Агония любви (гет)

В своей жизни Эйерис любил лишь раз, и это чувство было опустошающим, испепеляющим его изнутри. Он знал, что, когда оно угаснет, в груди не останется ничего — только серый дымящийся снег. Но пока пламя горело и бушевало в нем, он был счастлив. Он жил.

Её волосы пылали столь же ярко, сколь лучи раскалённого солнца в знойный день; не жаркое пламя, но их сияние освещало все вокруг. И Эйерис жмурился, касаясь их, и боялся обжечься, пропуская сквозь пальцы. В первый раз он был словно дурной и в бреду, целуя её шею и локоны, ниспадающие по плечам, шептал её имя — Джоанна, Джоанна. И смеялся в кожу, пахнущую свежей земляникой, что они ели, казалось бы, с мгновение назад.

Раздавленные ягоды, на которые они упали, перепачкали ей платье, но он до конца своей жизни помнил смех в её живых глазах, счастливую широкую улыбку и тонкие веточки земляники, застрявшие у ней в волосах. Ему хотелось закричать от счастья, и он смеялся в голос, а потом снова сминал её губы поцелуем, и пожар вспыхивал так ярко, что ослеплял.

Помнил он и другие глаза — бледно-зелёные, холодные, пустые. Он смотрел в них, когда выжженная пустошь еще не остыла и осыпалась на него раскалённым пеплом. Их хотелось выцарапать, но он лишь усмехнулся, глядя в лицо Тайвина — привычно бесстрастное, словно бы не его жена умерла лишь несколько недель назад. Он любил её — Эйерис знал это довольно хорошо. Но разве сравнилась бы его любовь с тем пламенем, что опустошило его, Эйериса, выжгло всё живое, что было в его душе? Тайвин никогда не знал, что значит гореть. Эйерис же черпал пепел горстями.

— Я больше не изменю тебе, — пообещал он Рейелле, та смотрела на него с тихой тоской и чуть склонив голову набок. — Больше не изменю, — повторил он, да вот только не ей — глядя на пламя. В танцующих языках он видел растрёпанные, подскакивающие по спине локоны Джоанны, в треске огня слышался её приглушенный смех.

Они часто встречались в коридорах замка, полутьма скрывала их лица, и её кожа, залитая лунным светом, казалась совсем бледной. Он не ведал, когда целовал её ещё столь нежно и трепетно, как в те дни, пока меж ними были только эти поцелуи и тайные касания рук, брошенные украдкой взгляды и цветы, которые он подкладывал под двери её покоев каждое утро, а она вплетала в волосы. Зелёный оттенял цвет её искрящихся глаз. Эйерис помнил, как однажды венок, что он сплел ей, постоянно сползал на лоб, а она поправляла его, мягко смеясь. Она так часто смеялась, что каждый миг без её смеха казался для него пыткой. Сколько бы раз он не разлучался с нею, к этой боли привыкнуть никак не мог. Ему постоянно не хватало тихого перезвона вдалеке, он чудился каждое мгновение, и Эйерис с потаённой жгучей надеждой вздрагивал — она здесь.

Она приехала как-то раз, а он подумал — снова показалось. Скулы у него сводило от боли, но губы целовали её, пока он мог дышать. И тогда он со всей ясностью осознал — сгорит, и пути обратно нет. Он и не собирался отступать, пусть она и была женой Тайвина, пусть у них были лишь мгновения. Он ловил их с особой жадностью и забывал дышать.

— Думаешь, мы имеем на это право? — спросила она однажды, когда совесть возвратилась к ней. После одной из проповедей Толстого Септона. Он держал её руки в своих и припадал губами к её запястью. Чуть дальше — на два поцелуя ниже — у неё была родинка. Его губы уже знали путь к ней. Джоанна грустно улыбалась. — Эйерис, как думаешь, однажды нас настигнет кара?

— Я не думаю, — сказал он, и голос его был глух, словно бы всю ночь он провел за распеванием песен на морозе. Стояло лето. — Я чувствую. Чувствую, что люблю тебя. Что твои руки дрожат. Что ты печальна. И что ты любишь меня.

Она тихо рассмеялась в ответ, но он не утешил её — он это знал. Их всегда по пятам преследовал страх, а её — ещё и мучения совести. По честности Эйерис не понимал, как о них не проведали все. Он был настолько ослеплён любовью к ней, что напрочь забывал об осторожности, а она… Должно быть, Тайвин всё знал и прежде, только делал вид, будто оставался в неведении. Но это не было похоже на него. Однако, какое дело Эйерису было до Тайвина и его мыслей, когда рядом, держась за его руку, танцевала Джоанна, когда её голос звучал поблизости, смех отдавался эхом в ушах, а улыбка обещала, что она будет любить его до конца времён?

В последний раз, когда он видел её, от неё, как в первую их ночь, пахло земляникой. Они ели её в саду, и Джоанна почти плакала. Её голова покоилась у него на коленях, а он перебирал её волосы, в которых запутался лунный свет. Кожа у Джоанны была бледной, и лишь на щеках проступил болезненный румянец — она ждала дитя. Эйерис знал, что оно было не его, но это не имело значения. Та встреча полнилась горечью и запахом земляники. После того, как он узнал о её гибели, он растоптал кустики с ягодами, а после рыдал над ними, опустившись на колени. Слёз не было, из груди вырывались лишь судорожные вопли, скрутившие глотку. Он догорал, он выгорал.

У её дочери было то же пламя волос, в глазах плясали искры, улыбка ослепляла, да только глаза были не такими. Смотря на неё, Эйерис чувствовал вкус пепла, заполнявший рот, и радовался, что не дозволил сыну жениться на ней. Вынести её постоянное присутствие рядом он бы не смог. Она напоминала ему о Джоанне, Эйерис никогда не стремился её забыть — он не желал забывать ни мгновения. Но каждый раз, когда он видел её дочь вдали, его сердце ёкало, а все существо охватывала дрожь, как прежде, — Джоанна. Но это была не она, и он будто бы снова переживал её смерть, глядя на стройный силуэт в красных шелках и с золотом волос. И ему мерещился её звонкий смех.

Он сходил с ума. Но когда он находился в заточении, лишь её образ позволил ему сохранить рассудок. Когда он не спал, он думал о ней, а когда забывался сном, она являлась ему. Ему казалось, что он мечется в лихорадке, но он хотел, чтобы это продолжалось, потому что явственно чувствовал её аромат и прикосновение нежных рук к своим раскалённым щекам. Впервые за долгие годы он был счастлив — она была рядом каждый мучительный день, и её дыхание опаляло ему кожу, как огонь.

К нему он протягивал руки, чтобы найти её. И почти касался её обжигающе горячих волос. Джоанна, — думал он. — Джоанна. А пламя шипело переливом серебристого смеха в ответ.

Когда-то, казалось, тысячи лет назад, ещё на её свадебном пиру и после, когда Рейегар застал её одну перед отъездом в Речные Земли, Эшара пообещала себе, что она в последний раз поддалась его умоляющим глазам, настойчивым рукам и бархатному голосу, так уверенно выводящему слова о любви. Она не сдержала своего обещания и осознала, что не сдержит, еще в тот мучительно-сладкий миг, как пришло запечатанное кровавым драконом письмо.

Королю исполнялось тридцать пять, затевался большой турнир. И её приглашали на празднество. Рейегар был привычно учтив, как и во всех письмах к ней, но в каждой фразе она видела лишь одно — просьбу, чтобы она приехала. Она не сумела ему отказать; даже если бы желала бы, не сумела бы. И виною тому стал бы не пожар в груди, который вызывала одна только возможность краткой встречи с ним, а то, что Эдмар обязательно бы настоял на посещении турнира. Они не могли не явиться на столь значимое событие, это выглядело бы странно.

Но Эшара и не хотела спорить, только — поскорее прожить эти полгода и оказаться в трепетных объятиях человека, по которому так томилось её сердце последние три года разлуки. Изменился ли он, прибавилось ли потускневших прядей в волосах, прочертились ли четче морщины в углах вечно грустного рта — столько вопросов, до того тлевших в её груди, подобно углям под золой, вырывались наружу и одолели её, превратившись в дикое, необузданное пламя. И она поняла — в этот раз не устоит вновь.

Его руки остались такими же сильными, но нежными. Как и сотни раз до этого, когда она была ещё совсем юной фрейлиной его супруги, они подхватили ее и понесли, сжимая, словно самый ценную ношу. Время было милосердно к нему, лишь, обернув лицо в плен ладоней, Эшара могла увидеть изменения в его чертах. Его дочери теперь было столько же, сколько было и ей, когда он впервые поцеловал её, а он оставался прежним, словно это случилось только вчера.

— Каждый миг без тебя казался пыткой, — прошептал он, и даже, если это было ложью, пусть бы было — Эшаре так хотелось это услышать. — Я не мог дышать. Одна только надежда на встречу с тобой освещала мой путь.

Она едва не засмеялась от эмоций, переполнявших её. После этих слов она могла бы забыть и о молодом муже, и об Элии, и о клятве, данной самой себе и ему. Только она забыла об этом сразу же, как только увидела его издали, в раздуваемом ветром чёрном плаще. За его спиной маячил её брат, но она и не заметила бы этого, если бы Эртур, её сын, не понёсся к нему, зовя по имени. Она видела только Рейегара, и боль в груди подтверждала то, что она не излечилась от него, даже замужеством и расстоянием.

— Ты так прекрасна, — повторял он, словно в забытьи, Эшара ловила поцелуями эти слова, слетающие с его губ, и улыбалась. Волосы падали ей на лицо, и он убирал их раз за разом, кожа её горела под его пальцами, словно бы они были солнечными лучами и прожигали её насквозь. С тем же упоением, ей чудилось, пламя ласкало то, что обречено обратиться пеплом. Элия говорила, что мотыльки, так отчаянно стремящиеся к огню, недолго будут над ним порхать, и Эшара вздрагивала от этих слов под её проницательным взором. Но это её не останавливало, она смеялась, что готова сгореть. Но, как оказалось, не была. Однако, отступить и улететь от света в ночи она тоже не могла.

Если бы пьяный воздух весны, пропитанной любовной отравой, не вскружил им головы в тот ложный год, всё было бы иначе. И она жалела о том, но не когда познавала все блаженство мира, изгибаясь на смятых простынях. Не влюбись в неё по дурости юный Эдмар Талли, ни за что б ей не выбраться из этого плена в другой, но уже не любовный, а тот, что она боялась с детства, — в плен брака.

— Не уходи, прошу, — Рейегар знал, что она уедет, потому что иного выхода не было, но все равно просил остаться. Возможно, для самого себя — чтобы тёмными ночами убеждать, что он исполнил всё, что мог. — Снова станешь фрейлиной при моей жене и будешь со мной? Мы вновь будем вместе, Эшара, — он умел произносить её имя так, что желание противиться отпадало сразу, сменяясь жаждой покориться его воле. Она хохотала ему в плечо и старалась не смотреть в глаза. Назад возврата не было.

Вдали гремела музыка, люди праздновали день рождения короля без короля; тот праздновал, но по-своему. За дверьми стоял Эртур, и Эшаре, когда она лежала в безмолвии на груди Рейегара, казалось, что она слышала его осуждающее дыхание. Она улыбалась так печально, словно бы Рейегар через поцелуй передал ей свою тоску. А он перебирал её волосы. И в в повисшей тишине хотелось раствориться.

— Я бы желал, чтобы ты осталась, — сказал он после, помогая зашнуровать платье. Эшара улыбнулась ему через плечо.

— Это просьба или приказ, мой король?

— Просьба. Но ведь даже приказа ты не послушаешь, а я не смогу тебя заставить, — в его голосе слышалась обречённость, и он прильнул губами к её шее, пока руки обвили талию. Раньше утра не отпустит — подумала Эшара и поцеловала его в висок. Ей и самой не хотелось уходить, но она рисковала большим, а потому и боялась сильнее.

— Я люблю тебя, — прошептала она, прислонясь спиной к его груди. И ей показалось, что Рейегар улыбнулся, очень печально и мимолётно. — Только этого всегда будет мало для счастья.

Арис Окхарт никогда не любил свадьбы; на этом празднике он всегда был лишним — белой тенью, стоящей позади. И горло наполнялось горечью от того, что он никогда не укроет хрупкие плечи возлюбленной своим плащом и не принесёт брачных клятв. Он уже произнёс другие клятвы.

И слишком часто теперь жалел об этом.

Принцесса Мирцелла мягко улыбалась Тристану Мартеллу, глядя на него из-под пушистых ресниц, пока он держал её за руки. С её плеч волнами скатывался жёлтый шёлк с ярко горящим солнцем. У Ариса слепило глаза.

Он стоял позади неё, позабыв отойти после того, как доставил её к алтарю вместо отца, и уже не отходил. Он был её тенью и защитником слишком долго, чтобы хоть кто-то придавал ему за её плечом значение.

Теперь это время прошло. Принцесса Мирцелла Мартелл больше не была его маленькой принцессой. Корабль ждал в порту, чтобы на рассвете унести Ариса в столицу, которую он не видел уже пять лет. По приезде он очень скучал по ней, но сейчас он бы отдал всё, чтобы никогда не возвращаться туда и остаться подле Мирцеллы.

Только вот у белых рыцарей ничего не было, кроме клятв, сковывающих их плотнее тисков. Он был беднее нищего, просящего милостыню у септы, — у того хоть оставались собранные им деньги, чтобы напиться. Арис бы и попросить не смел. Не денег, любви, конечно. На неё он не имел права.

Принцесса Мирцелла улыбнулась ему оборачиваясь; и Арис подумал, что солнце, расцветающее на её плаще, очень ей подходит. Её улыбка освещала его день ярче, чем жаркие лучи дорнийского светила. И согревала по ночам.

Арис знал, что замёрзнет в столице. И дело было не в том, что зима так и не заканчивалась.

Он вновь оказался у Мирцеллы за спиной; она больше и не замечала его — за годы его шаги наконец стали действительно беззвучны. Сир Барристан гордился бы им, если бы не покинул гвардию уже так много лет назад. Иногда Арис думал последовать его примеру. Похитить Мирцеллу, сесть с ней на корабль и уехать в Браавос — их бы даже Варис не нашёл. Но потом он видел сияние её глаз, обращённое Тристану, и понимал, что не сможет сделать её несчастной в угоду счастью своему. Горло сводило спазмом, и он прерывисто выдыхал, отгоняя грёзы, сладкие, словно мёд, и красивые, будто баллада о любви. Они его упорно не покидали.

Если бы она не любила Тристана, всё было бы намного проще. Возможно, тогда у Ариса был бы шанс, которого не было теперь. Ему доставалось лишь тепло её дружбы, которое не давало ему иссохнуть, но не спасало окончательно, лишь продлевая жизнь.

Он был лишён и этой последней своей радости теперь, когда Мирцелла выходила замуж и ему нужно было вернуться назад — на службу к королю. К братьям, половину из которых он и не знал. Арис не знал, как это пережить.

— Потанцуете со мной, сир Арис? — Мирцелла скользнула из рук жениха ему на встречу, протягивая руку, увитую золотым браслетом в виде змеи. — Ну пожалуйста, — в её глазах золотистыми искорками веселья искрилась шутливая мольба. Арис поклонился, прижавшись губами к протянутым тёплым пальцам.

— Ваше желание — закон, моя принцесса.

Мирцелла нежно засмеялась, обнимая его за шею. От её прикосновений ему становилось нехорошо: он не хотел, чтобы она его отпускала, никогда.

— Вы кажетесь мне грустным, — сказала она, когда они встали друг напротив друга посреди площадки для танцев посыпанной песком. — Это из-за вашего отъезда? Может быть, останетесь ненадолго? Я напишу брату, что…

Арис бы остался навсегда. Он выдавил слабую улыбку. Но он не мог.

— Лучше не стоит тревожить его величество, моя принцесса, — сказал он. Ходили слухи, что король совсем обезумел. И его руки были по локоть в крови. Арис сомневался в их правдивости, и всё же…

— Но вы ведь можете меня навещать, правда? И я приеду в столицу на будущий год, — продолжала Мирцелла. Арис видел, что перспектива расставания с ним огорчала её, но не затмевала будущей жизни, залитой солнечным светом и любовью.

Арису хотелось улыбнуться ей в ответ, каким бы несчастным он себя ни чувствовал.

— Конечно, моя принцесса, мы будем часто видеться, — недостаточно часто для него, привыкшего видеть её каждый день и ловить блеск её взгляда каждую минуту.

Мирцелла обрадованно рассмеялась.

— Тогда улыбнитесь? Вы мой самый близкий друг, я хочу, чтобы вы веселились сегодня.

Как бы хотел Арис быть счастливым в этот день.

Он улыбнулся. Музыка затихала, подобно его надежде на счастье. Зато голос Мирцеллы звучал явственно звонко.

— Спасибо, — она приподнялась на цыпочках и коснулась губами его щеки — мимолётно и легко. А его словно ошпарило. — А теперь потанцуйте с кем-нибудь ещё, я хочу, чтобы вы веселились.

Она хотела, чтобы были веселы и свободны все в день, когда она была так счастлива. И Арис её понимал.

— Хорошо, — прошептал он ей вслед. Как он мог отказать ей в последнем её желании для него? Но лучше бы он стоял за её спиной и ловил исходящий от неё аромат малины, слушая переливчатый девичий смех. Вместо этого он положил руку на талию принцессы Арианны; в её глазах плескалось понимание. Арис не знал, как мог думать, будто любил её? Мирцеллу он любил во сто крат сильнее.

Любить Арианну было бы проще.

— Мне жаль тебя, сир.

Ему и самому себя было жаль. Особенно, когда затянули свадебный гимн, и он, подхватив Мирцеллу на руки, не дал другим мужчинам прикоснуться к ней и стянуть с неё платье. Он чувствовал, лучше уж Тристан справится с её одеждой сам. Сердце больно колотилось в груди. Напрасно Арис пытался успокоить себя вином и слабым утешением, что теперь-то всё кончено.

У него оставался лишь один путь — в покрытую снегом Королевскую Гавань. И корабль уходил на рассвете, оставляя солнце Дорна — его златоволосую принцессу — среди песков.

От засилья дорнийцев в столице стало трудно дышать, хотя воздух и без того был затхлый и грязный. Теперь к нему примешался острый запах специй и кисло-сладкий — апельсинов. Джейме никогда не любил этих плодов, хотя не мог отказать угощавшему его сиру Эртуру и ел. После во рту оставался вкус горечи, и он никак не понимал, как это может нравиться. Все же дорнийцы ели и даже не вели бровью, и не кривили губ, сплевывая. Надо было бы спросить у Дейна, в чем секрет, но мертвецы редко отвечают на вопросы живых.

— Угоститесь, милорд? — по смуглым пальцам леди Нимерии стекал липкий прозрачно-красный сок; она вытянула вперед руку с лежащим на ладони большим апельсином. Джейме мотнул головой.

— Благодарю, миледи, но, пожалуй, я откажусь.

— Как пожелаете, — она тягуче улыбнулась и положила в рот дольки предложенного ему угощения, мимолетно проведя ими по губам, а после слизала капли сока. Джейме поймал себя на том, что глядел, как она ела, и потому отвернулся резче, чем следовало бы. От ее зорких глаз это не укрылось, и он услышал тихое, на грани с различимым хмыканье.

— Почему вы пришли столь рано, милорд? — поинтересовалась она чуть после, когда он занял свое место за пустующим столом. Джейме чуть вскинул брови, пока она очищала уже новый плод. За те полгода, что она провела в Королевской Гавани, он ни разу не видал ее, вкушающей столь излюбленные дорнийцами фрукты, а уж тем более — пришедшей вовремя на заседание Малого Совета. Обычно она приходила даже после Пицеля, и всем приходилось слушать его сетования на больную спину и тяжкую старость, поджидая ее. Джейме чувствовал, что произошедшие изменения были связаны с Пицелем, который чихал весь оставшийся день после того, как лорд Пакстер угостил весь Малый Совет арборским-золотым, а она — апельсинами.

Он с трудом сдержал смех, хотя задуманная шутка вовсе не казалась ему остроумной.

— А что привело вас, миледи? — ответил он вопросом на вопрос. Она стрельнула в него лукавым взглядом-молнией и рассмеялась — о да, это было связано с Пицелем. Джейме уже предвкушал грядущее. Ему вспомнился Эртур Дейн, отпускавший непревзойденно смешные остроты в сторону Великого мейстера, и это наполнило грудь внезапной горечью.

— Чем дорнийцам так не угодил несчастный мейстер?

Леди Нимерия плавно повела плечами, и ее губы изогнула насмешливая улыбка, не затронувшая глаза. В этом она была похожа на своего отца, хотя напоминала Джейме больше принцессу Элию.

— Он потешный, — его обжег ее красивый, уверенный смех. — Может, все-таки съедите апельсин?

В тот момент он даже не подумал, что они могли быть отравленными. А они были, потому что именно с того момента все начало стремительно меняться. Сначала он просто угощался апельсинами в ее компании до начала Малого Совета, потом не без тайного упоения наблюдал за чихающим Пицелем, которого все считали заболевшим. Серсея даже справлялась о его здоровье, каждый раз, когда видела его; тот, правда, явно думал, что она пытается его отравить.

А потом Джейме понравилась горечь, оставляемая красным плодом во рту. И ему захотелось еще. Немногим позже он оказался в одной постели с женщиной, которой должен был остерегаться. Это произошло внезапно, только они смеялись над Пицелем, а теперь уж целовались и его руки сжимали ей бедра под лимонными шелками платья, и она стонала ему в рот. За мгновение до этого Джейме и представить не мог, что так произойдет, но останавливаться не желал, и даже мысли о Серсее нисколько не притупляли его страсть, что уж говорить о том, что это было слишком опрометчиво, небезопасно, глупо.

Пламень бесновался в груди, распалял и без того кипящую кровь. Нимерия не давала ему угаснуть, двигаясь так, что голова шла кругом. И, целуя ее пальцы, кисти, запястья и чуть дальше — кожу по узору вен, он ощущал на губах вкус горько-алых апельсинов.

Их поцелуи выметали из ее груди последний воздух, оставляя лишь блаженное, тревожное чувство счастья. Лианна этого не хотела — переставать дышать, становиться одержимой, зависимой от его поцелуев, — но инстинктивно подавалась вперед, выбивая большее. Это продлится недолго — она знала и не желала останавливаться. Не сейчас, когда так хорошо, так невыносимо сладко и горько одновременно от того, что скоро придет конец. Больше этого она не почувствует, и это добавляло ей остервенелости. А может, виной тому стала ее злость, страстная злость на саму себя — она, честное слово, никогда не мечтала о принце, как все глупые девицы, но угораздило же. Их любовь была обречена, оставалось лишь молиться, что она пройдет. И ловить ее крохи, чтобы потом забыть, окончательно, навсегда, и не думать даже, тем более — не желать вернуться. Лианна чувствовала, что это у нее не выйдет, но продолжала обнадеживать себя. И продлевать мгновение.

Они не говорили, лишь целовались, прерываясь лишь, чтобы втянуть воздух и дать отдых уставшим ртам. Ее губы пылали так, словно бы она искусала их в кровь, а в скулах пульсировала боль, но даже это казалось приятным. Лианна не хотела, чтобы это прекращалось — почему бы им не провести под этим деревом жизнь вот так, позабыв о его долге и ее планах? Это было бы чудесно, но неисполнимо. И все, что ей оставалось, это — дышать тем же воздухом, что он с хрипом выдыхал, и терзать его рот поцелуями, нарочно путая его волосы, чтобы они были столь же растрепанными, сколь у нее, и ловить его короткие улыбки взглядом. И надеяться, что он отстранится, потому что у нее не хватит сил, и что он не отстранится — тоже и, быть может, даже сильнее.

Она не могла остаться с ним; кем бы она стала для него, любовницей? Даже для нее это было слишком, ее манили пенистые гребни моря или дальние белоснежные снега, что простираются за Стеной на тысячи миль; ее ждала уходящая из-под ног палуба или маленькая хижина среди воистину вольных людей; впереди был — легкий бриз или хватающий за лицо ветер, столь же остервенелый, сколь и она; шторм или метель. Но точно не Роберт, точно не шепотки за спиной. Она все решила, все продумала, но он вторгся ураганом, сметая все на своем пути, она чувствовала, что после останется лишь хаос и все же не оттолкнула, не отказала, а позволила. И оказалась в плену его рук, а ей так страстно желалось свободы.

— Давай сбежим, — шепнула она тихо в миг, когда сознание изменило ей, позволив чувствам одержать победу. — Далеко-далеко, где будем лишь ты и я, — сладостное блаженство охватило все ее существо от картины, что рисовалась взглядом. Они вдвоем среди бушующего моря, покоряют неподвластную стихию, или в шкурах лезут через Стену, и она сжимает его руку в ладони, а перед ними горит костер. О, Лианна желала бы разделить с ним свою свободу. — Только представь, как славно это будет, — уговаривала она, пока он молчал. И в глазах его отразилась перемена, словно бы разум вернулся к нему и обретал силу, Лианне это не понравилось, и она прижалась к его губам. Он ответил на ее поцелуй отнюдь не так страстно, как прежде, скорее излишне нежно; его мягкость показалась ей безвкусной. Она отстранилась, не позволив ему заставить ее забыть о своих словах. — Ты не хочешь, — сказала она с грустью. Его улыбка показалась ей извиняющейся.

— Я не имею на это права, Лианна, — в словах слышалась печаль, но Лианна все равно разозлилась. Она тряхнула головой, вынуждая его убрать руки со своего лица.

— Вот как? — запальчиво воскликнула она. — Зачем же ты целовал меня?

— Потому что не сумел побороть себя, — тихо ответил он голосом, полным сожаления. — Если ты пожелаешь, когда все будет… решено, — он на миг замялся, подбирая слово. Лианна вскинула брови. — Ты станешь моей женой.

— У тебя уже есть жена, — Лианна фыркнула и сложила руки на груди — сказка оборачивалась пошлостью, но помимо злости другое чувство бушевало и билось в ее груди. И ей было больно, словно бы он всадил в ее грудную клетку меч — он принял ее за глупую дурочку и попытался обмануть.

— Таргариены с древних времен могли иметь двух жен, — его улыбка была извиняющейся. — Но тебе это не придется по нраву, я знаю. Однако я не мог не предложить тебе этого. Надежда на то, что ты согласишься, сильнее моего здравого смысла.

— Я не соглашусь, — твердо сказала она, но уйти все-таки не сумела — еще немного, еще немного. И она сбежит от него, сбежит от отца, пусть без него, одна. Только один глоток любви, что никогда не даст ей стать свободной.

В фиалковых глазах Люцериса Велариона Эйерис должна была видеть торжество — в конце концов, он оказался прав. Но видела лишь горечь, боль и отчаяние.

— Вы ошиблись, моя королева, — прошептал он срывающимся голосом без упрёка, но со скорбной решимостью. — Тайвин Ланнистер громит столицу.

Эйерис знала об этом. Из её окон были видны отряды с красно-алыми знамёнами, метавшимися на ветру. В покои доносился запах дыма — вдали у самых ворот города начинали пылать дома. Слышался грохот осадных орудий.

Руки не дрожали. Эйерис сделала глоток вина и скривилась в усмешке.

— Надо продержаться как можно дольше, — сказала она, понимая, что им не выстоять больше часа. Но этого бы ей хватило — Россарт уже ушёл исполнять её приказ. Она знала, что он с ним задержится, попытавшись сбежать, пока город цел, но, несмотря на это, Россарт всё равно не подведёт — столица взлетит на воздух, раскалённая, словно солнце, и осыпется пеплом. Огонь охватит всё и без помощи Тайвина — ему до неё не добраться.

Он хотел принести ей смерть. Теперь же умрёт сам, победивший ложью, но всё же проигравший своей королеве.

Лишь Эйерис Таргариен может убить Эйерис Таргариен. И так просто она не уйдёт.

— Я верю в тебя, Люцерис, — Эйерис никогда прежде не дарила ему столь нежной улыбки, хотя её губы сейчас немели и едва тянулись; им хотелось сложиться в кривую, жестокую усмешку, но Эйерис не позволяла. — Я верю в твою любовь, — шепнула она, сделав шаг к нему, и коснулась поцелуем его щеки.

Затравленное выражение тоски и обречённости из глаз Люцериса не исчезло, хотя он перехватил руку Эйерис и провёл подушечкой пальца по костяшкам, сбитым в кровь. На стене осталась вмятина — как напоминание о том, что никогда не стоит доверять мужчинам. Особенно жаждующим власти больше, чем любви. Тайвин был таковым, и она окончательно признала это лишь сейчас.

— Я умру за вас, моя королева, — Люцерис смотрел на неё, словно на святыню; прежде Эйерис это смешило, она и сейчас готова была рассмеяться. Но его ли любви, его ли любовь её смешила? Рыдания клокотали в горле. — И хоть моя смерть будет бесполезной, я пожалею лишь об одном — то, что вас она не сумеет спасти.

— Я спасусь, — Эйерис улыбнулась, по-настоящему улыбнулась. — Я спасусь, Люцерис. Но мне нужно время.

Она могла бы не говорить ему это, но ей не хотелось, чтобы он погибал с тоской в сердце по ней. Ведь она действительно не собиралась умирать.

Люцерис поцеловал её руку, поднял на неё глаза всего лишь на несколько мгновений, словно вбирая в свою память её образ последний раз, и вышел, не говоря ни слова.

Эйерис увидела его вскоре на крепостной стене, облачённого в чёрную броню; когда она вышла на балкон, он поливал кипящим маслом из бочек взбирающихся на стены замка солдат Тайвина. Пожар вдали разгорался всё ярче, Эйерис показалось, что она углядела зелёные языки пламени. Россарт начал издалека. Где он был сейчас? Уже сел на корабль и отправлялся в Волантис? Эйерис не знала, почему думала об этом, ей было всё равно. Но она улыбалась этим мыслям.

Пока не послышался грохот раскрывающихся ворот. Эйерис вновь обратила взгляд на стену — Люцерис лежал с раскинутыми в сторону руками. Людей в чёрном и золотом больше не было — лишь трупы. И солдаты с красно-золотым знаменем.

Оставалось так мало времени. Эйерис оперлась рукой о перила балкона и сделала глоток вина. Ей не было страшно. Было больно. Но боль ушла вместе со слезами, которые она тут же смахнула с ресниц.

Она сказала Люцерису Велариону, что Тайвин придёт ей на помощь, потому что любит её. Люцерис любил её так, что умирал за неё. Тайвин же хотел её убить.

Она сказала, что он никогда не причинит вреда своим внукам, но он оказался ещё большим дураком, чем она предполагала. Чьим сыном был Рейегар, он так и не понял.

И он пришёл убить их всех.

И Эйерис смеялась над этим навзрыд. И когда узнала о его предательском нападении. И сейчас, когда всё было почти кончено. Хохот слетал с губ так легко; с каждым глотком вина становилось спокойнее и веселее.

Вспыхивал дом за домом. Эйерис с торжеством оглядела подползающее к стенам замка пламя и бросила взгляд во двор — она знала, что он въедет в замок первым. Его броня светилась золотым, как его волосы в лучшие годы; Эйерис и при ближайшем рассмотрение не нашла бы на ней ни единой вмятины — не сражался. Как в его стиле.

Тайвин въезжал победителем. И она усмехнулась, ловя его взгляд, обращённый к ней. Она видела то, что не видел он.

Тайвин улыбался. Эйерис отсалютовала ему бокалом. Он приподнял брови. А потом послышался взрыв, Эйерис качнулась вперёд, с трудом удерживаясь за перила балкона. Всё вокруг сотрясалось, перед глазами была лишь зелёная пелена. Боль была столь яростной, что она закричала.

Но это было неважно. Эйерис понимала, что победила, даже если умирала сейчас.

Когда-то Рослин всей душой по-девичьи наивно любила своего мужа и даже сейчас, несмотря на его отчужденность, сохранила толику привязанности к нему. Но любить его больше у нее не получалось, как бы она ни силилась возвратить былое чувство. Эдмар и не замечал перемены в ней — ему было все равно, и Рослин не могла винить его в этом после всего, что они пережили. После всего, что сотворили ее родные. Эдмар никогда не обвинял ее, но то чудовищное преступление разрушило все, что могло было быть между ними. Ночами Рослин постоянно плакала и молилась, но потом смирилась — удел нелюбимой жены был не самой страшной карой Богов, которая могла обрушиться на ее голову. И даже годы лишения меркли перед нынешней жизнью, дарованной королем, и миром для нее, ее мужа и их детей.

Рослин любила свою семью — ту, что обрела, ту, что потеряла, ей любить было нельзя — и короля за то, что с его воцарением ее жизнь изменилась. За то, что он вернул Эдмару титул лорда Речных Земель и владения. За то, что победил в Великой войне. За то, что поцелуи его были столь нежны и трепетны и не горчили чувством вины перед мертвыми. За то, что его темно-синие глаза даровали ей свет и спокойствие

Рослин знала, что не должна была поддаваться дрожащему в груди чувству, но после всего измена казалась такой мелочью. Она знала, что и без того будет гореть в царстве Неведомого, а потому позволяла себе наслаждаться мимолетными мгновениями, украденными у судьбы. Она ведь с детства мечтала любить и быть любимой, но до встречи с королем испытала это лишь раз, а потом это счастье у нее отняли. У нее забрали мужа, отца ее ребенка, и она день и ночь проводила у ног Матери, моля о том, чтобы родилась дочь и ее супруга не убили. Ее отослали в Утес Кастерли, и там она чувствовала себя, словно в плену — она и была в плену. Ей даже не всегда давали увидеть Кейтилин, когда она родилась. И муж смотрел на нее отстраненно, со скорбью, словно, глядя на нее, видел то, как ее родные убивают его семью и воинов.

Эйегон Таргариен спас ее оттуда. И она полюбила его, сама не зная, как и когда. Ненавидела себя за это, ведь он был женат и его супруга была красива, словно прохладное майское утро, словно тонкий лунный свет. Рослин смотрела на нее и чувствовала, что у нее нет ни единого шанса, но Эйегон поцеловал ее в темном коридоре Красного Замка. И она не могла не ответить, сердце яростно колотилось в груди — под его ладонью.

— Мы не должны, — только и прошептала она. Его улыбка была преисполнена грусти, однако он не отпустил ее, сжимая в объятиях хрупкую талию. Рослин дрожала, а он покрывал поцелуями лицо и осушал следы слез губами. После той ночи она больше никогда не плакала; все самое страшное осталось позади.

— Я люблю тебя, — говорил Эйегон каждый раз, когда они виделись. И она ловила его слова ртом, пробуя их на вкус — слаще и печальнее она ничего не пробовала. Он не часто прилетал в Речные Земли — его жена не должна была ни о чем догадаться, — а Рослин редко бывала в Королевской Гавани. Она бы соврала, что им хватало коротких встреч в пустых покоях и поцелуев в потемках коридоров, но ее сердце томительно билось, когда он прижимался виском к ее волосам и неразборчиво шептал о том, как скучал по ней.

— Мне нужно жениться, Рослин, — однажды сказал он, обхватив ее лицо ладонями; голос его звучал глухо и тихо. Рослин подняла на него глаза, но не почувствовала ничего — с тех пор, как он впервые признался ей в любви, она больше не ревновала его. — Моя жена не может родить ребенка, а королевству нужен наследник. И я бы женился на тебе, если… — на миг ей показалось, что он предложит ей убить Эдмара, но он смолк, и она облегченно выдохнула. Она бы не смогла.

— Если бы не Эдмар, — прошептала она. Он кивнул. — Но этот брак же не отнимет тебя у меня? — только это волновало ее, когда он замолчал. И он слабо улыбнулся, целуя ее в угол губ.

— Ни одной женщине не отнять меня у тебя, моя милая, — пообещал он, Рослин прижалась к нему сильнее и обвила его шею.

В следующем месяце, когда колокола звонили в честь новобрачных, она стояла в Септе Святого Бейлора подле мужа и улыбалась. Эйегон Таргариен брал в жены Сансу Старк и целовал ее перед полусотней лордов, но Рослин знала — кого он будет целовать этой ночью, когда уйдет от постели жены.

Она едва не смеялась: ему нужен был наследник, а у ее сына были его темно-синие с пурпурным отливом глаза.

В доме пахло лилиями, этот запах проникал сквозь распахнутые окна и оседал даже на волосах. И, когда сир Ливен ненароком встречался с Эшарой в замке, он ощущал стойкий, сладкий аромат, шлейфом скользящий за ней и опутывающий стройный силуэт, подобно шелку.

Объятия запаха были настолько сильны, что сир Ливен начинал побаиваться, как бы и от него не воняло за версту лилиями — это могло бы выдать его связь с ней. Но пока никто не замечал или все массово делали вид, что не замечают, даже вынюхивающий тайны иноземный евнух, тянущий сладкую улыбку на уста при виде каждого придворного, ничего не говорил. И сир Ливен оставлял все, как есть, и старался не смотреть на нее, пока они находились в присутствии малютки Эли, ее мужа и других. Даже наедине в Красном Замке они соблюдали дистанцию — так нужно было.

В доме с лилиями все обстояло по-другому, и она была иной. Эшара приезжала туда раньше него в обговоренный день, укрывая глаза необыкновенно-небесного цвета под тканью капюшона, и он по приходу неизменно заставал ее в саду среди благоухающих цветов. Она сидела на земле, платье ее было в пыли, рукава — перепачканы в пыльце, но взгляд лучился умиротворением, а блаженная улыбка придавала лицу выражение непривычное расслабленности. Сир Ливен никогда больше не видал ее такой, только в этом доме, где он обрел счастье, а она — покой. В обычное время она хохотала, как сумасшедшая, звенела искристыми браслетами на руках, громко говорила и бесконечно острила по поводу и без, каждый ее шаг походил на движения танца, и в этом она напоминала своего среднего брата. Он бы назвал ее самым живым человеком, которого он когда-либо видел.

Он осторожно опускал ей на плечи руки — слишком легкие без привычного веса доспехов — и обводил огрубевшими от постоянных тренировок пальцами тонкие ключицы. Она прерывисто выдыхала и запрокидывала голову так, чтобы встретиться с ним взглядами. И он невольно отмечал, что глаза ее брата на пару оттенков светлее — не такие глубоко-синие. Наверное, то было потому, что ее брат стал сыном, которого у него никогда не было, которого он не имел права иметь. Кем же приходилась ему она?

Он целовал ее, садясь рядом с ней на землю, и нежнее этих поцелуев ничего не было в его жизни. А потом у него перехватывало дыхание, и он спускал платье с ее плеч, а она, утыкаясь носом в его кожу, повторяла контур вен губами. От ее ласк никогда не оставалось следов, по крайней мере, там, где их можно было увидеть — она всегда соблюдала осторожность, хотя сир Ливен не просил ее об этом в отличие от других женщин, которые у него были за эти годы. Багровеющее пятно на шее, оставленное одной, заживало неделю — ему тогда повезло, что сир Герольд позволил притвориться больным и не показываться на глаза королю и двору. После этого случая сир Ливен не навещал женщин три года, но в нем слишком играла горячая кровь Дорна, чтобы воздержание продолжалось дольше. Так или иначе страх угас. За долгую службу никто ни разу не уличил его, и со временем Ливен Мартелл понял, что всем попросту было плевать. У него не было детей, только любовницы. Ему по правде другого и не хотелось, семью ему заменил его оруженосец, ныне ставший ему братом и рыцарем известнее и сильнее его. Всю свою любовь сир Ливен дарил Эртуру Дейну, а теперь — его младшей сестре, только вот совсем иначе.

За деревянными стенами дома все менялось: с хлопком двери нежность превращалась в необузданную страсть, ласки становились яростнее, поцелуи ненасытнее, жаднее. Дыхание с хрипами вырывалось из груди, и сир Ливен ловил себя на том, что сердце его отдавалось глухой болью под ребрами. Но он почти не замечал того, поглощенный жаждою насытиться тем, чего был лишен долгое время, — ее телом, ее любовью, ее поцелуями, ее дыханием. Они встречались раз в две недели, и оба были истомлены ожиданием.

Ее волосы густыми волнами спадали на плечи и целомудренно прикрывали грудь, припухшие от поцелуев губы неестественно алели на лице, по телу стекали капли пота — сир Ливен ловил их языком. Дышала она ртом, и тоже полухрипя. В такие моменты глаза ее сверкали, и от них сложно было отвести взгляд, настолько яркими они выглядели. И он просил ее не отворачиваться, и она улыбалась плутовски хитро, и из груди ее вырывался крик.

Им никогда не удавалось пресытиться друг другом, изнеможение брало верх раньше, заставляя устало повалиться на кровать. Быть может, потому она все еще оставалась с ним, а не упорхнула сразу, подобно бабочке, с которой он ее сравнивал.

Он уходил позже нее, хотя ей требовалось больше времени на сборы. Они никогда не говорили о любви, но когда она, обнаженная, опускалась в ванну, сир Ливен целовал ее с той же нежностью, что и в саду, заключив лицо меж ладоней. И она вновь улыбалась — мягко и спокойно. То были последние крохи счастья перед разлукой, которая по-настоящему разлукой и не была.

— Лети, бабочка, — шептал он ей на ухо, прежде чем оставить одну, а самому уйти в сад. Спустя час она уходила, вдоволь налюбовавшись на цветы, но так и не подойдя к нему. Через какое-то время он тоже покидал дом, расплатившись с немой хозяйкой, с которой был знаком уже так много лет, и брел на рынок, чтобы запутать след. В Белый Меч он приходил за полночь, надеясь, что запах лилий выветрился, но он укрывался даже под слоем пыли.

Она шла, пританцовывая, и тонкий аромат ощущался даже в конце коридора. Создавалось ощущение, будто она летит, настолько невесомы были ее шаги. Шелк ластился к ногам. Элия рядом негромко смеялась.

— Лети, бабочка, — думал сир Ливен, упорно стараясь не глядеть в пронзительные глаза Эртура, и чуть улыбался. — Лети.

Далеко она не улетала, возвращаясь к нему вновь и вновь.

Голос принцессы Рейенис звучал нежно, хоть и тревожно; струны арфы подрагивали под её пальцами. Она подняла на Ариса печальные фиалковые глаза и слабо улыбнулась ему, вновь возвращаясь к певучей мелодии. Арис ещё не слышал, чтобы «Дорнийскую жену» исполняли столь щемяще грустно, поэтому стоял, будто завороженный, и не мог сказать ни слова.

Чёрные волны локонов скатывались по её обнажённым плечам, в них путались серебристые нити с нанизанными жемчужинами. Алая змейка на запястье в солнечных лучах подмигивала ему рубиновыми глазами. В наклоне головы было что-то скорбно-близкое. Принцесса Рейенис никогда не казалась Арису красивее, чем сейчас, когда её глаза влажно блестели от непролитых слёз. И ему не хватало сил отвести от неё взгляд.

Мелодия оборвалась, так и не дойдя до последней ноты; принцесса Рейенис тихо всхлипнула. опираясь руками на корпус арфы, и её плечи задрожали. Хотя она тут же повернулась к Арису с улыбкой.

— Угоститесь апельсинами, сир? — спросила она, её голос был совсем тонким и непривычно по-детски звонким, словно вот-вот должен был сорваться. У Ариса защемило сердце.

— Моя принцесса… — выдохнул он, не зная, что сказать. Он так много хотел ей сказать и не смел… И в итоге, сказал дерзость: она не была принцессой, тем более — его принцессой. Так её звал лишь сир Герольд, так её называли в Дорне. Но не здесь, где не было ни песка, ни лимонных деревьев.

Леди Рейенис усмехнулась, её лицо перекосилось от криво изогнувшихся губ. Ресницы дрогнули. И Арис понял, она едва-едва сдерживается, чтобы не позволить слёзам покинуть душу. Ему стало так больно, как никогда прежде. Он был готов сделать, что угодно, лишь бы изгнать печаль из её глаз. Но как он мог утешить её после предательства отца? Белый рыцарь нем. Ему не дозволено советовать королю без разрешения. Король Рейегар у него ничего не спрашивал, а у Ариса бы не хватило слов, чтобы описать ему, как он ошибается.

Рейенис смотрела на него, чуть склонив голову набок. Арис и не знал, как называть её теперь: принцессой, всё-таки король узаконил их с братом, или леди, ведь он называл их бастардами. Она была столь хрупкой, столь беззащитной и уязвимой, и он видел её теперь совсем по-другому. Не бойкой девушкой в водовороте шёлков, шепчущей на ухо сиру Герольду непристойности. Не смелой и уверенной, сыплющей насмешками и улыбающийся так ярко, что от её улыбки гасло солнце. Не той, что пахла дорнийскими пряностями и апельсинами, таила яд острот на языке, была слеплена из песка, соткана из солнечного света и знойного жара.

Арис увидел её другой. И ему больше жизни хотелось теперь, чтобы привычная усмешка скользнула на её губы, а смех зазвучал, разносясь эхом по коридорам. Пусть под руку её будет держать сир Герольд, принц Брандон, лорд Эдмар… Кто угодно. Важным для него было лишь её счастье, ведь оно делало счастливым и его.

— Вас прислал Его Величество, сир Арис? — спросила принцесса — всё-таки принцесса — Рейенис, вновь её губы скривились — при упоминании короля Рейегара. Арис и сам понемногу становился на него зол: сир Герольд говорил, что король не имел права объявлять незаконным брак с Элией, когда после прихода Воробьёв к власти ему пришлось выбирать. Было бы правильно, если б он расторг брак с леди Лианной, ведь на их церемонии даже свидетелей не было. И Арис знал — было бы правильно, потому что с Элией его венчали в Септе Святого Бейлора на глазах у тысяч людей. Но любовь лишает чувства долга и застилает глаза.

Арис знал это: сир Барристан говорил ему об этом, пока сир Эртур хмыкал при каждом его слове и делал вид, что случайно давится финиками. Арис знал это: сир Герольд смотрел на принцессу Рейенис с желанием, которого не мог скрыть, и забывал о принесённой клятве. Арис знал это: принцесса Рейенис мягко смеялась, перекидывая волосы на плечо, и он хотел её поцеловать. Принцесса Рейенис кружилась с ним в танце, и он хотел её поцеловать. Принцесса Рейенис попросила его рассказывать о собраниях Малого Совета, потому что боялась за брата, и он не смог ей отказать.

Что такое чувство долга? Арис готов был сложить к её ногам не только свои доспехи и меч, но и свою жизнь. Он готов был, он хотел служить вечно ей, а не её отцу. И ему ничего не нужно было взамен. Лишь один её лучистый взгляд.

Он стоял перед ней на коленях — сам не заметил, как упал подле неё, поддавшись толкнувшему к ней порыву, стоило слёзам скатиться с её ресниц. Её рука была холодной, а пальцы дрожали. И Арис целовал их трепетно, нежно, робко; если бы принцесса Рейенис отняла бы руку, он бы не посмел ей помешать. Но она смотрела на него печально, и слёзы катились по её бледным щекам.

— Вы слишком добрый, сир Арис, — прошептала она, склоняясь к нему. Её рука скользнула прочь из его пальцев, и ладони обхватили его лицо. Принцесса Рейенис улыбнулась, слабо, печально, нежно. — Слишком добрый для этой службы. Мы живём в жестоком несправедливом мире.

Она коснулась его губ поцелуем, почти невесомым и коротким, Арис перестал дышать, неотрывно глядя в её печальные глаза. Зашуршали шелка, принцесса Рейенис встала, обойдя его. Она подошла к столу и наполнила свой кубок вином.

Арис стоял на коленях, повернувшись к ней. Она продолжала едва-едва улыбаться, её глаза были полны тоски.

— Берегите себя, сир Арис, хорошие люди не живут долго и счастливо, — проговорила она заботливо, словно ребёнку. — И прощайте. Мы больше никогда не встретимся, тем более — друзьями.

Арис понимал, о чём она говорит. Она приехала в столицу, надеясь убедить отца признать их брак с её матерью, но вместо этого он, оставив их с братом бастардами, признал их законными. Сир Герольд хмыкал, что король — явный поклонник истории и жаждет повторения восстания Блэкфайеров. Угрозу чувствовали все, кроме… короля.

Даже Арис понимал, что у Рейенис и у Эйегона не было другого выбора: если бы они не собирались поднимать восстание, они всё равно были бы опасны для принца Брандона. Король Рейегар усилил эту опасность, признав их. Хотя дальше, казалось бы, некуда.

Все чувствовали, что грядёт буря.

— Мне очень жаль, моя принцесса, — прошептал Арис пересохшими губами, принцесса Рейенис подошла к нему, коснулась рукою плеча.

— Я знаю, сир Арис, знаю, — сказала она. — Но мы ничего не можем изменить теперь, — её взгляд упал на какие-то бумаги, лежавшие на столе, и она смотрела на них несколько мгновений печально и обречённо. А потом развернулась и вышла из своих покоев, оставив Ариса одного с ещё долго мерещившимся ему шелестом шелков.

Он долго не мог уйти, зная, что тогда точно уже не вернётся в эти покои. А когда вернётся, они будут пусты: исчезнет и принцесса Рейенис, исчезнут её вещи, останется лишь запах апельсинов, который угаснет через несколько дней. Он знал, что как только уйдёт, ничего нельзя будет вернуть.

Но нужно было уходить: он должен был нести ночной караул у покоев короля. Доспехи давили на плечи с немыслимой силой, когда Арис вставал. Ничего нельзя было изменить. Но он подошёл к тем бумагам на столе: это было признание брака короля и королевы Элии законным, не хватало только подписи короля.

— Добрые люди не живут долго, сир Арис, — раздался в его голове голос принцессы Рейенис. — Берегите себя.

Но он чувствовал, что должен был беречь её. Он понял — он многое мог изменить. И это был его долг.

Он собрал бумаги и спрятал их за нагрудным панцирем. Надо было уходить — его ждал король.

Холодно. Эшара зябко повела плечами, укрытыми узорчатой шалью, и подняла взгляд на замершего поодаль Эддарда Старка. Теперь она видела, что он постарел, не повзрослел даже: место того мальчишки с застенчивым взглядом перед ней стоял мужчина, на лице которого уже пролегли складки морщин. И глаза его были холодные, словно две льдинки.

— Леди Дейн?

Пальцы нервно перебирали краешек шали, что сползал с плеча; Эшара вышивала её сама нежно-фиалковыми цветами сирени — Эли всегда говорила, что она чудо как хороша в оттенках фиолетового. Шаль была тонкая, шёлковая. И не спасала от холода, проползающего сквозь щели дверей. И стучащегося в окна вместе с ветром. Скоро ведь должно было начаться лето; да и поутру солнце пекло так, что можно было купаться. Что же случилось теперь? Надо будет разжечь камин после того, как этот разговор закончится. Огонь согреет. О Семеро! Только бы не думать об Эйерисе…

— Это вы убили его, лорд Старк? — её голос, словно бы и не её: громкий, низкий, лишённый эмоций, — Эшара едва не вздрогнула от его звучания, или от того, что шаль соскользнула с плеча. Она поправила её, кутаясь ещё глубже, какая-то нитка скользнула в меж пальцев.

— Да, миледи, — был ответ. — Мне очень жаль, — может быть, он и был искренен. Эшаре не было до этого дела. Эддард Старк убил её брата — какая разница сожалел ли он об этом, если Эртур больше не вернётся? Если его меч лежал перед ней, холодный, белый, словно лёд, и блестел, как и прежде. Она прикоснулась к нему кончиками пальцев, на один была намотана фиолетовая нить.

Холодно. Как же холодно. Словно бы вслед за Эддардом Старком в Звездопад прошла зимняя стужа. Лезвие жгло. Эшаре захотелось кашлять — она почувствовала, как першит в горле, поднесла руку ко рту, но так и не закашляла.

Прежде, когда они ехали в Харенхолл, она бы заболела, если бы не Эртур. Она постоянно мёрзла, а он прятал её озябшие ладони в своих ладонях, дышал на них теплом и укрывал её плечи белой шерстью своего плаща. Он целовал её, пока они лежали на холодной земле на его плаще. И вот уж в эти моменты холодно не было ни одному из них, хотя ветер гудел над ними. Кожа Эртура была такой горячей под её прикосновениями — как же она могла остыть? Как могло его тело умереть? Он был лучшим воином Вестероса. Разве мог он проиграть? Почему его меч лежал сейчас перед ней?

— Благодарю за возвращение Рассвета, лорд Старк, — сказала она, вот сейчас голос захрипел — возможно, действительно простуда. Эшара сглотнула и услышала плач. Поначалу она испугалась, что заплакала сама: но щёки её были сухи, а губы были сжаты и дрожали.

Это кричал ребёнок. Но откуда в Звездопаде мог оказаться ребёнок? Её дочь умерла пару дней назад. Эшара помнила, как она исчезла под комьями земли. Она не могла плакать. Эшара качнула головой, прогоняя наваждение: ребёнок продолжал кричать. Похоже, она сходила с ума.

Она усмехнулась. Теперь понятно, почему ей так хотелось поскорее оказаться у огня, протянуть к нему свои окоченевшие пальцы.

— Вам пора. Ни крова, ни пищи я вам предложить не могу, вы должны это понимать.

Он склонил голову — ей было плевать, понимает ли он, на самом деле. Ей должно было хотеться вцепиться ему в лицо или пронзить его Рассветом. Но ей хотелось лишь, чтобы он ушёл поскорее.

— Прощайте, леди Эшара, — его глаза были полны тоски — он любил её, Эшара помнила, как, смеясь, рассказывала о его влюблённости в себя Эртуру. А тот, шутя, обещал однажды убить его, не выдержав мук ревности.

Не убил. И Эддард Старк сейчас стоял перед ней. А не Эртур. Эддард Старк любил её. А Эртур лежал мёртвым в могиле со своими братьями. И любовь погибла вместе с ним. В Царстве Неведомого, наверное, было холодно.

Эшара задрожала всем телом, обхватив себя за плечи; её трясло, словно в лихорадке, зубы стучали — видимо, зима пришла и в Дорн. Должно быть, выпал снег. Снега не было — неудивительно, в Дорне никогда не шёл снег. Было солнечно. Цветы цвели. Солнце казалось жарким. Эшара вытянула руку в окно, и оно коснулось лучами её кожи, но она не почувствовала тепла.

Её взгляд метнулся к воротам, затем по дороге вдаль. Но

Эртура не было — можно было его больше не ждать и не выглядывать в окно, надеясь увидеть вдали его или ворона, что несёт от него письмо. То лишь Эддард Старк уезжал на Север той же дорогой, которой Эртур должен был вернуться домой. Эшара всё ещё дрожала, хотя никто из слуг, бродивших по двору, не кутался даже в шали и одежда их была по-летнему лёгкой. Только сейчас она заметила, что и северяне были лишь в одних рубашках, и Эддард Старк стёр испарину со лба. Она же совсем тряслась. Холодно, почему же ей так холодно? И Эртура нет.

Ей исполнялось тридцать в наступающем году, поздно было бы уже думать, что он годится ей в отцы. Они оба были уже не молоды — ее дети подрастали, да и у одного из них были темно-синие глубокие глаза. Он был отцом ее ребенку и, возможно, не только одному — лорд Эртур предпочитал не считать, а она не говорила об этом.

«Слава Богам, ее выдали за дорнийца, — думал он, глядя на то, как она проходит мимо под руку со своим мужем. — Цвет волос ее детей не бросается в глаза».

У него, как и у Квентина Мартелла, были черные волосы, а ее — отливали серебристым свечением. Кожа у нее была прозрачная с проступающими голубыми узорами вен, он знал, как они переплетаются у ней на руках, на груди, на ногах. Знал о маленьком шраме у косточки ноги и теперь видел его, если подол ее платья поднимался. Сколько раз он зарекался забыть и отпустить — давно уж было пора, но как только она появлялась неподалеку, его взор бессознательно выхватывал ее в толпе. И больше ни на кого он уж смотреть не мог. Особенно, когда она танцевала, легкая, как весенний ветер, в шелке голубом, словно небо, воздушная, словно проплывающее облако.

Они встречались на пирах и турнирах, когда она приезжала из Дорна, во время сражений он старался не замечать ее, и ему это даже удавалось. А потом гремел пир, и, стоя подле короля, он не мог не видеть его сестру, тонкую, как тростинку, будто ей минет тринадцать, а не тридцать. Издали она была такой юной, что у него замирало внутри, и сам он становился моложе — сбрасывал лет так двадцать с плеч.

Каждый раз, когда он узнавал, он клялся себе, что уж в этот раз — ничего не будет, но стоило ей только заскользить по залу под переливы арф, как он менял свое решение. Он хотел ее, и она это знала.

Ее тонкая рука тянулась в его сторону, и шелк ниспадал с локтя так, что он видел тонкие серебряные браслеты — она не носила золото. Она нежно улыбалась.

— Потанцуете со мной, милорд? — она всегда дарила ему предпоследний танец. Рейегар почти смеялся. Оберин подозрительно щурился. Эртур целовал ее пальцы, и ее бледная рука опускалась на его белоснежную броню. И они танцевали, хотя с каждым годом он становился все неповоротливее, а доспехи лишали его движения грации. Он скучал по временам, когда его плечи еще не знавали тяжести белой стали, и под жарким солнцем Дорна он бесстыдно кружил юных дев, прижимая их к себе и едва ли не ловя дыхание с их губ. Он бы многие годы отдал бы за один такой короткий миг.

Но потом он чувствовал запах дыма, путающийся в ее лунных волосах, и качал головой. Сердце успокаивалось в груди.

— Ты скучал по мне? — спрашивала она совсем тихо, он не отвечал — это было так очевидно. И они оба улыбались.

У них была своя комната. В дальнем крыле замка. Дейенерис обставила ее, будучи совсем еще девочкой. С годами там ничего не поменялось. Как и их встречи раз в два года, хотя прежде они были чаще, много чаще.

Дейенерис медленно снимала платье, и он любовался тем, как тонкий шелк скользит по ее коже, сияющей в звездном свете. Потом она распускала локоны — ночами ему снилось, как они ниспадают по ее шее, но он ей об этом не говорил. Его тяжелая броня падала на пол с грохотом, который мог бы перебудить половину замка. И руками, все еще облаченными в кожаные полуперчатки, он брал ее лицо в ладони и целовал.

За окнами пировали, и оттуда доносились мелодии, часто — те, что исполнял Рейегар. Что-то же должно оставаться по-прежнему. Он пронзительно пел о печальной любви и голубых розах, а лорд-командующий его королевской гвардии держал в объятиях его обнаженную сестру. И так повторялось раз за разом, вновь и вновь. И Рейегар, должно быть, знал.

Прежде они могли не расставаться до рассвета, и она смеялась тому, любуясь на звезды. «До рассвета, до рассвета», — вторила она и касалась белоснежной глади меча. Сейчас же у них было время, лишь пока Рейегар поет, заставляя арфу плакать и рыдать, и вздрагивать, и лелеять, и смеяться навзрыд. Пока ее муж не заметил, что ее нет уж слишком долго, а Оберин — что отсутствует и белый рыцарь, дотоле стоявший у плеча короля. Эртур не боялся его — не ему кого-то бояться, тем более Оберина, который славился тем, что уводил чужих женщин. Да и прожил он довольно долгую жизнь, пятьдесят восемь лет — достаточный срок, ему хватило бы. Он не переживал за свою честь — от нее остался лишь призрак. Только за нее — принцессу его рассветного часа, сотканную из дыма, росы и прохлады весенней ночи, из теплого дождя, целовавшего щеки, да из мягких лучей звезд. Она не была слабой, она пробудила драконов из камня, но для него всегда оставалась человеком, о котором он переживал.

— Все это так бесполезно, Эртур, — сказала она однажды, и он на мгновение углядел в ней Рейегара — уже решившего что-то, но желавшего поделиться. И сразу вспомнил, что он решил в тот раз, стало тяжело. — Я имею и силу, и власть. Но чем запомнюсь я после? Кем буду? Той, что оживила камень? И для чего? — она шептала сумбурно, словно в бреду, окутавшись кремовой простыней. — Это не для меня — я должна сделать добро, я всегда знала это. Рейегар имеет такую силу — драконов, но не делает ничего. Хотя мог бы освободить рабов, к примеру. Хороший ли он король?

— Его называют справедливым, — сказал Эртур. — Его зовут и милосердным, мудрым, добрым, прекрасным.

— И у него чудесный голос, — Дейенерис засмеялся, и он — вместе с ней. Больше они об этом не говорили, потому что она поцеловала его. И целовала, даже когда Рейегар замолк. На утро она уже улетела.

Ее стали называть Разрушительницей оков, Освободительницей, Матерью. Принц Визерис кривил губы. Рейенис вскидывала брови. Рейегар сказал, что она делает все правильно. Эйегон решил помочь.

А Эртур понял, что больше ее не увидит, но они встретились, когда началась война с Иными. Ее дракон прибыл на Стену одним из последних. Эртур подхватил ее, когда она соскользнула из седла, и она засмеялась и мазнула его губами по щеке.

— Вы снова спасаете меня, милорд, — улыбка ее была, как прежде, нежной. Они не виделись три года, и Эртур разительно постарел. Ее рука на его плече передала больше, чем нужно. Комната в Черном Замке не была уставлена мягкой мебелью в сиреневых тонах, ее продували ветра, но это не имело значение, ведь он целовал свою весеннюю принцессу, а она обнимала его шею.

У ее младшего ребенка были темно-синие глаза — в него. А у нее стали ярко-голубые, и прежде лунно-бледная кожа побелела в сто крат, волосы припорошил снег — ее дракон рухнул неподалеку от стены. Когда Эртур встретил ее лицом к лицу, он не смог ее убить.

В Дорне дни всегда тянулись дольше; здесь никто не требовал от Рейенис присутствия на встречах с послами, ужинах со двором, посещения Малого Совета, и большую часть времени она проводила на влажных простынях, созерцая потолок, или на песке, глядя в небо и щурясь от знойного солнца. Кожа ее за это время стала совсем темной и отдавала бронзой; по приезде она даже сожгла себе плечи и живот.

— Я бы осталась тут навсегда, — в момент наивысшего наслаждения хрипло шептала она и откидывала голову так, что шея норовила хрустнуть и сломаться. Оберин усмехался, повторяя контур скулы поцелуями.

— Так оставайся.

И они оба знали, что она меньше через два месяца умчится в столицу без тени грусти или сожаления. Рейенис смеялась. И жар песка опалял ее кожу.

— Обязательно, — врала она. Дядя кивал, словно бы внял ее словам, и его пальцы до боли впивались в плечи. — Останусь. Хотя бы еще на месяц подольше, — и хотя в ее тоне не слышалось и толики притворства, она знала, что Оберин ей не верил. Она и сама себе ни толики не верила — знала же, что, когда морской бриз ударит в лицо, а корабль отчалит, она и не вспомнит о своем обещании. И Оберин будет смотреть на нее искоса и улыбаться, глядя, как Солнечное Копье растворяется за бирюзовой гладью моря.

Она захочет остаться лишь, когда, изнемогая от усталости, будет лежать в каюте и втягивать воздух ртом. И ее волосы переберут чужие, еще более смуглые пальцы. Она подумает, что была здесь счастлива и свободна, но ни на мгновение не пожалеет и лишь улыбнется.

Так уже было. Так будет не раз — в конце концов, ей только двадцать два; и в скорости она вернется в Дорн, вдохнет воздух, припорошенный песком, упадет на раскаленный камень спиной и закричит, содрогаясь от упоения. Ее тянет в Дорн, тут она вольна, словно птица, но в Королевской Гавани — ее место. Она уже заскучала по встречам с послами, по глупости Стоквартов и по преисполненной нежности улыбке отца. Не скрасит ее ни острая, словно только что заточенный стилет, усмешка Оберина, ни компания сестриц-змеек, ни разговоры в тени апельсиновых дерев с дядей Дораном, ни томительно горький вкус грейфрута на чужих губах, брызги капель на коже, ни ощущение прохладного мрамора — под ней, ни то, что никто не смотрел после с осуждением. Только дети, возможно, но в их взглядах больше сквозили удивление и интерес, чем презрение. В Королевской Гавани все были склонны друг друга осуждать. Здесь все обстояло иначе.

И она наслаждалась этим, но в столицу манило неодолимо — Рейенис с трудом коротала месяцы без атмосферы интриг, заговоров, сплетен. Ей начинало этого не хватать, и она скучала, изнемогала от бездействия и потому целовала Оберина еще более страстно, более отчаянно. И именно в такие моменты он все понимал — она видела это по его на миг блеснувшим огорчением глазам.

— Твоя мать тоже рвалась туда, — выдохнул он ей в висок однажды, когда она, отдыхая, лежала на его плече; его дыхание было обжигающе горячим, словно жаркое пламя дракона. Но Рейенис вздрогнула. — Ее здоровье портилось там, она становилась слабой, болезнь брала верх. Она убеждала меня, что хочет увидеть вас и Рейегара. И ехала. И я был с ней.

— Ты спал и с ней? — спрашивала Рейенис иногда, он заставлял ее замолчать поцелуем, сквозь который шептал неразборчивое «нет». Она не знала, было ли то правдой или он пытался усмирить ее ревность, но ей было все равно — действительно все равно, какой будет ответ. Поцелуи были долгими, глубокими, удушающими и горькими — ее мать давно умерла, и с тех пор Оберин стал злее. Он ездил в Королевскую Гавань только ради Рейенис, и ни для кого это не оставалось секретом теперь. — Когда я стану королевой, Королевская Гавань превратится в Дорн, — лгала она, и Оберин беззлобно смеялся в шею, оставляя там след своих зубов. Она не собиралась быть королевой, хотя бы пока что. Ее все устраивало — ее отец как король уж точно. В отличие от Оберина. Ей только его было всегда мало и Дорна тоже, виной тому, быть может, стала кровь Древней Валирии, горящая в ее жилах.

Оберин смеялся и говорил, что в молодости он тоже был ненасытным, но Рейенис казалось, что у нее все обстояло по-другому. Впрочем, что их ситуация уникальная, кажется всем молодым людям, быть может дело было в этом. Рейенис не думала об этом, она старалась получить от жизни больше — все, что та может дать. Искала черту, за которую уже нельзя было перейти. И пока не нашла. Ей дозволялось все, даже целовать брата — они же Таргариены. Только отец оставался запретным плодом, и его — на удивление — не хотелось. Возможно, она не была готова пересечь эту грань и в ней было меньше смелости, чем она думала.

— Ты же поедешь со мной в столицу? — настойчиво спрашивала она у Оберина каждый раз, хотя знала, что даже без ее просьб, он последует за ней. Без него она начинала задыхаться, пить больше, меняла любовников, словно пестрые цветы в прическе; без него становилось скучно. И Рейенис боялась, что однажды он все-таки ее покинет, вернется к Элларии, отправится в путешествие, а она не сможет его сопровождать, или просто уедет, отчаявшись. И ее бросало в дрожь; Эйегон, Визерис, Аша, ее сладкий брат Теон, все еще грустневший при упоминание ее имени Робб Старк, сир Джейме, Деймон, Герольд Дейн, близняшки Фаулер, даже Нимерия — все они не давали ей того, что Оберин. Все они были недостаточными и не утоляли жажды.

— А собиралась остаться в Дорне навсегда, — с насмешкой упрекал ее Оберин. Она беспечно передергивала плечами, хотя внутри меж лопаток селился холод страха, тянулась к его губам, обхватывая за шею.

— Пожалуйста.

Он ни в чем не мог ей отказать, но Рейенис этого не хватало.

Арианна никогда бы не призналась себе в любви к нему, но жадность, с которой она ловила каждое движение Рейегара Таргариена, перерастала в одержимость. И отрицать это уже не представлялось возможным, потому как жгучее пламя, вздымающееся в груди при его появление, не позволяло себя игнорировать и разрасталось с каждым мгновением, что она смотрела на короля. Арианна была бессильна перед этим, даже, как прежде, не могла более отвернуть головы, когда видела его, ее взгляд цеплялся за стройный силуэт в красно-черном бархате и не отпускал, пока Рейегар Таргариен сам не исчезал из поля зрения. И только после его ухода Арианна ощущала боль в грудной клетке, потому что сердце, обезумевшее, как от утомительно-долгого и скоро бега, колотилось в ускоренном ритме, бесновалось, вырывалось из груди. Чтобы успокоить его, требовались долгие минуты, а порой и часы, она с трудом справлялась с этим. Хотя была привычна выравнивать дыхание после стремительной дорнийской пляски. Но это было другое, и, о Боги, это было больно.

А больнее всего было то, что король и вовсе не глядел на нее; и она не радовалась этому, хотя так шанс быть уличенной уменьшался в разы. Помимо него и другие могли правильно истолковать ее поведение, ненасытные взгляды на него, но томительный страх быть понятой именно им теснил грудь. Арианна и боялась этого, и желала более всего на свете. Это было так в новинку, обычно она сводила кого-то с ума, и чувства ее были легкими, словно мотыльки, страстными и недолговечными. И они не причиняли ей боли. Не то, что Рейегар Таргариен; у того делать несчастными всех окружающих, особенно тех, кто любит его, вошло, казалось, в привычку, он и не замечал этого. А все вокруг него страдали. Страдала и Арианна, хотя ненавидела и презирала себя за эту слабость. Она бы никогда раньше и не подумала, что будет так мучиться, да и из-за кого, из-за мужа ее покойной тети, чертова Рейегара Таргариена. Прежде в ее груди не возникало никаких чувств, помимо насмешливого пренебрежения; она почти презирала его. А потом она услышала, как он поет, и все переменилось — тоска сжала ее грудь, а вместе с ней проснулся странный интерес к нему. Дальше Арианна не помнила — она упала в чувство с головой, как делала это всегда, а когда опомнилась, поздно было выбираться — бурный поток мчал ее в неизвестном направлении. Все, что она могла, это стараться остаться на плаву.

С каждым днем получалось все хуже и хуже. Ее влекло к нему непреодолимое притяжение, и она боролась из последних сил, да вот только сил не оставалось. А взгляд Рейегара Таргариена был все таким же колдовским и глубоким, а улыбка чарующе печальной. Раньше Арианна считала это маской и желала однажды снять ее с садистким наслаждением, чтобы поглядеть, что спрятано за ней — гнилое, отвратительное, недостойное. Сейчас она тоже желала этого, но по-другому, она бы не стала насмехаться над темной стороной короля, а воплотила бы в жизнь его грехи или же смирилась с ними, приняла бы. Она хотела бы узнать его настоящего, и открыть ему себя и то, как сердце выбивается из груди при виде него.

А он проходил мимо, учтиво кивал на ее реверанс и мягко улыбался, да вот только улыбка эта была дежурная, он дарил такую каждому, всем, не только ей. Но Арианна радовалась даже таким крохам и в противоречие этому вскидывала подбородок повыше, выказывая едва ли не пренебрежение. Хотя глаза ее не могли отпустить его, а руки тянулись коснуться груди над его сердцем, коснуться волос. Она воротила взор, а потом возвращалась к нему — как только он отворачивался. И ее едва ли не трясло.

— Мой отец слеп, когда дело касается любовных дел, — тихо сказала как-то Рейенис, которая поняла все первая, и коснулась ее плеча, слабо улыбаясь. Впервые Арианна видела кузину столь неуверенной, обычно она громко смеялась, не стеснялась выказывать чувства и провоцировала всех и вся — в ней играл Дорн. Но сейчас глаза ее сияли почти отцовской печалью и пониманием, а улыбка подрагивала. Арианна усмехнулась, передернула плечами. «Все чудесно», — прошептала она и вытянула Деймона танцевать, словно бы не чувствовала проницательный взгляд Рейенис на себе. Дело было на пире, и да, она чувствовала. А от того хохотала громче, улыбалась ярче, запрокидывала голову, отчаянно кружилась и встряхивала волосами, отгоняя мысли и о Рейенис, и о ее отце. А потом Рейенис пригласил на танец ее надменный Визерис, и дышать стало легче. Арианна растворилась в танце. В какой-то миг ей казалось, что по ее телу бродят вовсе не руки Деймона, а другие, более ухоженные, мозолистые, почти белые, с длинными тонкими пальцами. Но наваждение быстро исчезало, и она вновь взмахивала головой. Под конец танца у нее все плыло перед глазами. Немудрено было бы и Рейегара с Деймоном перепутать.

Он пригласил ее на танец именно в этот момент, и она едва не рухнула в его руки, захлебнувшись воздухом. Музыка, чужие голоса, выкрики смешались в общий гул, но его негромкая просьба выделилась из него. И Арианне показалось, что она вот-вот потеряет сознание, когда она подняла взгляд от протянутой ладони на внимательные, серьезные, никак не влюбленные темные глаза.

— Подарите мне танец, принцесса.