Агония любви (гет)

Ей исполнялось тридцать в наступающем году, поздно было бы уже думать, что он годится ей в отцы. Они оба были уже не молоды — ее дети подрастали, да и у одного из них были темно-синие глубокие глаза. Он был отцом ее ребенку и, возможно, не только одному — лорд Эртур предпочитал не считать, а она не говорила об этом.

«Слава Богам, ее выдали за дорнийца, — думал он, глядя на то, как она проходит мимо под руку со своим мужем. — Цвет волос ее детей не бросается в глаза».

У него, как и у Квентина Мартелла, были черные волосы, а ее — отливали серебристым свечением. Кожа у нее была прозрачная с проступающими голубыми узорами вен, он знал, как они переплетаются у ней на руках, на груди, на ногах. Знал о маленьком шраме у косточки ноги и теперь видел его, если подол ее платья поднимался. Сколько раз он зарекался забыть и отпустить — давно уж было пора, но как только она появлялась неподалеку, его взор бессознательно выхватывал ее в толпе. И больше ни на кого он уж смотреть не мог. Особенно, когда она танцевала, легкая, как весенний ветер, в шелке голубом, словно небо, воздушная, словно проплывающее облако.

Они встречались на пирах и турнирах, когда она приезжала из Дорна, во время сражений он старался не замечать ее, и ему это даже удавалось. А потом гремел пир, и, стоя подле короля, он не мог не видеть его сестру, тонкую, как тростинку, будто ей минет тринадцать, а не тридцать. Издали она была такой юной, что у него замирало внутри, и сам он становился моложе — сбрасывал лет так двадцать с плеч.

Каждый раз, когда он узнавал, он клялся себе, что уж в этот раз — ничего не будет, но стоило ей только заскользить по залу под переливы арф, как он менял свое решение. Он хотел ее, и она это знала.

Ее тонкая рука тянулась в его сторону, и шелк ниспадал с локтя так, что он видел тонкие серебряные браслеты — она не носила золото. Она нежно улыбалась.

— Потанцуете со мной, милорд? — она всегда дарила ему предпоследний танец. Рейегар почти смеялся. Оберин подозрительно щурился. Эртур целовал ее пальцы, и ее бледная рука опускалась на его белоснежную броню. И они танцевали, хотя с каждым годом он становился все неповоротливее, а доспехи лишали его движения грации. Он скучал по временам, когда его плечи еще не знавали тяжести белой стали, и под жарким солнцем Дорна он бесстыдно кружил юных дев, прижимая их к себе и едва ли не ловя дыхание с их губ. Он бы многие годы отдал бы за один такой короткий миг.

Но потом он чувствовал запах дыма, путающийся в ее лунных волосах, и качал головой. Сердце успокаивалось в груди.

— Ты скучал по мне? — спрашивала она совсем тихо, он не отвечал — это было так очевидно. И они оба улыбались.

У них была своя комната. В дальнем крыле замка. Дейенерис обставила ее, будучи совсем еще девочкой. С годами там ничего не поменялось. Как и их встречи раз в два года, хотя прежде они были чаще, много чаще.

Дейенерис медленно снимала платье, и он любовался тем, как тонкий шелк скользит по ее коже, сияющей в звездном свете. Потом она распускала локоны — ночами ему снилось, как они ниспадают по ее шее, но он ей об этом не говорил. Его тяжелая броня падала на пол с грохотом, который мог бы перебудить половину замка. И руками, все еще облаченными в кожаные полуперчатки, он брал ее лицо в ладони и целовал.

За окнами пировали, и оттуда доносились мелодии, часто — те, что исполнял Рейегар. Что-то же должно оставаться по-прежнему. Он пронзительно пел о печальной любви и голубых розах, а лорд-командующий его королевской гвардии держал в объятиях его обнаженную сестру. И так повторялось раз за разом, вновь и вновь. И Рейегар, должно быть, знал.

Прежде они могли не расставаться до рассвета, и она смеялась тому, любуясь на звезды. «До рассвета, до рассвета», — вторила она и касалась белоснежной глади меча. Сейчас же у них было время, лишь пока Рейегар поет, заставляя арфу плакать и рыдать, и вздрагивать, и лелеять, и смеяться навзрыд. Пока ее муж не заметил, что ее нет уж слишком долго, а Оберин — что отсутствует и белый рыцарь, дотоле стоявший у плеча короля. Эртур не боялся его — не ему кого-то бояться, тем более Оберина, который славился тем, что уводил чужих женщин. Да и прожил он довольно долгую жизнь, пятьдесят восемь лет — достаточный срок, ему хватило бы. Он не переживал за свою честь — от нее остался лишь призрак. Только за нее — принцессу его рассветного часа, сотканную из дыма, росы и прохлады весенней ночи, из теплого дождя, целовавшего щеки, да из мягких лучей звезд. Она не была слабой, она пробудила драконов из камня, но для него всегда оставалась человеком, о котором он переживал.

— Все это так бесполезно, Эртур, — сказала она однажды, и он на мгновение углядел в ней Рейегара — уже решившего что-то, но желавшего поделиться. И сразу вспомнил, что он решил в тот раз, стало тяжело. — Я имею и силу, и власть. Но чем запомнюсь я после? Кем буду? Той, что оживила камень? И для чего? — она шептала сумбурно, словно в бреду, окутавшись кремовой простыней. — Это не для меня — я должна сделать добро, я всегда знала это. Рейегар имеет такую силу — драконов, но не делает ничего. Хотя мог бы освободить рабов, к примеру. Хороший ли он король?

— Его называют справедливым, — сказал Эртур. — Его зовут и милосердным, мудрым, добрым, прекрасным.

— И у него чудесный голос, — Дейенерис засмеялся, и он — вместе с ней. Больше они об этом не говорили, потому что она поцеловала его. И целовала, даже когда Рейегар замолк. На утро она уже улетела.

Ее стали называть Разрушительницей оков, Освободительницей, Матерью. Принц Визерис кривил губы. Рейенис вскидывала брови. Рейегар сказал, что она делает все правильно. Эйегон решил помочь.

А Эртур понял, что больше ее не увидит, но они встретились, когда началась война с Иными. Ее дракон прибыл на Стену одним из последних. Эртур подхватил ее, когда она соскользнула из седла, и она засмеялась и мазнула его губами по щеке.

— Вы снова спасаете меня, милорд, — улыбка ее была, как прежде, нежной. Они не виделись три года, и Эртур разительно постарел. Ее рука на его плече передала больше, чем нужно. Комната в Черном Замке не была уставлена мягкой мебелью в сиреневых тонах, ее продували ветра, но это не имело значение, ведь он целовал свою весеннюю принцессу, а она обнимала его шею.

У ее младшего ребенка были темно-синие глаза — в него. А у нее стали ярко-голубые, и прежде лунно-бледная кожа побелела в сто крат, волосы припорошил снег — ее дракон рухнул неподалеку от стены. Когда Эртур встретил ее лицом к лицу, он не смог ее убить.