Чумной год (джен)

— Завтра, завтра, завтра, — пляшет Хорнет по флигелю и смеётся, а потом бежит на веранду и, перекинув ногу, седлает ребро кованой решётчатой балюстрады, зарываясь носом в упругую зелень: плющ заполонил всю южную башню, ничто его не берёт — ни нож, ни отрава. Южная башня не серебряная — зелёная, и Хорнет она очень нравится.

Только дождаться завтрашнего утра, — и они с мамой и прислугой покинут королевский дворец. И вернутся домой, в большую деревню, где каждая травинка, каждый светляк знакомы. И, дай боже-Матерь, в ближайшие лет десять здесь не появятся.

— Наконец-то, — говорит себе Хорнет и, оглядевшись, снова утыкается в плющ.

По двору кто-то идёт на конюшни — таясь, тихо, только слышно, как звенят пряжки на сапогах; Хорнет удивляется — не поздно ли? — щурится и, усевшись поудобнее, болтает ногами.

— Вессель?

Седой долговязый рыцарь с молодым лицом и глазами старика, не дрогнув, смотрит на неё снизу вверх и прикладывает к губам палец: мол, не шуми.

Хорнет не любит секретничать и ни разу не уличала в подобном Весселя, а потому удивляется и хмурится: Вессель, конечно, не болтлив, но зато он всегда вежлив, неизменно учтив со всеми господами и никогда не делает ничего непонятного, и Хорнет по душе этот тихий неразговорчивый рыцарь в чёрно-серебряных доспехах, а сейчас он идёт невесть куда, затемно.

— Куда ты уходишь? Тебе положено быть с солдатами.

— Хорнет, — почти что одними губами обращается Вессель, — никому ни слова. Королю тоже.

— Ты идёшь гулять? — наивно спрашивает Хорнет, даже перестав болтать ногами, и обрывает с плюща чахлые лепестки; один из цветочков выглядит чуть красивее прочих, и Хорнет, подумав, срывает его вместе с парой листков и кидает Весселю.

— Да, — коротко кивает тот.

— А почему ночью?

— Ночью я свободен.

— А куда?

— Ни слова, — повторяет Вессель, пряча цветок под застёжку, и уходит в конюшни.

Хорнет знает, что через конюшни лежит короткий путь за стены дворца. Заметила, когда Грачу заплетала гриву, — уж кто бы тут не заметил? Грач огромный — выше любой лошади, но зато под стать своему долговязому хозяину, и чёрный, как взаправдашний грач, и совсем не страшный; очень смешно было смотреть, как Улла ахала, когда Грач тянулся к ней мордой — всё искал яблоки.

Яблоки при Белом дворце — бледные, словно всю спелость из них высосали. И придворные — тоже бледные, в пудре. А на лице Весселя пудры нет.

— Хорошо, — говорит Хорнет, провожая его глазами.

— Хорнет, барышня! Изволь умываться!

— Сейчас, мама!

* * *

— Мама, — нарочито невзначай интересуется Хорнет, пока мать бережно чешет её волосы, — а Вессель, он для короля кто?

— Сын, — пожимает та плечами, аккуратно распутывая гребнем уложенную утром косу.

— Но он же не ребёнок королевы.

— И Вирму он тоже не ребёнок.

— Почему так?

— Говорят, — понижает мать голос, — он вдохнул жизнь в умершее дитя в обмен на то, чтоб взять его ко двору.

— Так король — колдун, как старый Огг? — Старый Огг — дядюшка повитухи — живёт на отшибе, шаманит на перьях совы, ест сырые грибы и мастерит ритуальные маски, но никого более колдунского Хорнет припомнить не может.

— Выходит, так.

— Здорово!

— Он теперь связан, пока его не отпустят, а этот-то уж вовек не отпустит, помяни моё слово.

Хорнет твёрдо решает, что ничего не скажет матери ни о их разговоре с Весселем, ни о его похождениях.

— Что, нынче ты его провожала, да?

— Нет!

— Будет врать-то, Хорнет, — отрезает мать. — Вессель в каждую ночь на воскресенье до полуночи уходит молиться и выпивать.

— А… а откуда ты знаешь?

— Тяжко так долго прятать ото всех одну тайну. — Мать, плетя волосы Хорнет, вяжет пряди тонким шёлковым шнурком. — Смотри, какая ты у меня-то красивая.

— Эге-е, — соглашается Хорнет, глядясь в медное зеркало.

* * *

А в полуночный час, когда все спят, кроме часовых и сигнальщика, и луна заливает флигель молоком, Хорнет хватает одеяло, кутается по самое горло, выбегает на поросшую плющом веранду — босиком, чтоб пряжки не звякнули.

Хорнет отлично знает: рыцаря должна встречать прекрасная дама.