Агония любви (гет)

В Дорне дни всегда тянулись дольше; здесь никто не требовал от Рейенис присутствия на встречах с послами, ужинах со двором, посещения Малого Совета, и большую часть времени она проводила на влажных простынях, созерцая потолок, или на песке, глядя в небо и щурясь от знойного солнца. Кожа ее за это время стала совсем темной и отдавала бронзой; по приезде она даже сожгла себе плечи и живот.

— Я бы осталась тут навсегда, — в момент наивысшего наслаждения хрипло шептала она и откидывала голову так, что шея норовила хрустнуть и сломаться. Оберин усмехался, повторяя контур скулы поцелуями.

— Так оставайся.

И они оба знали, что она меньше через два месяца умчится в столицу без тени грусти или сожаления. Рейенис смеялась. И жар песка опалял ее кожу.

— Обязательно, — врала она. Дядя кивал, словно бы внял ее словам, и его пальцы до боли впивались в плечи. — Останусь. Хотя бы еще на месяц подольше, — и хотя в ее тоне не слышалось и толики притворства, она знала, что Оберин ей не верил. Она и сама себе ни толики не верила — знала же, что, когда морской бриз ударит в лицо, а корабль отчалит, она и не вспомнит о своем обещании. И Оберин будет смотреть на нее искоса и улыбаться, глядя, как Солнечное Копье растворяется за бирюзовой гладью моря.

Она захочет остаться лишь, когда, изнемогая от усталости, будет лежать в каюте и втягивать воздух ртом. И ее волосы переберут чужие, еще более смуглые пальцы. Она подумает, что была здесь счастлива и свободна, но ни на мгновение не пожалеет и лишь улыбнется.

Так уже было. Так будет не раз — в конце концов, ей только двадцать два; и в скорости она вернется в Дорн, вдохнет воздух, припорошенный песком, упадет на раскаленный камень спиной и закричит, содрогаясь от упоения. Ее тянет в Дорн, тут она вольна, словно птица, но в Королевской Гавани — ее место. Она уже заскучала по встречам с послами, по глупости Стоквартов и по преисполненной нежности улыбке отца. Не скрасит ее ни острая, словно только что заточенный стилет, усмешка Оберина, ни компания сестриц-змеек, ни разговоры в тени апельсиновых дерев с дядей Дораном, ни томительно горький вкус грейфрута на чужих губах, брызги капель на коже, ни ощущение прохладного мрамора — под ней, ни то, что никто не смотрел после с осуждением. Только дети, возможно, но в их взглядах больше сквозили удивление и интерес, чем презрение. В Королевской Гавани все были склонны друг друга осуждать. Здесь все обстояло иначе.

И она наслаждалась этим, но в столицу манило неодолимо — Рейенис с трудом коротала месяцы без атмосферы интриг, заговоров, сплетен. Ей начинало этого не хватать, и она скучала, изнемогала от бездействия и потому целовала Оберина еще более страстно, более отчаянно. И именно в такие моменты он все понимал — она видела это по его на миг блеснувшим огорчением глазам.

— Твоя мать тоже рвалась туда, — выдохнул он ей в висок однажды, когда она, отдыхая, лежала на его плече; его дыхание было обжигающе горячим, словно жаркое пламя дракона. Но Рейенис вздрогнула. — Ее здоровье портилось там, она становилась слабой, болезнь брала верх. Она убеждала меня, что хочет увидеть вас и Рейегара. И ехала. И я был с ней.

— Ты спал и с ней? — спрашивала Рейенис иногда, он заставлял ее замолчать поцелуем, сквозь который шептал неразборчивое «нет». Она не знала, было ли то правдой или он пытался усмирить ее ревность, но ей было все равно — действительно все равно, какой будет ответ. Поцелуи были долгими, глубокими, удушающими и горькими — ее мать давно умерла, и с тех пор Оберин стал злее. Он ездил в Королевскую Гавань только ради Рейенис, и ни для кого это не оставалось секретом теперь. — Когда я стану королевой, Королевская Гавань превратится в Дорн, — лгала она, и Оберин беззлобно смеялся в шею, оставляя там след своих зубов. Она не собиралась быть королевой, хотя бы пока что. Ее все устраивало — ее отец как король уж точно. В отличие от Оберина. Ей только его было всегда мало и Дорна тоже, виной тому, быть может, стала кровь Древней Валирии, горящая в ее жилах.

Оберин смеялся и говорил, что в молодости он тоже был ненасытным, но Рейенис казалось, что у нее все обстояло по-другому. Впрочем, что их ситуация уникальная, кажется всем молодым людям, быть может дело было в этом. Рейенис не думала об этом, она старалась получить от жизни больше — все, что та может дать. Искала черту, за которую уже нельзя было перейти. И пока не нашла. Ей дозволялось все, даже целовать брата — они же Таргариены. Только отец оставался запретным плодом, и его — на удивление — не хотелось. Возможно, она не была готова пересечь эту грань и в ней было меньше смелости, чем она думала.

— Ты же поедешь со мной в столицу? — настойчиво спрашивала она у Оберина каждый раз, хотя знала, что даже без ее просьб, он последует за ней. Без него она начинала задыхаться, пить больше, меняла любовников, словно пестрые цветы в прическе; без него становилось скучно. И Рейенис боялась, что однажды он все-таки ее покинет, вернется к Элларии, отправится в путешествие, а она не сможет его сопровождать, или просто уедет, отчаявшись. И ее бросало в дрожь; Эйегон, Визерис, Аша, ее сладкий брат Теон, все еще грустневший при упоминание ее имени Робб Старк, сир Джейме, Деймон, Герольд Дейн, близняшки Фаулер, даже Нимерия — все они не давали ей того, что Оберин. Все они были недостаточными и не утоляли жажды.

— А собиралась остаться в Дорне навсегда, — с насмешкой упрекал ее Оберин. Она беспечно передергивала плечами, хотя внутри меж лопаток селился холод страха, тянулась к его губам, обхватывая за шею.

— Пожалуйста.

Он ни в чем не мог ей отказать, но Рейенис этого не хватало.