Девушка и Снейп (гет)

Едва лишь слух различил за дверью шаги Северуса, сердце сделало виртуозный кульбит и затряслось, как замерзший котенок. Дверь со скрипом распахнулась. Увидев меня, Снейп сильно побледнел. На какое-то мгновение мне даже показалось, что он не верит своим глазам.

— Джоанна, ты?

Я переступила через порог. Тяжелая дверь сама захлопнулась за мной, навсегда отделив Джоанну прежнюю от Джоанны нынешней. От долгого бега под ребрами сильно кололо, дыхание прерывалось, но нужно было поскорее сказать самое главное.

— Я была не права. Простите меня. Я больше никогда Вас не покину, — запинаясь, проговорила я.

Северус шагнул ко мне, крепко, до боли, обнял и прижал к сердцу.

— Бэлль, ты вернулась!

Эти торопливые слова обожгли мне слух. Сердце сладко, изнемогающе заныло. Снейп порывисто целовал меня в макушку, в лоб, в виски. Эти поцелуи и пьянили меня и заставляли болезненно вздрагивать. Никто, никогда не целовал меня прежде. «Еще немного, и он коснется моих губ, — в смятении подумала я, — но я не вынесу этого, по крайней мере, пока». Однако моё беспокойство оказалось напрасным. Стоило мне умоляюще взглянуть на Северуса, как он усилием воли потушил огонь, полыхавший в его взгляде. Мой всепонимающий друг бережно погладил меня по щеке.

— Ты вся дрожишь.

— Я слишком долго бежала к тебе.

— Почему на тебе мокрая мантия?

— Пивз облил. А я не стала переодеваться.

— Потому что хотела поскорее увидеть меня?

— Да.

— Хорошая моя, — он обнял меня еще крепче. — Ты, наверное, замерзла. Дай мне согреть тебя. Сними мокрую мантию.

Я заколебалась: под мантией на мне была только юбка по колено да тонкая майка, но все же сбросила с плеч мокрую ткань. Заметив моё смущение, Снейп отвел глаза. Он закутал меня в свою мантию, усадил на ближайшую парту и сел рядом со мной. Так сидели мы рядом, прижавшись друг к другу, словно птицы на ветке, и не было во всем Хогвартсе, а может и во всей Англии людей счастливее нас.

— Милая девочка, — горячая тяжелая рука обвила мои плечи, — что заставило тебя примириться с моим прошлым?

— Сложно сказать. И мои размышления, и моя тоска по тебе, и слова папы, и — дамблдоров кролик.

— Кролик? — я не увидела, а услышала, что Северус улыбнулся.

— Да. Директор подарил его мне, и сказал, — тут я выпрямилась и произнесла нарочито низким голосом. — Вам нужен питомец, мисс. Вы же не подведете меня, взяв его на поруки?

— Дамблдор, как всегда, в курсе всего, что происходит в школе, — сказал Северус, немного нахмурившись.

— Но может, оно и к лучшему? Благодаря этому отнюдь не прозрачному намеку, я всё поняла, и уж теперь я никогда тебя не оставлю.

— Странно, — задумчиво сказал Снейп. — Позавчера ночью я видел во сне, как ты обнимаешь меня и шепчешь: «Я никогда не оставлю Вас, сэр». Но сон растаял, а у изголовья лежало твое письмо, то, в котором ты написала, что больше никогда не придешь.

— Почему Вы не сожгли это ужасное письмо?! — заволновалась я.

— Не называй меня на Вы, — мягко поправил Снейп, — А письмо — как я мог его уничтожить? Ведь это единственное, что осталось на память о тебе. Письмо и ещё томик со стихами персидских поэтов.

— Разве я забыла его у тебя?

— Да, еще до отъезда. Последние несколько дней я читал эти красивые, но странные стихи, которые ты так любишь, и мне казалось, что это ты мне их читаешь.

Он подошел к преподавательскому столу и достал из ящика знакомую книгу. Из толщи страниц выглядывала закладка — лист какого-то растения. Когда Снейп снова подошел ко мне, я потянулась рассмотреть, что это за лист. Северус, заметив мой взгляд, раскрыл передо мною книгу. На странице, заложенной сушеной веточкой лилового страстоцвета, было напечатано лишь несколько строк:

Земля весною ранней тобой благоухает,

Тебя едва увижу — печаль моя стихает…

И мне, и всем, и саду лицо твое приятно!

Нарцисс о кипарисе слезами истекает…

Я цветников не слышу: меня благоуханье

Той улицы заветной повсюду настигает…

Я перевела взгляд со страницы книги на лицо Снейпа. Его прекрасные черные глаза смотрели на меня так нежно, что мне стало стыдно. Я тихонечко оттолкнула книгу.

— Оставь её себе.

— Не пожалеешь? Ведь это твоя любимая книга.

— Мне для тебя ничего не жалко, — сказала я, закрыв лицо ладонями.

— Что с тобой, Джоанна?

— Мне стыдно, очень-очень стыдно! Как я могла?! Я заставила тебя страдать и, вдобавок, считала себя правой. Сможешь ли ты простить меня?

— Мне нечего прощать. И я считаю, что тебе нужно узнать правду о Стратфорде.

Я закрыла ему рот ладошкой, а он коснулся её губами. Сердце вздрогнуло и пропустило удар.

— Нужно ли? Разве это что-то изменит … в том, что я чувствую к тебе?

— Даже если не изменит, между нами не должно быть никакой недосказанности. Отец твоей подруги был выдающимся диагностом и целителем-практиком. Наше с ним знакомство не было случайным, и началось примерно за полгода до его смерти. На Хэллоуин 1979 года, в ту самую ночь, мне по счастливому стечению обстоятельств удалось избежать участия в пытках. Но это не значит, Джоанна, что подобного рода везение сопровождало весь период моего служения Темному Лорду.

— Пусть так, — прошептала я. — Но это было раньше, а теперь я и голову свою в твои руки отдам без раздумия.

— А если ты доверяешься… чудовищу?

— Ты — не чудовище! — возмутилась я и внезапно чихнула так звонко, что слезы на глазах выступили.

— Если можно, напои меня чаем, — попросила я, отчаянно покраснев.

— Конечно, можно, но одним чаем в твоём случае не обойтись.

Я прошла вслед за Северусом в комнату, где мы обычно пили чай, но прежде, чем чайник запел свою привычную песню, мой бесценный друг принес мне из дальних комнат какой-то пряный отвар. Я доверчиво приняла в руки большую глиняную чашку, но не смогла допить её до дна — очень уж терпким было питье. Тогда Снейп взял отставленную мной чашку и, не сводя с меня глаз, допил её содержимое. Я заметила, хоть Северус и сделал это не напоказ, что он намеренно взял чашку так, чтобы коснуться губами того края, которого касались мои губы. Как странно… На мамином юбилее я мечтала о его поцелуе, но даже этот жест заставил меня содрогнуться. Не очень-то весело быть такой дикой. Но я знала: вернувшись в башню, я буду вспоминать, как Северус пил из моей чашки, и сочиню такие стихи, что домовики заплачут, услышав их.

Когда каждый из нас занял свое место за столом, замкнутое пространство комнаты превратилось в магический круг, отделяющий от всего, что только есть на свете, наш особый мир: маленький, как звезда, когда смотришь на неё с крыши дома, и огромный, как то же небесное светило, если во сне или видении высадиться на его серебристую поверхность. Простой стол, поверх которого лежали наши сомкнутые руки, стал таким же значимым, как Круглый Стол рыцарей короля Артура, и таким же священным, как Каменный Стол, на котором вернулся к жизни Аслан, творец Нарнии. На какие-то мгновения этот скромный кусок дерева, обточенный рукой неизвестного столяра, превратился в центр мироздания, и все планеты и созвездия, будто лодки под золотыми парусами собрались, чтобы поздравить нас с примирением.

Я почувствовала, что мне по силам любое чудо: превратить дракона в одуванчик, заставить ворона петь жаворонком, а стены Хогвартса — до утра рассказывать сказки; опуститься на дно океана и взлететь в поднебесье. Воистину любовь — это крылья души.

В нашей семье многие склонны к спонтанным выбросам магии, поэтому я почти не удивилась, когда мои руки начали наполняться теплом. Пальцы стали так горячи, что Северус отдернул руки, а я зажмурилась, провела ладонями над поверхностью стола, и в тот же незабываемый миг ощутила дыхание весеннего сада. Мои глаза распахнулись навстречу нежданному чуду, и я увидела, что на столешнице выросли тюльпаны вперемешку с ландышами. Здесь были тюльпаны багряные, как закат над морем, тюльпаны такой белизны, что бывает лишь у облаков в солнечный день, тюльпаны золотистые, словно летний полдень, а над всем этим великолепием, подобно чаше с ароматами, возвышался алый тюльпан. Казалось, этот дивный цветок, пылающий, словно костер во мраке ночи, вобрал в себя весь жар любящего сердца.

Но прекрасней и удивительней всего были глаза Северуса, сияющие из-за цветочного моря, словно две зарницы. Были они молодыми, ясными и радостными, и такой же молодой и радостный голос спросил меня:

— Как ты это сделала?

— Сама не знаю. Наверное, семейное. Все Стаффорды в разной мере склонны к подобным сюрпризам. А это чудо я, похоже, унаследовала от мамы.

Рассказывать дальше по некоторым причинам не хотелось, но Северус выжидательно смотрел на меня, поэтому я слегка сползла по спинке сидения, чтобы спрятать глаза за тюльпаново-ландышевой чащей и продолжила рассказ:

— Помнишь, я говорила, что мои мама и папа познакомились в День Весны, в Риджент парке, во время гуляний?

Снейп кивнул, мол, помню, могла бы и не спрашивать.

— Так вот, мама влюбилась в отца с первого взгляда, с того самого момента, когда на длинные качели, на которых она раскачивалась вместе с подругами, запрыгнул незнакомый молодой человек. Мама рассказывала мне, что очень испугалась — а вдруг он не обратит на неё внимания? Но она боялась напрасно. Она ведь очень красивая, моя мама! Я понимаю, что, глядя на меня, этого не скажешь, но…

Северус сделал нетерпеливое движение.

— Ладно, — заторопилась я, — не о том речь. В общем, они познакомились и долго гуляли по парку, а когда устали — присели на траву под старый вяз. И, представляешь, дерево, которого касалась спина влюбленной мамы, всё покрылось цветами. А папа не испугался, что мама оказалась не такой, как все, и женился на ней. Каждый год, двадцать пятого мая он приходит в Риджент парк, чтобы украсить ветви того самого вяза цветочной гирляндой.

Я смущенно замолкла и уткнулась носом в маленький белый ландыш. Молчал и Северус, и это молчание было похоже на музыку, однако в её тихое, нежное звучание вкрадывались и тревожные нотки.

— Почему ты хмуришься, Джоанна?

— Да так. Я вот подумала… Знаешь, я очень люблю весну: и молодую траву, и яблони в цвету, и первых бабочек, и цветение сирени, и тюльпаны тоже. Но ведь всё это проходит! Разлуки сменяются встречами, но и встречи — разлуками, вслед за маем приходит лето. Лето — это тоже хорошо, но уже не то. И тогда…

— Постой! — перебил Северус. — Весна и самом деле проходит, но для того, чтобы вернуться опять.

— Как хорошо ты это сказал, — прошептала я сквозь цветы. — Весна всегда возвращается. Значит, ты думаешь, что в моей жизни еще будет такой же чудесный день, как сегодня?

— Именно это я и хотел сказать, — строго сказал Северус, но его глаза — улыбались. — Ты покрыла весь стол цветами. Как же мы будем пить чай?

— Ничего, — рассмеялась я в ответ. — Тут найдется место для пары чашек!

После чая Снейп высушил мою мантию и сам накинул её мне на плечи.

— Почему ты загрустила? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Вспомнила о Хельге, — призналась я. — Она бы порадовалась за меня.

— Я не могу вернуть тебе мисс Мейси, — серьезно произнес Северус, — но хочу, чтобы ты знала — у тебя есть друг, который может разделить с тобой и радость, и горе.

Вместо горячих и нежных слов, что просились быть сказанными, я принужденно улыбнулась и спросила:

— И мне снова можно приходить к тебе?

— Приходи завтра же.

— Если ты скажешь, я не приду, а прилечу. И никакая магия здесь не потребуется.

* * *

Я знала, что сразу возвращаться в комнату нельзя — сияющие глаза выдали бы меня с головой. Можно, конечно, было прикрыться щитом окклюменции, но закрывать сознание от такого чувства счастья — ну уж нет, слуга покорный! Поэтому я немного побродила по замку, ничуть не заботясь о происках Филча. Я не сомневалась: услышав, как в действительности обстояли дела, Дамблдор не даст меня в обиду.

— Девочки, вы только посмотрите Джоанну, — заговорщическим тоном пропела Диана, когда я, наконец, вошла в спальню. — Она расцвела, как роза! Может, расскажешь нам почему?

Я с улыбкой покачала головой.

— Дай, я попробую угадать! Он учится на седьмом курсе?

Я смущенно промолчала.

— Что, неужели младше?

— Не младше.

— Значит, всё-таки седьмой курс! Угадываем дальше…

— Нечего тут гадать, — вмешалась Кэтрин. — По-моему, я и так всё знаю. Тебе пришло письмо из Лондона, да? Тот парень, по которому ты убивалась, написал, что ему ужасно жаль и всё такое и предложил помириться. Что скажешь, Джоанна? Я права?

Мне не хотелось обманывать, но сказать правду было невозможно, поэтому я кивнула, обняла Кэт и спрятала лицо у неё на груди, спасаясь от любопытных взглядов.

— Здорово! — с чувством сказала Кэт. — Я так и знала, что рано или поздно это произойдет. Поздравляю тебя, дорогая!

Она обняла меня и звонко чмокнула в щеку.

— Одно только плохо, — задумчиво произнесла Мэри, — вы почти не будете видеться до самого выпуска.

— Ничего, потерплю. Главное, что мы снова в месте, — ответила я, уже не пытаясь сдержать улыбку. На радостях я разорила рюкзак с конфетами, который стоял нераскрытым с самого моего приезда, и угостила подруг.

* * *

Когда вечерняя суета улеглась, я вздохнула с облегчением. Наконец-то можно побыть в тишине! Мне всегда очень нравились хогвартские кровати с высокими балдахинами — лежа на такой кровати можно вообразить себя героиней рыцарского романа. Правда, в подземельях Хаффлпаффа чувствуешь себя скорее хоббитом, нежели чем принцессой, но зато так приятно отгородиться занавесями от окружающего мира, что я с удовольствием и сделала. Как только занавеси плотно прильнули одна к другой, на мою подушку спланировал соткавшийся из воздуха листок. От удивления я не сразу разыскала волшебную палочку, а когда нашла и подсветила неожиданное послание, прочла следующее:

«Мы не договорились о следующей встрече. Предлагаю увидеться завтра в 8 вечера. Если это время тебе не подходит, дай мне знать».

«Такой большой листок и всего две строчки текста. Как странно», — подумала я, что, впрочем, не помешало мне немедленно поцеловать дорогие строчки. Я улеглась на бок и свернулась клубочком, держа листок перед собой. В этот раз темнота казалась не давящей, а уютной. Мне вспомнилось как в детстве я, обмирая от страха перед темнотой, придумала, будто её населяют добрые тени, которые вечерами подолгу водят хороводы, убаюкивая детей.

Но не тени из далекого детства кружили у моей постели — в этот поздний час я почти с неправдоподобной чёткостью ощущала иное присутствие, и не могло быть незримого гостя желанней и лучше. Мне не нужно было хоть сколь-нибудь напрягаться, чтобы воскресить в памяти знакомые черты. Более того, я знала, что с этого дня мне всюду будут чудиться чёрные звёзды глаз, осененные крыльями бровей.

Повинуясь душевному порыву, я достала из-под подушки самую обычную авторучку, которую спрятала на случай ночных посещений музы, и аккуратно вывела на листе под словами Северуса начало самого любимого из стихотворений Джами:

Когда ты ночью ляжешь спать, мечтаю робко об одном:

Вблизи, светильник засветив, твоим полюбоваться сном.

Ресницы прикрывают взор, они меня подстерегли,

С тех пор мерещится везде бровей приподнятых излом.

А потом, не выпуская драгоценного листка из рук и краснея перед самой темнотой, я улеглась снова и попыталась представить, что сейчас делает Северус. Внезапно лист нагрелся, и на нём проступили буквы: «Почему ты не спишь?»

В полном ошеломлении я не нашла ничего умнее, как написать: «А Вы?»

«Джоанна! — восклицательный знак был выведен так, что создавалось впечатление, будто мне ласково погрозили пальцем. — Мне кажется, мы договаривались обращаться друг к другу на «ты». Кроме того, если я не ошибаюсь, отвечать вопросом на вопрос было принято два тысячелетия назад, а мы живём в двадцатом веке».

Я совершенно растерялась и не знала, что ответить.

«Почему ты молчишь? Подыскиваешь приличествующие случаю стихи?»

Стихи?! Меня бросило в жар. Конечно же, он прочёл то четверостишие! Но — великий Боже! — неужели он помнит, что там было дальше?

Трясущейся рукой я написала: «Но ты же не помнишь продолжения того четверостишия, которое я написала вначале?»

«Я слишком долго читал твою любимую книгу, чтобы этого не запомнить».

Слезы смущения брызнули на лист, который я держала в руках, потому что дальше текст был чувственным и откровенным: “Я волю смелым дам мечтам: я припаду к твоим устам, покрыта верхняя губа благоухающим пушком”. Меж тем на листе появились новые слова:

«Прости, Джоанна. Мне следовало вспомнить, что ты ещё, в сущности, совсем ребенок, и притвориться, будто у меня плохая память».

Я представила себе, как он сидит сейчас, склонившись над таким же листом пергамента, и моё сердце не выдержало даже его воображаемого грустного взгляда.

«Не надо», — написала я, покраснев до самых ушей.

«Что не надо?» — спросил Северус.

«Не надо притворяться, потому что я…»

Какой же тяжелой показалась мне вдруг тонкая пластмассовая ручка! И всё-таки я закончила фразу: «Потому что я даже рада, что Джами всё сказал за меня».

«Девочка моя!»

Я скорее услышала, нежели чем прочла это восклицание, и на глаза у меня вновь навернулись слёзы. Умру ли я, потеряю ли рассудок — всё равно никогда не забуду этой минуты.

«Подожди меня! Я повзрослею. Я обязательно повзрослею!» — написала я, торопясь. Почти сразу на листе появился ответ:

«Джоанна, ты можешь больше не писать. Не знаю, как ты это делаешь, но я слышу тебя даже через толщу земли и две дюжины стен».

«Мне закрыть сознание?»

«Ни в коем случае. Пой, соловушка! В моей жизни было не так уж много весенних дней».

В ту ночь Хогвартс превратился в цветущий розовый сад, по которому почти до самого утра бродили наши души, взявшись за руки…