Cardinal Sin (джен)

— Я сопротивлялась, — спокойно отвечает Мирала. — Она ничего не стала мне объяснять. Просто взяла — и напала средь бела дня. Я сопротивлялась. Это случайность.

Ее взгляд — прозрачен и прям; «изъян», как они тут это назвали, спасает от простейшего и вернейшего способа, каким азари ведут допрос.

Ей стоило быть польщенной вниманием сразу двух матриархов. Одной — в серо-стальной полицейской униформе, другой — в струящемся белом платье. Пусть даже смотрят они на нее… Фалере так даже на насекомых, которых складывала под микроскоп, не смотрела. И говорят — точно с больным ребенком, медленно и едва ли не по слогам.

Боятся. Они боятся ее, вдруг понимает Мирала. Просто прячут страх за презрением, чтобы сложней было догадаться.

Они спрашивают ее о тех, других смертях, и Мирала — пускай ее руки скованы за спиной биотическим стазисом — пожимает плечами.

Медленные, тягучие, как смоляная жвачка, вопросы «мы-хотим-чтобы-ты-вспомнила-все-это-очень-важно», и так по кругу. Но имен тут, названных точно, всего только два, не больше, если не считать юстицара. Эти матриархи — и те, кто у них на побегушках, — не такие уж и осведомленные, как хотят показать. Мирала почти фыркает.

Два — это почти ничто. Почти ноль. Не тенденция даже. Тем более — без ясных доказательств.

— Я встречалась с этими азари, да. В том самом смысле встречалась. Мы ходили на свидания, раз или два. — Мирала даже прикрывает глаза, вспоминая. — Когда Эльду нашли мертвой, это было как раз после того, как я ее бросила. Она всегда была слишком чувствительная. Но как в этом можно обвинять меня? — Она смотрит с вызовом и искренним недоумением одновременно.

(Как можно обвинять ее, Миралу, в том, что Эльда таскалась за Фалере со слезами и просьбами «излечить ее сердце»?..)

Все идет даже почти хорошо — за исключением этих вот взглядов и рук, вывернутых за спиной так, что болят суставы, — пока с бумаги ей не зачитывают еще одно имя.

Велетис Анхет. Фармаколог. Участница исследовательской группы, образованной вокруг проекта Фалере Т’Ваэль.

Этого Мирала уже не может отрицать. Не тогда, когда тело, еще поддающееся опознанию, очень удачно выбросило на камни залива именно в те дни, которые юстицар Бианно проводила, просматривая дела в главном управлении — явившись, как у нее водилось, без приглашения. Как выяснилось, Бианно выцепила снимки с места преступления взглядом — и тут же вызвалась участвовать в экспертизе. Заключение не оставляло двусмысленностей; и тогда они с детективом решили действовать.

Даже не стали вызывать традиционного для стандартных разбирательств психолога.

Решили, видимо: если проблема решится, мертвой подозреваемой это будет уже ни к чему.

— Почему вы не сообщили нам сразу? При первых исчезновениях. У вас были все основания подозревать!..

Матриарх-Посвященная из храма Атаме оглядывается на свою спутницу — старшего детектива из центрального управления Армали.

— Генетический тест не вызывал подозрений… Повсюду в районе чистые результаты, у иммигрантов двойные проверки… Вы же знаете, наблюдение ведется только за теми, кто показал… — оправдывается та. — Но здесь мы посчитали нужным действовать решительно.

— Я еще поговорю с матерью семейства, — говорит Посвященная. — Она не имела права отказываться от скрининга двух последующих беременностей. Есть риски… Возможно, хотя бы здесь удастся предотвратить…

Все это они произносят вполголоса, чтобы не слышала Мирала; но разумеется, ей все равно отлично слышно все.

Детектив это, должно быть, понимает чуть лучше, потому что делает знак рукой, и Посвященная замолкает. Глядит на Миралу, прищурившись, и наконец роняет тяжело:

— Неважно. Это ничего не изменит.

Ей делают укол, под шею у лопатки (после этого она чувствует себя слабой, как будто даже ничего тяжелее мячика для саари поднять не сможет), и берут анализы.

Плюнуть на стекло; сдать кровь из пальца, из вены; образец нервной ткани — из места под щупальцами, там, где это почти безболезненно.

Она дергается и шипит все равно, но только однажды. По реакции матриархов Мирала понимает: начни она упорствовать и кусаться, и ее просто свяжут, а потом все равно сделают, что хотят. Может, и биотикой себе помогут, наплевав на меры безопасности. (Сама Мирала точно бы наплевала, как плевала уже не раз — особенно если на кону жизнь).

Ей просвечивают зрачки; капают на язык чем-то мерзким, горьким.

Наконец, Миралу некрасиво выворачивает наизнанку — прямо на пол старой детской игровой комнаты, в которой все это и происходит сейчас. (Просто потому, что это — самая свободная из комнат в доме).

Она почти благодарна за прозрачный стакан с чистой водой, который ей подает матриарх-Посвященная.

— Хватит, — тихо, отстраненно произносит та.

— А что насчет показаний? Мы не закончили.

Посвященная сводит брови. Барабанит пальцами по синей в серебре подвеске на шее: Зеркалу Шиари.

— Тоже неважно. Поверьте мне. В монастыре приручали и не таких.

— В монастыре? — переспрашивает Мирала, хмурясь. Хотя на самом деле хотела спросить: «Приручали? А не „ломали‟, случаем?»

— Носительницы изъяна, именуемые ардат-якши, отправляются в монастырь, дабы искупить свою ущербность трудом и овладеть собой, насколько это возможно. — Слова Посвященной сочатся важностью; попытки звучать попроще забыты.

— Я отказываюсь, — решительно, быстро произносит Мирала. Лучше… что угодно лучше, чем вечность попыток вылепить из нее, наконец, жалкую копию Самары.

— Тогда, — говорит детектив, — тебя ждет казнь. Даже не исправительные работы. Как минимум, одно предумышленное убийство, как максимум — три. Не считая недоказанных. И «а-синдром» как отягчающее обстоятельство. Ты… понимаешь?

Посвященная, решив сыграть в снисхождение, по-сестрински опускает ладонь ей на плечо.

— Ей нужно время. Так давай дадим ей его. Пусть подождет и скажет, что выбрала.

— Да, — выговаривает Мирала неожиданно пересохшим ртом. — Я понимаю. Я подожду.

* * *

Разумеется, дома ее уже ждали.

Но не вернуться Мирала уж никак не могла. Только в детских фантазиях кто-то может пускаться в бега без денег и хоть чего-то, способного сойти за оружие.

У матери оружие было, на это Мирала билась бы об заклад; не только то, которое выдавали по экспедиторскому удостоверению. Но на то, чтобы проверить каждый из предполагаемых тайников, все равно уйдет время.

Мельком ей думалось: не обратиться ли к той военной советнице, неосмотрительно обронившей кое-какие сведения — адрес выяснить не составит труда, вряд ли она живет в столице и служит на военной базе, скрываясь. Но нет. Мирала не дура, чтобы доверять случайным знакомствам в подобном деле. Даже с поправкой на ностальгию и все дела.

Тем более… Та с почтением отзывалась о политике матриархов и о традициях, так? А юстицары, Блюстители — самые традиционные, кто только во всех Республиках есть.

Рисковать попасться еще и на склонении военнослужащей к измене Мирала точно уж не хотела. («Попасться», впрочем, здесь ключевое слово.)

Но, быть может, рискнуть все же стоило. Ее глаза, ее сила — против подготовки верховного командования. Занятное бы вышло дело.

А теперь она накачана чем-то мерзким.

Собственная комната кажется незнакомой; стены — словно дурацкий аттракцион: туманные зеркала, где не разобрать ничего, делающиеся то ближе, то дальше.

В горле — липкий ком тошноты, точно проглоченная злая медуза. Чуть-чуть шевелится, покачиваясь внутри от малейшего движения головой, задевая стрекальцами заднюю сторону глаз.

Неудивительно, что с нее сняли наручники: Мирала сейчас и муху прихлопнуть бы не смогла.

Под щупальцами расползается онемение.

«Это поможет успокоиться», — сообщила помощница Посвященной, пугливая дева примерно одних с Миралой лет. Мирала только губы скривила. Это она еще могла.

«Мы иногда используем его в медитациях, — не унималась та, выдергивая и стряхивая иглу. — Не такой концентрированный, правда, но ты попробуй. Стоит привыкнуть». — Она ободряюще сжала плечо Миралы: то самое, куда тыкала только что.

Либо дура, либо чрезмерно добрая. (Что, впрочем, для Миралы скорее одно и то же.)

Медитации… Слово камнем скользит в темную, илистую муть мыслей.

Взгляд цепляется за картину на дальней стене — точнее, фотографию, обработанную под старину по заказу Самары, — наполовину задвинутую стеллажом. Очередное утверждение тех же ценностей: Самара на коленях вместе со всеми дочерьми, и только одна Мирала смотрит из-под полуприкрытых век прямо в камеру, не на узорчатый храмовый пол.

Медитация. Обратиться внутрь себя, взять под контроль телесность… Мирала кусает губу. А следом пытается сделать ровный, глубокий вдох, как во времена фотографии.

Воздух кажется густым, липким, застревает в носу. Но Мирала переламывает сопротивление тела, переплавляет его. Старается ничего себе не воображать под веками, только чувствовать, как ходит под кожей кровь, как всасывают кислород медлительные легкие.

Мгновения тянутся мучительно медленно; Мирала запрещает себе считать их.

Пока не обнаруживает, что с предельной ясностью осознает все вокруг: собственные скрещенные ноги, поверхность спального матраса, застеленного шершавой тканой простыней, под ягодицами, прикосновение стоячего воздуха ко лбу и щекам.

Пальцы слегка дрожат, но это и все.

Мирала открывает глаза. Сработало, надо же.

Хотя бы за это, думает она рассеянно, можно поблагодарить мать.

И стоило только вспомнить — дверь комнаты распахивается, и на пороге встает Самара.

— Мирала, — говорит мать, и от самого этого слова, от тона, которым оно произнесено, внутри вспыхивает злость — как сгусток биотической сингулярности.

В этом тоне — вся Самара целиком, будто отражение в дождевой капле.

Она выглядит так, словно ей хочется, чтобы Мирала перестала быть ее дочерью — вот сейчас же, сию секунду.

По крайней мере, такая Мирала, которая перед ней.

Но у нее, Самары, никогда не будет другой Миралы — и ее дочерью она не перестанет быть никогда.

Стоило бы с этим… ну, хотя бы смириться.

Самара замирает в дверях, щурясь, прежде чем шагнуть вперед. Правая ладонь лежит поверх сумки через плечо — темно-алой, в тон большинству остальной одежды. Не нужно быть обладательницей сверхразума, чтобы понимать: там — оружие.

Мать тоже боится ее.

Губы Миралы трескаются улыбкой. Вымученной, лишенной злости.

— Здравствуй, мама. Тебе все рассказали, так?

Самара качает головой.

— Мне не хочется верить, что моя дочь была способна отнять чью-то жизнь просто так.

И вовсе не просто так, думает Мирала.

У каждого из этих убийств был смысл — кроме того, первого; и каждый раз любая из этих несносных дур напрашивалась сама.

— Я хотела защитить их, — говорит она Самаре. Приподнимает голову, пружинит ладонями на пробу — не рискуя пока резким движением. — Хотела, чтобы им никто не причинил вред. Не воспользовался ими.

Она не отводит взгляда от глаз Самары, водянистых сейчас и блеклых.

— И посмотри, к чему это тебя привело, — тихо роняет Самара.

«Но разве это не были и твои намерения тоже, а, мать?»

— Как они? — спрашивает Мирала вместо этого отрывистым, чужим тоном.

— Я оставила их с наставницей Рэлле. Для разбирательства вызвали только меня одну.

Взгляд Миралы вновь падает на собственного фотографического двойника.

— Но речь не о них. Речь о тебе, — слышит она; голос звучит эхом голоса Посвященной. — И если все это правда… Тебе стоит проявить разум. Ты понимаешь?

«Тут нечего понимать», — хочется ответить Мирале.

— Монастырь — это не тюрьма, Мира, — продолжает мать, подходя еще на шаг ближе. — Я не хочу терять тебя насовсем.

Мирала неохотно встает — заставляет свои движения выглядеть более медлительными, скованными. Заставляет себя кивнуть в ответ. Переводит наконец взгляд с семейного портрета обратно на Самару: тень среди теней в полумраке, залитом кровавыми отсветами.

— Мама, — произносит Мирала. — Мама, мне так жаль.

В глазах Самары что-то вздрагивает. Что-то живое, как мелкая жалкая рыбка, высунувшаяся на поверхность воды.

Она делает отрывистый вздох — как если бы ей в шею вогнали что-то острое — и шагает навстречу Мирале, раскрывая руки в объятии.

Мирала обнимает мать в ответ. Крепко. Очень.

А затем, пользуясь минутной, мгновенной слабостью — пусть даже мать регулярно ходит на биотический фитнес, это не то же самое, что военные тренировки, — вскидывает ладонь и ударяет Самару по шее сзади.

Все происходит быстро. Почти до обидного легко.

Мирала смотрит на тело матери, обмякшее, жалкое. Но тратит на это зрелище не больше пары секунд.

С глубоким вдохом вызывает перед глазами: походку, осанку, жесты. Спина выпрямляется, как будто Мирала проглотила железный штырь.

Теперь — одежда: быстро, чтобы мать не успела очнуться, Мирала стаскивает с нее обувь и верхнюю накидку. Надавливает для верности еще на одну чувствительную точку под щупальцами, над позвонком. Переодеваться полностью в любом случае нет времени, но «быстро» и «в спешке» — совсем не одно и то же.

Прежде, чем подхватить на плечо материнскую сумку, Мирала радостно взвешивает в руке оружие. Пистолет модели «Поцелуй гидры»: не так плохо, как можно было подумать. На последней работе Самару и вправду стали неплохо снабжать.

Мирала бережно, с медлительной тоской, которая даже почти не игра, затворяет дверь в свою (больше уже нет) комнату. Качает головой на незаданный вопрос Посвященной. Та встречает ее не прямо у выхода, чуть вдали, и полумрак дома как нельзя выгоден — можно спрятать лицо в тени, чуть наклонив голову; как хорошо, однако, что мать вечно любила эти налобные украшения, к которым так легко подвешивать вуаль.

— Она... Мирала... ей надо побыть одной еще немного. — Говорить о самой себе в третьем лице выходит до неожиданности легко. Пусть и приходится менять тон, произносить слова медленнее обычного. — Она медитирует. Я учила ее этому, понимаете? Учила их всех, — здесь она замолкает, будто давясь слезами.

В голосе Самары — постоянный сдержанный надрыв, ни капли легкости. Это сложно подделывать, тем более без большой практики.

Но раз уж от этого зависит ее свобода — Мирала выкладывается на все сто.