Cardinal Sin (джен)

Мирала стоит, прижавшись чутким ухом к дверям. За дверьми — мама и Илтара; и в этот раз они не издают звуков, которые одновременно пугают, словно они там убивают друг друга или дерутся — до крови, как сама Мирала дралась с девчонками из класса биотической аэробики, — и до странности успокаивают, ведь потом мама шепчет Илтаре какие-то такие слова, которых от нее нигде больше не услышишь, а у Миралы кровь приливает к щекам, хотя она и злится на себя за такую детскую глупость.

В этот раз за дверьми тишина, жуткая, мертвая, от которой внутренности Миралы скручиваются узлом, сжимаются, как пружина. Хочется то ли убежать, то ли подраться неведомо с кем, немедленно, царапаясь и кусаясь, что есть силы.

Шаги обрывают эту тишину так резко — и так зло, — что Мирала подпрыгивает на месте, поджав пальцы ног.

А потом шаги приближаются, вынуждая Миралу совсем отпрянуть и слиться с тенью.

Илтара — в своей испещренной царапинами и выбоинами броне, которую так интересно было изучать глазами и пальцами под добродушный (но без всякого оттенка слабости), приглушенный смех, — стремглав вылетает из комнаты. Она так сильно толкает выдвижную дверь, что та не возвращается в нормальное положение — так и застревает в пазу; и красно-оранжевый огонек мигает, сигнализируя о поломке.

Мысль о том, почему Илтара одета именно так, хотя давно уже вернулась с работы, мелькает в голове и тотчас же гаснет, сметенная неправильностью, внезапностью происходящего. Того, как резко Илтара хватает с пола в прихожей свой старый рюкзак — с такой же эмблемой, как на броне, — и бьет кулаком по замку, отпихивая неподатливую створку в сторону, а следом исчезает на лестничной клетке.

Входная дверь тоже не закрывается до конца — тонкий, непрекращающийся писк охранной системы вкручивается в уши тоскливым воем какого-то мелкого лесного зверька, пока не затихает — так, словно этому зверьку наконец-то свернули шею.

* * *

— Ты должна была быть честной со мной. — Голосом Самары можно замораживать звезды. — Тогда ничего этого не случилось бы.

— Не находишь, что после трех дочерей такие претензии звучат немного смешно? — У Илтары голос, напротив, усталый донельзя. Она пытается усмехнуться, только вот смех, о котором говорит ее фраза, совершенно ненастоящий.

— Это совсем другое, — нотка неуверенности в тоне Самары похожа на трещину в стене. Почти незаметную, пока не присмотришься.

— Разве? Разве мы не соединяли сознание столько раз, что впору потерять счет? И я, по крайней мере, доверяла тебе достаточно, чтобы такое позволить. Еще тогда, если помнишь…

— Я помню каждый наш раз, Илтара. Не только первый. Но ни одно, — словно делая над собой усилие, четко выговаривает Самара, — ни единое из объятий вечности не дает тебе права торговать судьбами людей, напичканных «пылью». Я прощала тебе многое из того, что замечала, — с этими твоими подругами, с так называемым курьерским агентством. Думала, ты не скатишься по наклонной... так быстро.

— На Иллиуме все это легально, могу напомнить. С самого основания колонии — если ты вообще осознаешь, зачем ее основали. Кто основал. Надо быть слепой, чтобы поселиться в Нос Астра — и не заметить.

— Всему есть предел, Илтара. Всему. Да, я отлично знаю, как многие наши соплеменницы ведут здесь дела. Но я бросила жизнь наемницы не для того, чтобы снова потакать злу.

— Самара…

— Мы начали совместную жизнь с обещания быть заодно. Оставаться открытыми друг другу, чего бы это ни стоило. И все, что я слышу, — только оправдания, всегда оправдания, одни и те же. Тебе стоило хотя бы задуматься: какой пример ты подаешь дочерям.

— Чем, — тихо произносит Илтара, словно подбираясь для рассчитанного удара в бою, — ты сама предполагала обеспечивать их будущее? Их учебу, их увлечения? Мире совсем скоро перестанет хватать твоих «травоядных» спортивных секций. Ей нужна наставница, желательно, из моих или рядом, а такие, знаешь, не работают за «спасибо». Справедливость не намажешь на хлеб. Ради выживания всегда приходится чем-то жертвовать.

— Наши дочери не примут подобных «жертв». Этих дней мне хватило, чтобы принять решение. Я забираю детей и возвращаюсь на Тессию.

— Хочешь воспользоваться тем, что по законам Цитадели я им — никто? — ядовитая горечь в голосе едва не прожигает пол — на несколько этажей вглубь.

— Не надо, — Самара словно бы хмурится. — Мы дали обеты перед Богиней. И перед Богиней наши дочери в той же мере твои, как мои.

— И, конечно, разве нужен брачный контракт, если обетов перед Богиней достаточно? — Пауза. Усмешка, рассекающая воздух — словно кривым наемничьим ножом. — Порой даже отмирающие традиции бывают полезны, правда?

Молчание тянется, как тонкий слой слезающей кожицы, а затем лопается — точно нарыв.

— Возвращайся, если решишь завязать. Я… сохраню тебе верность.

Усмешка.

— И на этом спасибо традициям. Хотя как бы они однажды не вышли для тебя боком.

Шорох шагов — в одну сторону, а затем в другую. Резкий звук, с каким отодвигается ящик стола. Еще шаги, менее уверенные, неровные.

— Чего ты ждешь? Разве я выразилась недостаточно ясно?

— Самара… — отчаянный выдох. Звук поцелуя. Задушенное «ах».

Звон пощечины — или более болезненного (в основном — для гордости) удара по губам раскрытой ладонью.

— Не вынуждай меня причинять тебе боль. Я ведь умею это не хуже тебя.

Еще одна усмешка — кровоточащий осколок стекла.

— Учитывая то, как мы познакомились... Не каждый день увидишь молодую матрону, которая прижимает какого-то бедолагу к складской стене и требует сообщить ему, куда девались его дружки-торговцы из… как там назывался этот концерн с юридическим адресом в Гегемонии?..

Приглушенный звук — с таким падает рука, ненамеренно, утомленно ударяя по чему-то относительно мягкому.

— Хватит, Илтара. Я не хочу больше ничего вспоминать. Мне это отвратительно.

Хмыканье — последняя, отчаянная бравада.

— Ну что же, как хочешь. Попрощайся за меня с девочками.

Молчание.

Молчание.

* * *

— А где Илтара? — спрашивает наутро Рила, сонно помешивая ложкой витаминные хлопья.

Самара молчит. Ее глаза прикрыты отяжелевшими веками, словно она сама еще не проснулась. Домашний халат завязан кое-как, и концы длинного пояса — вышитого медитативным узором из цветочных лиан — волочатся по полу. Так и просятся, чтобы на них наступили.

Мирала смотрит на лежащий перед ней бутерброд с ломтиком поджаренного мяса (Самара совсем недавно признала старшую дочь достаточно взрослой, чтобы обходиться на завтрак не только хлопьями). Мирала тоже молчит. Она не хочет помогать маме. Не хочет, чтобы той становилось хоть чуть-чуть легче.

Фалере только смотрит со своего стульчика, переводя испуганные глаза то на маму, то на сестер.

— Илтара... не будет больше жить с нами, девочки. Постарайтесь это понять.

Голос Самары ровный и пустой, в нем нет ни крошки, ни проблеска чувств.

Глоток подогретого шово застревает у Миралы в горле.

«Однажды ты вырастешь большой, Мира, и я возьму тебя в свой отряд».

Рука у нее на голове — тяжелая, уверенная, пригибающая к земле.

Смеющиеся глаза — редкостного желтого цвета, невозможно яркие по контрасту с черными метками на лице.

(Никто из сестер не унаследовал этот цвет; возможно, Самара — мать-роженица, от которой зависел фенотип потомства, — сочла его некрасивым).

«Ты — сильная, Мира. Ты всех сильнее. Не забывай».

Мирала сжимает под столом кулаки.