Запах лёгкого загара (гет)

Работающие в «Сохо» официанты знали своё дело. Едва смолкла музыка и танцевавшие вернулись к своим местам, на столике появилось кофе и тарелочки с пирожными.

— Потрясающе! — проговорил Гарри, вытирая пот со лба. — Сто лет так не оттягивался.

— Да столько не живут! — смеясь, возразила Гермиона.

— Некоторые, особо бородатые, живут — это раз. А два: если заходить сюда... скажем, пару раз в год — ну, скромно так... — то вполне хватит и пятидесяти лет.

— До чего хватит? — не поняла Гермиона.

— До ста фантастически фееричных вечеров с живой музыкой и танцами!

Придвинув к себе блюдце с итальянским десертом, Гарри взял со стола маленькую ложечку и, принюхиваясь, потянул носом. Пахло восхитительно.

Он не сразу осознал, что Гермиона оставила его реплику без ответа. Первый кусочек успел растаять во рту, когда она заговорила:

— Думаешь, Рону и Джинни здесь понравится?

— Рону? — тупо переспросил Гарри, глядя на застывшую над тарелкой ложечку.

Он едва не выплюнул «А на фиг нам Рон?», но, к счастью, вовремя прикусил язык. Однако сказать ничего не смог. Где-то внутри него ещё секунду назад пиликали скрипки и было тесно от переполнявших душу эмоций, и вдруг там образовалась пустота — леденящая и пугающая. А молчание Гермионы отнюдь не прибавляло оптимизма.

— Давай не будем сейчас о Роне, — попросил Гарри, чувствуя, как жалко звучит его голос.

— Значит, против Джинни ты не возражаешь?

Её хладнокровный тон — на грани надменности — поразил, и поразил неприятно. Чего она добивается? Чтобы он, Гарри, вот прям щас начал обсуждать с ней планы совместных культпоходов на сто лет вперёд? Оригинально. Будто заняться больше нечем.

— Возражаю. Прямо и категорично, — он и сказал об этом так, как думал: честно и открыто глядя Гермионе в глаза.

Она почему-то усмехнулась, и очень нехорошо, двусмысленно, будто что-то скрывала. Который раз в жизни Гарри пожалел о том, что не владеет легилименцией.

Его разбирала не то чтобы злость, но какая-то жуткая досада. Потому что Гермиона напомнила и, хуже того, кажется, намеревалась заставить его говорить о том, о чём ему и думать-то не хотелось. Тем более сегодня. Потому что завтра так и этак начнётся...

Но если по поводу Рона у Гарри не было особых иллюзий — крестраж, разрубленный у лесного озера, яснее ясного показал, чем дышит его друг, — то ревность Джинни представлялась обычным девчачьим капризом, поводом лишний раз показать характер, обратить на себя внимание — что там ещё у девчонок на уме? Ну, подуется немного... Так она и без того второй день дуется.

Несмотря на все опасения, Гарри был далёк от того, чтобы потакать ее прихотям (Рона он худо-бедно понимал — как парень парня). Они с Гермионой съели семь фунтов соли, по фунту каждый год, и Джинни следует понять это как можно скорее. Иначе ей же будет хуже.

И это хорошо, что в «Сохо» он оказался вместе с Гермионой. Они столько пережили вместе, что имеют на это право. Потому что для него, Гарри, отказаться от общения с лучшей подругой — всё равно что отрубить себе правую руку. Если не голову.

Молчание затянулось. Чувствуя, что сейчас его прорвёт на откровенность, Гарри собирался с мыслями. Заметив, что в бутылке ещё остался рислинг, он демонстративно, под пристальным взглядом Гермионы, вылил всё её содержимое в свой бокал и залпом его опустошил. Потом также демонстративно взял со стола вилку, с силой (к чёрту этикет!) воткнул её в салат и, подцепив оттуда чёрную (как платье Гермионы и мысли, переполнявшие его разум) ягоду, отправил её в рот.

А затем, ощущая, что готов взорваться, начал говорить, и начал, как ему представлялось, с главного:

— Джинни — это кто такая? Мы с ней вторые сутки как поссорились. И ничего: жив, здоров, и не сказать, что сильно страдаю. Или со стороны кому-то виднее?

Гарри и сам был немало ошеломлён глумливым тоном своего голоса. Ему хотелось бы выражаться поделикатнее, но уже не получалось. Случилось то, что должно было случиться: его, что называется, понесло.

— Нет, Гермиона, я понимаю: Рон твой бой-френд, и всякое такое... Но, слушай, сделай одолжение — не напоминай о нём до конца вечера. Не надо мне сегодня про неандертальцев! Пусть завтра наш друг приглашает тебя, куда захочет, — слова не скажу...

— ...обойдусь одними кулаками! — ловко вставила Гермиона, причём её голос звучал столь же необъективно, как и его собственный. Разве что издёвки было чуточку поменьше, но сарказма она додала с лихвой.

— Не переживай, не буду я с ним драться, — ответил задетый за живое Гарри, сбавив, однако, тон. — Так что пусть ухаживает — у него, я видел, недурно получается. Продолжает дарить тебе эти... — как их? — духи и прочие...

Придумать дальше он не успел — Гермиона подала голос:

— Рон не дарит мне духи.

Гарри аж покоробило от такой наглой лжи.

— Дарил, — сурово сказал он. — Я помню.

— Когда?

— Подсказываю: Рождество на пятом курсе, — он ехидно ухмыльнулся.

— Ты бы ещё первый курс припомнил! — она сопроводила свой возглас колким смешком.

Но рыться в недрах своей памяти Гарри не собирался, не для того он здесь распинался.

— Кстати, вопрос, — он ввинтился в свою собеседницу пристрастным допрашивающим взглядом детектива. — Что за необыкновенные духи он подарил тебе тогда? Не эти, как их... от Кензо, для трогательных девушек?

— О нет! — Гермиона рассмеялась легко и непринуждённо, вмиг развеяв зародившиеся в душе Гарри сомнения. — Как назывались те духи, я не помню, но твой крестный, нюхнув их разок, сказал, что девушек, опрысканных этим зельем, хочется не потрогать, а примять.

Ему бы следовало успокоиться — Гарри сам чувствовал, что пора. Но, как назло, со словом «примять» возникли ассоциации совершенно определённые, и далеко не невинные. Представил вдруг Рона и Гермиону вместе, пусть бы и в той самой спальне, на втором этаже...

— И ты благоразумно приберегла их до особого часа, — высказал он ей в лицо прямо как есть — то, что думал, подчёркнуто выделив интонацией значимое слово.

Всё сказанное попало строго в десяточку! Гермиона пару минут сидела как пришибленная. И возразить ей, само собой, было нечего. Иначе фиг бы она заговорила на отвлечённую тему!

— А тебя-то это почему волнует? — спросила Гермиона, внимательно всматриваясь в Гарри.

«Вот тебе, Поттер, типичная женская логика, — злорадно подумал тот, которому — чёрт возьми! — всё это и в самом деле не давало покоя. — Мотай на ус и терпи!»

Однако долго терпеть её сверлящий взгляд и подозрительно самодовольное выражение лица не представлялось возможным. Так, о чём там она справлялась? Почему его это волнует? Да потому что!

— Да я... просто... — всего после пары слов недавняя решимость как сквозь пол провалилась, и Гарри, заподозрив, что собственный голос тоже скоро предаст, поспешил закончить: — ...беспокоюсь за тебя.

— По-братски?

— По-дружески!

Нет, этого тона — якобы вежливого, но столь щедро приправленного перцем, что заданный вопрос показался чистым издевательством, — он, Гарри, ей не простит.

Он волком взглянул на Гермиону. Та смотрела на него и улыбалась. Да, — чёрт возьми! — своей милой самодовольной улыбочкой. Такой доброй, великодушной, понимающей...

Я-де, Гарри, разделяю твоё беспокойство, но все мы выросли. Разве ты не заметил?

Да заметил, не слепой! Ещё бы ей это как-нибудь втолковать!

— Извини, Гермиона, — начал Гарри суровым тоном. — Но, по-моему, это нормально, когда человек заботится о своей лучшей подруге. Мне кажется, — он решился быть предельно откровенным, — вам с Роном надо проверить свои чувства, прежде чем... Ну, ты понимаешь...

— Ой, Гарри! — неожиданно она всплеснула руками. — Ты и представить себе не можешь, как я тебя понимаю! И я тебе больше скажу, — Гермиона склонилась над столом, чтобы быть к нему поближе, — мне кажется, что вам с Джинни тоже не мешает проверить свои чувства, прежде чем... Ну, Гарри, мы же всегда понимали друг друга. Договорились? — уточнила она, пристукнув по столу рукой.

После чего выпрямилась и улыбнулась — безмятежно, как ни в чём не бывало.

— Договорились, — легко, с необъяснимой до конца радостью согласился Гарри, быстро накрыв её кулачок своей ладонью.

— Вот и славно! — заметно повеселев, воскликнула Гермиона.

Впрочем, она и до того не выглядела чрезмерно огорченной. Он, Гарри, больше страдал. Особенно, когда она начала про эти «мятые» духи.

«Необыкнове-е-енные», — повторил он про себя, нарочно коверкая слово.

— Кстати, а где они, духи эти? — спросил Гарри вслух. — Которые Рон подарил на Рождество.

— Понятия не имею, — не задумываясь ответила Гермиона. — У меня такое чувство, что я ещё два года назад забыла их на площади Гриммо. Только не помню, случайно или нарочно.

После этих слов Гарри почувствовал себя вполне в своей тарелке. Страсти, всего десяток минут назад бурлившие в нём подобно зелью в кипящем котле, улеглись столь же внезапно, как и возникли. Спустя ещё пару минут всё происшедшее представлялось уже не просто пустячным, а донельзя смехотворным.

Господи, ерунда какая-то... И чего он вдруг так разошёлся? Не иначе как перебрал с непривычки. Гарри злобно покосился на пустую бутылку из-под рислинга.

— Гермиона, ты прости, я тут, наверное, выпил... немного, — начал он извиняющимся тоном. — Ну и... это самое... наехал на тебя. Но ты ведь не подумала ничего такого?

— Что ты, Гарри! — Гермиона отвечала тем самым всепрощающим тоном, которого он от неё ждал. — Я всего лишь подумала, что сплю, и что меня в кои-то веки ревнуют.

— Кто? — переспросил Гарри, но, сообразив, кто имеется в виду, задал второй вопрос, такой же односложный: — Я?

Не сводя с него внимательных глаз, Гермиона повела головой.

— Гарри, давай будем считать, что нам всё это приснилось. Хорошо?

Он молча кивнул и, чтобы не отвечать, придвинул к себе салатник. На кофе взглянул мельком и с грустью: аппетитная светло-коричневая пенка, ещё недавно заполнявшая чашку почти до краёв, практически исчезла.

Про себя он подумал такое, что хватило бы для отдельного разговора. Или даже для ещё одного издания справочника с «полезными» советами — «Как зачаровывать волшебниц? Способ тринадцатый, сомнительный».

Нет, надо же придумать такое! Он, Гарри Поттер, ревнует... Здорово! Вот правильно говорит Ро... Тьфу ты, опять этот Рон! Вечно он не вовремя подворачивается на язык!

Да Поттер хоть раз в жизни кого-нибудь ревновал? Ну, так, всерьёз. Чтоб и в глазах отливало красным, и кулаки чесались. Вот Рон — было дело — ревновал. Кстати, вовремя он, Гарри, об этом вспомнил!

У Поттера и увлечений-то было — кот наплакал. И что он там чувствовал три года назад к Седрику? Да он забыл уже, давно и прочно. Тем же летом, видя во сне его помертвевшие глаза, Гарри сознавал, что с великой радостью отдал бы Седрику его Чжоу, лишь бы тот воскрес.

Кто еще? Дин и Джинни. Угу, так и запишем: Поттер, увидев их целующимися, тут же пошёл, разбежался, дал Дину в лоб... Да он его даже из команды не выгнал. А хотел, целых три минуты хотел, но — хвала Мерлину! — быстро сообразил, что для команды куда нужнее хороший игрок, а не разборки двух безмозглых ревнивых самцов.

Хорошее, кстати, слово. Ревность — она всегда безмозглая. Потому что в здравом уме нормальный парень (да хоть и девчонка!) исходить на непотребное не будет. Рона крестраж науськивал, так что он — жертва чрезвычайных обстоятельств.

Или он, Гарри, всерьёз думал, что между Джинни и Крамом может что-то быть? Да он просто отпугнуть хотел этого... ловца-удальца, чтоб не совал свой длинный нос в чужой огород.

На этом измышление «тринадцатого сомнительного способа» пришлось отложить, потому как слух уловил звуки фортепьяно, ещё одинокие, но вполне уверенные. И почти одновременно с первыми музыкальными аккордами раздался чей-то мужской голос:

— Могу я пригласить на танец вашу даму, сэр?

Отвлекшись от поедания салата (что делалось скорее для виду), Гарри уставился на незнакомца с поднятой вверх вилкой. И внезапно ощутил жгучее желание ткнуть ею этого типа в бок. Шустрый какой! А своих дам приводить слабо?

— Дама танцует со мной, сэр, — сказал Гарри, мужественно сохраняя хладнокровие.

Со словами «Простите за беспокойство, сэр!» наглец счастливо для себя откланялся.

— Потанцуем, Гермиона! — резко предложил Гарри и, не дожидаясь от неё чёткого ответа, уловив лишь легкий кивок, взял её за руку и гордо повёл к группе танцующих.

Что-то изменилось — он чувствовал это едва ли не кожей. Не то в музыке (стало больше задушевных мелодий), не то в нём самом. Возможно, его недавние размышления о мужском эгоизме дали о себе знать, или же эти странные разговоры, только теперь он куда как крепче прижимал Гермиону к себе. И, не тушуясь, шептал ей на ушко всяческие глупости, сам не отдавая себе в них отчета…

И постепенно, как-то незаметно для себя, Гарри ощутил ещё одно музыкальное созвучие — явно тот самый летний аккорд от Кензо. Ярким солнечным зайчиком он скакал по клавишам фортепьяно, звенел колокольчиком, когда ударник касался своей палочкой медных тарелок, и бил по барабанам солёной морской волной.

Весело смеясь и шаловливо подмигивая, качался на скрипичном смычке и, затаив дыхание, съезжал по струнам контрабаса. И ликующе вплетался в высокий голос флейты, придавая её соло лёгкую нотку беззаботности.

Почему он, Гарри, с таким неверием внимал словам продавщицы, болтавшей про некую «душистую оперу»? Не мог вообразить, что запах можно слышать? Зря.

Сейчас он чувствовал, что только так и бывает.

«Нежный солнечный луч упал на влажный от утренней росы листок... и возник этот аромат». И зазвучал тремя гармоничными нотами.

Судя по времени, сейчас благоухала та самая цветочная долгоиграющая «нота сердца». Но только непроходимый тролль, никогда не сидевший на горячем песке рядом с загорелой девчонкой, не вдыхавший запах её вызолоченной солнцем кожи, мог представлять себе цветочную клумбу или прочую мимозу.

Запах солнца и утренней росы, моря и счастья. Смелое и, быть может, несколько легкомысленное смешение обжигающего с мокрым, кристально чистого с солёным, теплоты и сверкающей свежести, бесконечной нежности и одуряющей страсти.

Он давно перестал следить за своими ногами (они и сами неплохо справлялись) и целиком сосредоточился на аромате, струящемся от Гермионы. Это неповторимое благоухание обволакивало Гарри, с головой погружало в прозрачную, пронизанную солнцем глубину, постепенно вытесняя привычный воздух из его лёгких и наполняя их собой. И он радостно тонул в этом блаженстве, раскрываясь навстречу солнцу и морю и растворяясь в них без остатка.

Стало казаться, что он узнаёт этот тёплый летний аккорд, как узнал бы запах дерева от рукоятки потерянной «Молнии». Как будто когда-то Гарри уже вдыхал этот фантастический микс, только выветрилось всё за долгую зиму. Остались крохи, но именно они, своевольно вплеснувшись в новый свежий поток, сделали запах Кензо близким сердцу и почти что родным.

В какой-то момент Гарри перестал ощущать себя среди толпы танцующих. Ему не было никакого дела до прочих людей, в целом мире существовал лишь один человек — Гермиона, и только она одна имела значение.

Спокойное сияние её глаз привносило в душу умиротворение, а лёгкая чертовщинка, таящаяся в их глубине, будоражила воображение. Поминутно находя в её расширенных зрачках своё отражение, Гарри воскрешал в памяти вчерашнее — счастливые часы, проведённые у моря.

Солёный ветер, сговорившись с морем и напористыми волнами, растрепал её «воронье гнездо», и Гермиона, решив поправить прическу, вынула заколки. И тотчас волосы, освободившись от оков, водопадом упали на спину своей хозяйки и густо рассыпались по её плечам.

Вокруг них шумело море, кричали чайки и бились о камни волны. А между ними не было никого: ни Джинни, ни Рона, ни навязчивого жестокосердного мира.