Вперед, за мечтой (гет)

Она пробежала бульвар — длинные тусклые вывески; бежала вниз, а не вверх, не домой, а туда, где не бывает неона и возвышающегося над покатыми крышами фасада Министерства. Ее силуэт, мелькающий в панорамных витринах, казался чем-то иным, отдельным — будто бежит Эрика, и еще одна — растрепанная тень. Ветер бьет им в лицо, рвет назад волосы, сердце стучит где-то в горле и трудно дышать им обеим — они бегут, озаренные страхом, или отуманенные, бегут куда-то далеко, может, на тот самый пустырь за Городом — нет! — они знают, куда бегут, и от этого ужас скребется острыми когтями где-то в районе затылка. Чем они заслужили бег, только ли признанием, правдой? Что они хотели сказать, когда рисовали кляксы на холсте — стоило их перевернуть и получился тот самый неправильный портрет? От чего они бегут, может, от Герберта, который смотрел на них в галерее и ничего не делал, или от Салли, от чьих слов в носу засвербило так, будто сунули лицо в мешок с молотым перцем? Нет, они бегут от себя, от частички, что осталась в галерее, размазанной по холсту — краска до сих пор зудит под ногтями — от той самой частички, что ищет повсюду Лем, серой выцветающей вспышки из середины, конца и начала. Бегут, потому что так легче — шагнуть и получить, нежели рисовать по ночам и надеяться на несчастное мгновение, тридцать секунд — минуты, проведенной в экране телевизора. Ветер бьет им в лицо и отгоняет назад, но они бегут, прорываются.

Какая чушь, — думала Эрика, настоящая, и хотелось, чтобы мелькнул впереди хоть один мужчина в костюме, придержал за плечо, остановил, но не было их, ни одного, даже прохожих не было, только из витрин люди провожали ее бег уставшими глазами. В голове ровно стучали шестнадцатые — без звука, только глухой отчетливый стук, словно барабанят по клавишам на средней педали, или перерезали струны у инструмента. Эрика подстраивалась, пыталась бежать, попадая в такт, но они стучали то быстрее, то медленнее, и казалось, что и не бежит она вовсе, а чуть ускорила шаг. Какая чушь, — думала она, — слушать вдохновение, будь оно неладно, и не объяснить Салли теперь, отчего на холсте появились не абстракции, а Виктор, отчего Эрика сбежала сразу, как Герберт перевернул холст — превратил кляксу в портрет, и стоял, недоумевал. Что бы он сделал, останься она там, в галерее? Ничего, — и от этого выть хочется, потому что он действительно ничего бы не сделал, разве что спросил: почему? — и будь в ее голове хоть немного серого вещества, она бы ответила. «Вдохновение!» — отговорка для Министерства. Подсказало вдохновение, рука нарисовала сама. Эрика не знала, что она рисует до тех пор, пока холст не перевернули. «Вдохновение!» — и нет больше вопросов, стоит только упомянуть это неведомое чудище — вдохновение. Отчего она не осталась, не вспомнила, не ответила?

Эрика замедлила шаг, потом и вовсе остановилась. Другая Эрика из панорамных витрин смотрела на нее и тяжело дышала.

Она была маленькой — другая Эрика, крошечной, бессильной даже перед витриной — сил не хватит, чтобы ударить по ней кулаком и разбить; растрепанной, мокрой — вспыхнула над головой неоновая вывеска и сделала лоб блестящим. Какой-то он не такой, — вспомнился Герберт, — да все не такие, даже Эрика не такая. Ей хочется быть повыше, чтобы доставать руками до верхних полок на кухне, хочется знать много слов, чтобы раз за разом писать на бумажке все, что ее волнует, писать и сжигать — бросать записку в камин в галерее, подставлять бумагу под пламя зажигалки. Ей хочется бежать — далеко, а не так, как сейчас — задыхаться, смотря в пустую витрину. Там другая Эрика моргнула, пошатнулась — устала.

— Ну надо же, захлебнулась в слюнях, — ветер принес чьи-то слова, громкие — заложило уши, и захотелось снова бежать, но не было ни сил, ни желания. Эрика отвернулась от витрины, сделала шаг, и неон, будто в такт, вспыхивал впереди, быстро моргал, загорался — освещал путь, сиял еще сильнее, чем раньше, а, может, гнался за ней, тоже бежал — почти дышал в спину холодно, будто за спиной была не улица, а бездонная морозильная камера. Она не смотрела вверх, ежилась, шла. Под пальто бегали сороконожки-мурашки.

Накатила клубами холодная октябрьская ночь, и телефон пищал: нужно спать! — но она не спала, а бежала. Вокруг исчезали вывески и высокие серые фонари, дома становились старыми и кирпичными, а по балконам струились зеленые солейролии и развешенное белье на веревках. Где-то здесь есть странный невидимый угол — Салли стучала костяшками пальцев по стенке — рядом он, вот только сейчас не вспомнить, не отыскать. Воздух горячий, почти обжигает, хочется пить, только на окраине Города магазинов нет. Эрика помнит, как ей приходилось вставать на два часа раньше, чтобы успеть добраться до центра и купить себе завтрак. В этих домах даже электричество подают с перебоями и новые плитки сгорают раньше, чем сварится кофе и поджарится яичница. Здесь не ходят мужчины в костюмах — а, может, и ходят, только не в костюмах, сливаются с толпой, чтобы притаиться в засаде, как хищник, снедаемый голодом зверь, и однажды выпрыгнуть на тебя, поймать, толкнуть в машину — не в блестящий автобус, а в распадающуюся на части старую развалину, со скрипящими дверями и гнилыми рессорами. Куда они повезут тебя, в Санаторий? Пересядут по пути в тот самый блестящий автобус — в самом то деле, в центре к ним привыкли, а появись он здесь, все забьются по углам, запрут замки и выключат свет.

Когда Эрика остановилась, даже ветер исчез. Под ногами блестели лужи — глубокие, потому что асфальт здесь старый и в выбоинах — отражали и лицо, и склеенные пряди на лбу — мокрые от бега. Она встряхнула волосы, распрямила пальцами, и стояла, смотрела на результат. Круги бежали по воде, будто кривое зеркало, морщили отражение.

Ей вспомнилась женщина — та самая, с лицом круглым, как масляный блин, острым носом и губами, подкрашенными розовой помадой; пухлая, вульгарная женщина, дешевая, с выпирающим сквозь пальто пузом-животом; жалкая, потрепанная, стучащая каблуками по асфальту. Совсем близко она — женщина с плохими колготками и венами, вздувшимися из-за варикоза; сморщенная, уставшая, высохшая; не женщина это — будущее. Оно уже рядом, гонится за тобой, прям как эти неоновые вывески, и когда настигнет, схватит за горло и будет тянуть себе жизнь — твою жизнь — еще лет пятнадцать и схватит, все высосет, оставит только сморщенную кожу и разбухшее от времени тело. Так мало осталось, — подумалось ей, — каких-то пятнадцать лет, и все за них нужно успеть закончить, все увидеть и сделать. Потому что не будет жизни в будущем, никому старая Эрика не нужна. Она шла, думала — хорошо бы умереть где-нибудь в тридцать пять и не отдать этой страшной женщине ни капли молодости и жизни — потом поняла, что это тоже чушь, и снова побежала.

Казалось, что вот она — женщина, за спиной, бежит и скалится иссохшим ртом с черными зубами. С каждой секундой стареет она, и нужно бежать, быстрее, бежать за мечтой, пока стыдно не станет даже думать о ней, потому что: требуешь — соответствуй, а та женщина с круглым лицом и варикозными ногами, как насмешка, не соответствует, поздно — уже не может. Страшно.

Словно из воздуха вынырнул угол — знакомый, темный и мертвый, — забрался в голову, поймал и продолжил мысли, даже вытолкнул их — скомкал, сжег и брызнул ошметками в сторону, развеял по ветру. Эрика стояла, смотрела в тридцать четвертую, чувствовала, как стекают по лицу липкие соленые дорожки, убегают за воротник. Впереди — иллюзия, сзади — настоящее, но далекое, дальше, чем летит самолет, порой слетающий с крыши Министерства; оно почти там же, где Лем щупает воздух, трогает пальцами ладонь и силится вспомнить что-то далекое настолько, как и Виктор на неоновом фасаде. Иллюзия — вот, шевелится, словно живая, насмехается, а настоящее где-то за спиной струится по окнам-лампочкам, чтобы превратиться в слова, а после снова вспыхнуть — взлететь над домами, казаться божественным, эфемерным, далеким, но настоящим. Эрика сделала шаг — даже не закрыла глаза. Пятнадцать лет, чтобы все закончить. Через пятнадцать лет не поможет даже тридцать четвертая, потому что себе она этого не простит. Неведомое нечто, конечно, примет ее такой, какая она есть, но себе она этого не простит.

Эрика шла тихо, даже асфальт не скрипел под ее ногами.

Пробегали рядом мертвые дома и окна, подернутые дымкой слоистой пыли, холод трогал голову и кровь приливала к ушам. Она шла, ступала, скользила по воздуху, стелилась, превращалась в ничто — словно парковка была небосводом, а ветер, ласкающий спину, нес за облака ее невидимые части — песчинки. Она шла и вся жизнь раскинулась сзади, ее отпускала. Все осталось там: и галерея, и страх, и портрет и Герберт; все там, за спиной, отрезанное невидимой стенкой — пусть Салли стучала по ней костяшками пальцев, говорила: «ты — сумасшедшая!» и смеялась. Эрика прошла. Значит, ее ждали. Значит, у нее будет все, что душе угодно?

Не было здесь ни печальной темы навязчивого концерта, переходящей то ли в лидийский, то ли в мажорную субдоминанту — только тишина звенела в ушах и каждый шаг стучал гулко, как ударяет Биг-Бен, расходится над Темзой свинцовыми кругами. Бьет один раз, а звенит в ушах еще долго, кажется, будто звук этот повсюду, сотрясает воздух, въедается в землю. Она шла — шагнула на пятый этаж темной пустой парковки и остановилась, потому что совсем рядом — в шаге, стояло оно, натянувшее на себя до боли знакомую маску, переняло лицо, тело, осанку и взгляд. Оно смотрело на нее так же, как и тогда, ранним утром, Виктор смотрел на часы и исчезал за дверью бронированного кроссовера Министерства; настоящим, неотретушированным ледяным взглядом и было в нем все — удивление, непонимание, может даже страх — все то, что было обязано быть в кристально-голубых глазах, будь на этой парковке другой Виктор — тот, настоящий. Эрика застыла, но слова пришли на ум сами, вырвались, как отчаянный всхлип, как мольба с толикой надежды, ожили медленно и странно, тихо — так, что только оно и могло услышать, будь напротив живой человек, не разобрал бы.

— Это, верно, вы? — спросила она. — Нечто, исполняющее желания?

Оно чуть сузило глаза — смотрело на нее недолго — потом ответило, и голос ударил по ушам, звонкий, знакомый, насмешливый, вытеснил воздух, швырнул в глаза миллиарды осколков — не звезд.

— И чего же ты хочешь?

— О, не мучайте меня, — всхлипнула Эрика. — Вы уже забрались ко мне в голову, все прочитали и поняли, поэтому и выглядите так. Поэтому и смотрите на меня сейчас так, — голова кружилась, раскачивала реальность, страх вспыхивал в глазах, застилал все молочно-белой пеленой и снова убегал в пустоту — забирал зрение, слух — онемели пальцы. Она подняла руку — дотронулась и вздрогнула, потому что то, что оказалось под ладонью действительно не было холодным, скорее, как завернутый в бумажный пакет горячий круассан. Были в этом прикосновении и взрыв, и сверхновая, накрыло с головой и унесло в пустоту — не темную — белую, прозрачную. Не оно — Виктор дотронулся до пуговиц на ее пальто — медленно, но уверенно; не оно отбросило это пальто в сторону, а следом и брюки и рубашку; не оно подхватило ее и подняло вверх, посадило на перила промерзшей заброшенной лестницы. Не оно было близко, тронуло ее шею и заставило посмотреть в кристально-холодные голубые глаза, завертеться в них и раствориться, будто Эрика — ничто, песчинка, подхваченная октябрьским ветром. Это не оно, не дух тридцать четвертой, — думала она, морщась от боли и холода, едва держа на перилах хрупкое равновесие. Это не оно. Виктор.