Cardinal Sin (джен)

На выставку древней скульптуры они попали, выстояв часовую очередь: та тянулась по всему диаметру площади.

Самара взяла отгул, чтобы провести с дочерьми «час культуры», на котором настаивало школьное начальство. Хотя лучше бы, по мысли Миралы, оно настаивало, чтобы Рилу кто-нибудь подтянул по математике. У нее, Миралы, хватало своих дел на новой ступени учебы.

Над статуями — ажурный купол из отдельных сегментов, прочных, прозрачных. Самый яркий свет не проходит сквозь них; все видно ясно, но слегка приглушенно.

Мирале на выставке невыносимо скучно, но мать вручила ей потную от волнения и ожидания ручонку Фалере, и деваться некуда.

Сама Самара ведет за руку Рилу, и вот Риле как раз все нравится: смотрит вокруг глазами, как блюдца. Чувствительная она; что делать.

Мирала озирается по сторонам то вяло, то слишком резко. У скульптур порой не хватает лиц, рук или других частей. ВИ-гид — проекция из синего глаза летающего над полом дрона — объясняет, не прекращая дружелюбно улыбаться в никуда: это все от времени, а еще оттого, что древние азари когда-то еще не понимали ценности мира и вели между собой войны. Города-государства стремились захватить друг у друга все самое лучшее и красивое; стремились утвердить свое понимание мудрости Атаме и уничтожить другие. Потом вместилища знаний и культурные ценности восстановили, сделали полностью аутентичные копии. А оригиналы отправили в хранилища.

Мирала только фыркает на это.

Но когда она в очередной раз поднимает голову, то замирает сама.

Статуя привлекает ее внимание сразу же, стремительно. Такой она дышит неистовой, будоражащей силой.

Мраморная азари одета в красное; краска скорей всего новая, но на старую походит так, что не отличить.

У нее в руке — оружие, старинное, и Мирале это досадно, но все-таки это не какой-то глупый и неудобный кусок металла, а хлыст. (Им показывали как-то учебный фильм по самообороне, хотя школьное начальство было против — демонстрация предельного насилия, дескать, может плохо сказаться на тех, кто потом выберет сугубо мирный путь; и вот там была мускулистая матрона с фиолетовой кожей, у которой хлыст в руках летал — так, что замирало дыхание).

Глаза статуи непрокрашены, и вместо цветного стекла в них вставлено по черному камню.

У ее ног — голова чудовища. Мирала сразу понимает: это оно. У чудовища перепонки между пальцами и щупальца вместо ног. На голове щупальца есть тоже, есть рот и глаза: оно одновременно похоже и непохоже на азари.

Самара замечает внимание дочери. Останавливается; неохотно отпускает ладонь Рилы, но та все равно прилипла к каким-то бронзовым танцорам, соединившимся кончиками пальцев, и руками пытается повторить в воздухе их движения.

— Это статуя Блюстительницы прежних времен, Мира, — говорит мать. В ее голосе какое-то неясное почтение. — Когда-то она стояла у ворот города Абиде в память об избавлении от демонов из моря. После ухода богов чудовища домогались нас часто. Но Блюстительницы положили этому конец.

Самара будто бы ждет, что у нее спросят что-то еще, но Мирала молчит. Мать предпочитает со вздохом подхватить на руки Фалере — хотя та уже вышла из возраста, когда ее легко так таскать.

Мирала еще минуту-другую стоит, запрокинув голову. Не двигаясь с места. Мраморная азари глядит поверх чужих голов с превосходством; полностью довольная своим убийственным ремеслом.

Чертами лица эта статуя чем-то напоминает ее, Миралу.

Или, если прищуриться, ее мать.

* * *

— Я хочу научиться убивать, — говорит Мирала.

Только что перевалило за полдень, и на веранде их дома, кажется, не осталось ни единого затененного уголка.

Мирала, щурясь на солнце, стоит перед складным деревянным столиком, за которым перекусывает Самара, вернувшаяся домой где-то с половину часа назад.

Самара держит кружку обеими руками, как будто греет ладони, хотя напиток давно остыл. Кружку слепила Фалере — из бело-голубой глины, которую можно найти только на дальнем побережье, — два года назад, для школьного состязания. Матери тогда даже не было дома.

Теперь Самара пьет из этой кружки медовое молоко и даже не замечает.

У Самары усталые глаза и отсутствующий вид, но Мирала привыкла добиваться ответов. Даже если матери приходится крутиться на двух работах, потому что три дочери — три распускающихся цветка в венце почтенной матроны, как сказано в старых гимнах, цитаты из которых развешены по стенам материнской спальни, — требуют постоянных затрат. Но мать, думает Мирала, знала, на что идет.

И когда рожала с разницей всего-то лишь в пару-тройку лет. И когда улетала с Иллиума, чтобы начать с нуля.

«Справедливость, — слышит она в своей голове приглушенный глубокий голос, — не намажешь на хлеб».

Мирала уже не маленькая. И совсем не дура.

Самара моргает; фокусирует на дочери взгляд. Под глазами лежат глубокие тени.

— Ты хочешь стать охотницей, Мира? — на лице Самары, наконец, появляется какое-то сосредоточенное выражение. — Мы... думаю, мы можем это устроить. — Ее тон тоже становится самую малость более живым. — Не на этот год, но на следующий. Идет?

Если «стать охотницей» значит «уметь убивать», Мирала согласна.

Добычей, по крайней мере, она не хочет быть ни за что.

* * *

Это один из редких теплых весенних дней, которые они проводят все вместе. Как правило, это очень скучные дни — дежурные пикники или посещения храмов, где Самара усаживает дочерей в почтительные, сложные позы и учит их медитировать. У Фалере это выходит лучше всего; Рила же постоянно ёрзает, отвлекая любопытными шепотками то одну сестру, то другую, а Мирала…

Мирала честно старается — она не привыкла уступать и сдаваться, в конце-то концов, — но ее разум просто не может прийти в нужное состояние, и даже наоборот — у нее будто чешется каждое нервное окончание, биотика сама стучит в пальцах.

В конечном счете она произносит что-нибудь громкое или просто сбегает, а мать находит ее потом и смотрит — не со злостью, что было бы лучше, а с виноватым и грустным одновременно лицом, совершенно молча, и так же молча потом отводит их всех домой. Бывает, что из-за этого младшим не достается чего-то, что те просили — игры или вкусности, — и они обижаются на Миралу и мать одновременно.

А бывает, что они досиживают до конца — если это лекция, или проповедь, или в самом деле пикник, — однако Самара все равно больше молчит, роняя редкие, не к месту, фразы, и Фалере с Рилой тоже замолкают, как будто им стыдно и неловко болтать между собой, когда мать и старшая сестра глядят куда-то далеко, не на них или друг друга.

Но сегодня, на следующее утро после начала нового года, — все по-другому.

Даже Самара улыбается — пусть вымученно и блекло. Но улыбка Самары годится разве что для семейных голографических снимков; в остальном до нее Мирале нет никакого дела.

Зато вот Рила — играет на воздушной флейте, скользит по почти невесомому инструменту улыбающимися губами.

У нее, стоящей на деревянной невысокой площадке, на шее переплетаются две гирлянды: от каждой из сестер. На голове — тщательно, по лучшим образцам из найденных в экстранете, сплетенный венок, перевитый золотой нитью: от матери. Такие Самара утром надела каждой из дочерей. Мирала благополучно свой «потеряла» — как бы невзначай столкнув в воду; но Фалере и Рила — слабее. Они не могут решиться.

Гости прибрежного парка оборачиваются на играющую Рилу, бросают ей поздравления, цветы, воздушные поцелуи. Рила не глядит гостям вслед: она слишком поглощена своей музыкой, пританцовывает обутыми в легкие сандалии ногами ей в такт. Ее радость — огромная и тихая одновременно. Мирале это странно; но ей нравится смотреть.

Но какой бы юной, полной весенних сил (это было — опять — выражение из материнских книг, тех самых, которыми она принялась зачитываться после смерти Илтары) ни была Рила — она в конце концов устает. Самара обнимает дочь за плечи, помогает сойти на траву.

Фалере дергает Миралу за руку — та оглядывается резко, без удовольствия, но Фалере, как оказалось, только что разобрала свой венок на составные части. И протягивает сестре на ладони какой-то бледный широкий лист.

— Гляди, это как в моем атласе лекарственных трав. Я добавлю его себе в чай, — говорит Фалере. Мирала широко ухмыляется и не говорит ничего.

Они уходят из парка, сопровождаемые далекой музыкой и чужим смехом.

(Мирала надеется, они отправятся не в еще один храм; там они уже были вчера, и Мирала только рада была убраться из-под ажурной крыши с наступлением полуночи, хотя внутри и пахло множеством цветов, для которых она даже не знала названия).

Они выходят на мост — аркой проходящий над узким, врезающимся глубоко в берег заливом. Мост достаточно широкий и прочный, чтобы представлять собой улицу в миниатюре: с магазинчиками всякой мелочи, наблюдательными площадками и стоянками воздушного транспорта.

На одной из таких припаркован личный скай-кар Самары, оставшийся ей еще от ее матери, но до сих пор, если прищуриться, способный сойти за приличное средство передвижения.

— Рила! Рила, постой же!

Уже коснувшись ладонью двери в кабину — где ее место рядом с Самарой — Рила оборачивается на голоса. Ее лицо вспыхивает мгновенным, радостным узнаванием.

Стайка юных азари — но определенно постарше, чем все трое сестер — машет Риле от края посадочной площадки. Ветер колышет их свободные одеяния; на каждом — вышитый металлической нитью знак музыкальной академии, той самой, которую посещает Рила. (Будет посещать, пока еще хватает стипендии).

Все они — в венках, причем на каждой их не по одному.

Самара хмурится — подозревает, должно быть, что те не просто подруги, а множественный союз. Мода на такие союзы приходила в Республики то и дело — и угасала вновь.

— Рила, — говорит мать. Голос тихий, грудной. Полный предостережения. Ну разумеется, «в таком возрасте не положено».

Мирала фыркает про себя. Делает знак сидящей сзади, совсем тихо, Фалере.

Та вдруг громко ахает — громче Самары — и произносит: «Ой-и». Самара вскидывается тут же, бросается ловить — Фалере опасно нависла над краем кара, обращенным во внешнюю сторону, и закатила глаза. И правда что: будучи совсем малышкой, когда они только покинули Иллиум, Фалере и вправду страдала от головокружений на открытых пространствах; но теперь даже Мирала так ловко не управляется со своим телом — даром, что старше.

Пока Самара неловко и чересчур, преувеличенно нежно гладит замершую Фалере по спине, Рила успевает по очереди обняться с каждой из подруг и отщипнуть им по цветку из своей гирлянды. Ей они дарят только один венок, и Рила не надевает его — крутит в руках, немного смутившись. А потом просто залезает в скай-кар.

Самара издает вздох преувеличенного облегчения и поднимает машину в воздух.

Рила подносит инструмент к губам и производит нежную трель. Прощание — и обещание новой встречи.

Мирала смеется, обхватывая Фалере за плечи, и легонько целует в щеку, дразнясь, пока Самара отвернулась к приборной панели скай-кара и соображает, как бы повернуть его половчее: впереди плотный воздушный поток.

— Я тебя так люблю, сестренка.

— Очень-очень? — прищурив глаза, лукаво спрашивает Фалере.

— До смерти, — серьезно отвечает Мирала.