Дни ухаживания (гет)

Они провели весь день с четой Бингли. Все четверо испытывали огромное наслаждение, гуляя по парку, разделяя хорошо приготовленную трапезу и просто разговаривая. Трудно было переоценить удовольствие, какое вызывает общество разумных, воспитанных людей, к тому же – близких друзей. Постепенно напряжение от свадебного завтрака растаяло. Джейн призналась, что всегда мечтала узнать, какова по-настоящему холодная, снежная зима, на что Бингли заявил, что такие зимы — сущее наказание, и служат исключительно для воспитания крепости духа, а Дарси обвинил своего друга, нет, теперь уже брата, в том, что его изнежила привольная жизнь в Лондоне. Элизабет, Джейн и Бингли весь день смеялись, а Дарси улыбался. Но никто ни разу не упомянул как о наступающей ночи, так и об Уикхемах. Они в той или иной степени обсудили все знакомые супружеские пары, но на эти две темы был наложен запрет.

Элизабет почувствовала первый укол неловкости, только когда настала пора прощаться. Бингли не скрывал нетерпения, а Джейн — беспокойства, хотя все оставалось в рамках приличия. Дарси стал очень серьезным и задумчивым, что у него всегда свидетельствовало о внутреннем напряжении, а Элизабет… она едва сознавала, что чувствует, потому что у нее безумно колотилось сердце, как от вполне естественной для новобрачной тревоги, так и от предвкушения, что наконец-то ей не придется подавлять чувства, вспыхивавшие при каждом украденном поцелуе, при каждой запретной ласке. Наконец-то все это стало естественным и дозволенным!

Понимание, а, может, отсутствие понимания того, что должно произойти, стояло между ними почти ощутимым барьером. Элизабет не была напугана, и уж точно не боялась Дарси, но ее снедало острое беспокойство. Она часто дышала, и наступившая тишина так сказалась на ее нервах, что она запнулась о ступеньку. Неужели они оставили Джейн и Бингли только полминуты назад? Она никогда не думала, что это такая длинная лестница, не сравнить с парадной лестницей в Пемберли…

Но стоило Дарси протянуть руку и придержать ее за плечо, чтобы помочь устоять на ногах, как острое чувство неловкости рассеялось.

— Элизабет?

Она ощутила прилив счастья. Они были женаты, они стали мужем и женой, и теперь никто не посмеет косо посмотреть на слишком долгие прогулки, на запертые двери комнаты, на слишком… На всё. Теперь никто не посмеет им указывать, как им надлежит, а как не надлежит поступать. И даже если посмеет, они могут не слушать. Они могут забыть о приличиях — когда они вдвоем, они принадлежат только друг другу.

У нее было ощущение, что «мисс Элизабет Беннет» и «мистер Дарси из Пемберли» словно бы испарились, как будто были только масками, в которых предстают перед светом, но которые не нужны наедине. «Дарси» и «Лиззи», такие, какими их знали друзья, тоже исчезли. Ей казалось, что от нее осталась только самая суть, то, что составляло ее глубинную основу, и не было частью чего-то другого – «Элизабет». Переживал ли он что-то подобное? У него был встревоженный вид. О! Она опомнилась.

— Не волнуйся, — сказала она. — Ничего страшного. Я всего лишь споткнулась.

И вдруг они оказались у двери, которая, как она предположила, вела в отведенную ей спальню. Оба посмотрели друг на друга и на мгновение вновь испытали сильнейшую неловкость.

— Мне… мне понадобится время. Чтобы приготовиться.

— Разумеется, — он рассеянно кивнул. — Получаса будет довольно?

— Хватит и двадцати минут, — сразу же ответила она и порозовела. — Больше двадцати минут не понадобится.

— Тогда через двадцать минут я к тебе присоединюсь.

Он тоже залился краской, и за это она полюбила его еще больше.

— Что я… может быть, я что-то…

Она не могла подобрать слов, а может, просто не могла их произнести.

— Ступай, Элизабет, я тебя подожду, — сказал он, улыбаясь так, как он улыбался на портрете в галерее Пемберли. Она как раз отвернулась, скрывая неуверенность, когда он ее остановил.

— Разве что… хотел попросить тебя об одолжении…

Она повернула голову и серьезно спросила:

— Каком?

— Я хотел бы…

У него перехватило дыхание, и понадобилось время, чтобы снова заговорить.

— Не разбирай волосы, пусть останутся, как есть.

Элизабет коснулась рукой изысканной прически, которая стоила Саре таких трудов.

— Волосы? — удивленно переспросила она. — Ну, если ты просишь…

— Я хочу видеть, как ты их распускаешь, — ответил он, не сводя с нее глаз. В его взгляде появилось что-то новое. Не желание, с ним она уже была знакома, но что-то иное. Что-то в нем изменилось…

— Решимость, — подумала она. — До этого он всегда сдерживался, всегда вел себя так, как будто желание ничего не значит, потому что он все равно не даст ему воли, а теперь оно значит…

Решимость и что-то еще, чему она не знала названия. Она смущенно отняла руку от волос.

— Тогда увидишь, — сказала она, бросив на него дерзкий взгляд, ошибиться в смысле которого было невозможно, и вошла в спальню, ощутив, как по щеке скользнул легкий поцелуй. Ей вслед послышался его тихий смех, и внезапно стало нечем дышать. Она не была уверена, что за перемена в нем произошла, но чувствовала в себе ее отзвук. И была этому рада.

* * *

Элизабет была убеждена, что в жизни не представала перед мужчиной одетой столь непристойно. Даже перед собственным отцом. Она с нервным смешком вспомнила мистера Коллинза, возблагодарив небеса за то, что мужчина, которого ей предстояло встретить без защиты нижних юбок и корсета, ни в чем не походил на ее кузена. Через пятнадцать минут она обратилась к Саре, которая отправлялась с ней вместе с Дербишир, со словами:

— Больше ничего не надо.

— Но, миссис Дарси, ваши во…

Элизабет вспыхнула от удовольствия, услышав это обращение, все еще не утратившее для нее своей новизны и прелести, и в то же время со смущающей остротой ощутила тяжелый узел волос на затылке.

— Больше ничего не надо, — повторила она более настойчиво.

— Да, мадам, — сказала горничная, и, бросив на хозяйку наполовину сочувственный, наполовину испуганный взгляд, выскользнула из комнаты.

Элизабет перевела дыхание, и посмотрела на часы, стоявшие на туалетном столике. Прошло восемнадцать минут. Она почувствовала, как забилось сердце, и вспыхнули жаром щеки, как будто она снова стояла перед алтарем. Она в жизни не представала перед мужчиной одетой столь непристойно… Нет, сказала она себе строго, в этом нет ничего непристойного, он мой муж. Но все равно он оставался мужчиной, мужчиной, который как-то раз потерял дар речи от одного вида ее лодыжки. Она покусала губы, и обернулась, чтобы посмотреться в зеркало. В белом пеньюаре, бледная от нервического ожидания, с проступившими на носу веснушками, она выглядела как дева, которую вот-вот принесут в жертву какому-то языческому богу. Ну… Элизабет потеребила полу пеньюара… ни одна уважающая себя дева не рискнула бы появиться на людях в таком виде. Миссис Гардинер настояла, и покрой был прелестный, но… вдруг ему не понравится?

И как раз в этот момент, как раз когда длинная стрелка на ее часах отсчитала двадцать одну минуту, в дверь постучали, и раздался голос Дарси:

— Элизабет?

У нее свело живот. После сегодняшней ночи все изменится навсегда… Она сама изменится навсегда. А он? Она не знала, насколько это важно для мужчины — взять жену и лечь с ней. Но она уже не сможет смотреть на него по-прежнему.

Элизабет, прижав руку к животу, постаралась успокоиться, и сказала:

— Да, входи.

Как странно, подумала она. Халат и ночная рубашка прикрывали его также прочно, как самый парадный костюм, но насколько по-другому это воспринималось. Ее глаза скользнули по его обнаженной шее. Как глупо, что от одного вида такой обыкновенной и заурядной части тела, как шея, у нее застучало сердце, и запылали щеки. Но она никогда не видела его без галстука [1], никогда не видела ничего, кроме лица и рук, и в халате он выглядел совсем по-иному, чем в обычной своей одежде. Выше, тоньше, при этом шире в плечах, и… ей захотелось коснуться синего шелка. Синий был ему к лицу, хотя она никогда его в нем не видела. Почему он его не носит? Все ее знакомые мужчины носили — но он всегда одевался в черное.

Пока она собирала разбежавшиеся мысли, Дарси стоял совершенно неподвижно.

— Я… Фицуильям, предполагается, что мы будем не только смотреть друг на друга, какое бы это не было увлекательное зрелище, — сказала она, с самой дерзкой улыбкой, какую сумела изобразить.

Дарси очнулся, и с резким стуком закрыл дверь у себя за спиной.

— Очень увлекательное, — спокойно ответил он, сделав несколько быстрых шагов ей навстречу.

— Ты… — он отвел глаза от ее лица и обежал ее взглядом. Элизабет покраснела. — Ты совершенно очаровательна, дорогая.

— Я…

Она в жизни не чувствовала такой растерянности, и, поскольку держаться было не за что, ухватилась за его руку.

— Я тебя люблю, — внезапно сказала она. — Люблю, что ты считаешь меня очаровательной.

Он протянул другую руку и коснулся ее щеки. Под его пальцами по коже пробежал трепет, и в то же время прикосновение было таким нежным и успокаивающим, что ее губы изогнулись в неуверенную улыбку. Если так пойдет и дальше, подумала она, ей нечего волноваться – такое можно пережить без всякой неловкости.

— Тебе страшно, Элизабет? — спросил он спокойно.

Она потрясла головой, кивнула и снова потрясла головой. Дарси улыбнулся, а она рассмеялась.

— Тебя я не боюсь — я знаю, что ты никогда не причинишь мне обиды, — честно ответила она. — Но я немного побаиваюсь… ну, неизвестности. То есть, я понимаю, что надо… теоретически, а это не одно и то же. И я хочу доставить тебе удовольствие, и боюсь, что у меня не получится.

Ей велели разговаривать, но это было так тяжело! Она старалась, как могла…

Элизабет сильнее сжала его руку.

— Элизабет, — сказал Дарси, — поверь, что этой ночью, что бы ты ни сделала, доставит мне удовольствие. Но… если тебе не понравится, ты должна мне сказать. На самом деле, тебе придется сказать мне, и если тебе понравится, чтобы я мог… чтобы я знал, что доставляет тебе удовольствие.

Она залилась жаркой краской, и, крепко вцепившись в его руку, ответила:

— Скажу. И ты… ты тоже?

— Попытаюсь.

Оба улыбнулись, испытав облегчение, хотя толком и не понимая, почему.

— Я не позволила Саре разобрать волосы, — сказала она, чувствуя, что до смешного напоминает ребенка, преподносящего отцу сюрприз.

— Вижу.

Кончики его пальцев коснулись выбившихся из прически прядок. Ощущение оказалось очень приятным, и Элизабет, наслаждаясь, на мгновение прикрыла глаза. Ей всегда нравилось, когда ее волосы расчесывали, заплетали, просто трогали, и вообще делали что угодно. И тут ей пришло в голову, что в то время как он изучает ее, она просто стоит. Это было нечестно, и потом — ему бы наверно тоже понравилось?

— Фицуильям, могу я тебе потрогать?

Они стояли так близко, что она видела золотые и серебристые искорки в его глазах… Она с интересом наблюдала, как он затаил дыхание, глядя на нее ясными глазами — глазами, которые когда-то вызвали у нее такое восхищение.

— Элизабет, — выдохнул он, не сводя с нее взгляда. Она решила, что это означает «да», выпустила его руку, на мгновение опустила глаза, и поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его волос. Прямые светлые пряди скользили под ее пальцами. Она нежно откинула их со лба.

— У тебя точно такие волосы, как у тетушки Гардинер, — сказала она, наблюдая, как затрепетали его веки, как только что у нее самой. — Сейчас они кажутся почти белыми, но летом отливают золотом. Я помню по Пемберли.

Он открыл глаза и спросил:

— Ты заметила еще тогда?

— Ну, я всегда замечала, какой ты красавец. Милый, я же не слепая.

Она не смогла удержаться от смеха, когда его щеки залились вполне предсказуемым румянцем.

Она убрала руку.

— Тебя не раздражает, что всякий может видеть, когда ты смущаешься?

— Часто, — невнятно ответил он. — Элизабет…

Он обнял ее за плечи и повернул лицом к зеркалу. Несколько мгновений они просто смотрели на свое отражение. Элизабет отступило назад, оказавшись в кольце его рук, и удовлетворенно улыбнулась.

— Я так счастлива. Я тебе про это уже говорила?

— Нет. Сегодня еще нет.

Он коснулся ее черных волос, и уронил руку. Элизабет вздрогнула.

— Как хорошо, — мечтательно сказала она. — Кто бы мог подумать, что шея может быть такой чувствительной. Я никогда не замечала ничего подобного, кроме того, что ранней весной она чешется.

Он издал сдавленный смешок, и замер, когда она резко повернулась и прижалась губами к его шее.

— Я помню… мне это понравилось. А тебе? — спросила она.

— Нет… да… не сейчас, — сказал он, шагнув назад и ухватившись за дальний кроватный столбик.

С отголоском своей старой — а для всего остального света привычной — властной манеры, он сказал:

— Элизабет, распусти волосы.

— Может быть позже? — спросила она. — Мне нравятся шеи.

Вид у него стал едва ли не мученический.

— Позже ты сможешь делать, что душа пожелает, я буду полностью в твоем распоряжении. Но сейчас, распусти волосы – я хочу тебя видеть.

— Маменька не советовала ничего подобного, — заметила Элизабет, бросив на него взгляд через плечо.

— Маменька!

— А как, по-твоему, мы все появились на свет?

Он вспыхнул.

— О некоторых вещах лучше не думать, — чопорно сказал он, и она рассмеялась.

Потом снова стала серьезной, и сказала:

— Иди сюда. Ты слишком далеко, а я хочу тебя видеть.

Он повиновался беспрекословно, подошел ближе, и прислонившись к соседнему столбику, сложил руки на груди и впился взглядом в ее отражение в зеркале. Элизабет не смогла удержаться от долгой, откровенно соблазнительной улыбки, пока опускалась на стул и поднимала руки, наслаждаясь пристальным взглядом мужа. На его щеках проступили красные пятна. Она вытащила шпильку… потом еще одну… и еще одну. В сооруженной Сарой прическе их было не так уж много, так что прошло всего несколько безмолвных, наполненных напряжением мгновений, и вся масса кудрей упала ей на спину. Почти сразу он сделал два быстрых шага, и, сдвинув кудри с шеи, протянул руку за щеткой и принялся расчесывать ее волосы.

— Как хорошо, — сказала Элизабет. — У тебя получается лучше, чем у Сары.

Он улыбнулся.

— Я всегда расчесывал матушке волосы. Это ее успокаивало.

— Не думаю, что мне это нужно.

Он смущенно рассмеялся.

— Думаю, что нужно мне.

Она осознала, что рука, придерживающая волосы у шеи, слегка дрожит.

— Ты волнуешься, любимый?

— А ты не волнуешься?

— У меня на то есть причины, — пояснила она. — У мужчин все по-другому.

Его рука замерла. Он серьезно посмотрел ей в глаза.

— Не думаю, что… Элизабет, ради тебя я хочу, чтобы все прошло безупречно. Ты этого заслуживаешь.

— Нет, нет, — воскликнула Элизабет. — Я бы никогда не смогла ужиться с совершенством. Не думай так.

Она прикрыла глаза. Он продолжал свободными, мерными движениями расчесывать ее волосы, и она подавила дрожь, чувствуя, как все тело охватывает трепет. Она всегда любила, когда ей расчесывали волосы, но сознание, что щетку держит в руках ее муж, что пальцы Дарси почти касаются ее головы, превратило это простое действие в что-то совсем особенное.

— Чего же ты тогда хочешь? — спросил он, на мгновение прекращая медленную ласку.

Элизабет протестующе мурлыкнула, и с удивленной, довольной улыбкой он снова стал водить щеткой.

— Чего я хочу?

Она постаралась преодолеть смущение, чтобы дать по-настоящему правдивый ответ. Как она ни старалась, позабыть о правилах приличия и девичьей скромности оказалось гораздо труднее, чем она думала. Вдруг перед ней на краткий, ужасный миг вспыхнул образ Лидии с Уикхемом. У них точно не было таких проблем, так что она им чуть не позавидовала.

Потом вспомнила, какая их ждет жизнь, и подумала:

— Уикхем никогда бы не задал такой вопрос: ему не было нужды, а главное — не было любви. Я рада… так рада, что Фицуильяму пришлось спросить, что он ничего не знает заранее, что это не какое-то… приукрашенное соблазнение, что безупречно не получится, и мы сможем учиться вместе — нам придется. Пусть лучше сегодня ночью мы будем стесняться и путаться, чем делить его, и каждый раз, когда мы вместе, или когда я увижу его с другой женщиной, думать — сколько раз, и с кем, он делал тоже, что со мной?

Так чего же ей хотелось? Элизабет зажмурилась и постаралась перестать думать, и отвечать только по наитию.

— Чтобы ты погладил мои волосы. Мне это так нравится… Такое изумительное чувство. А потом…

Она с трудом смогла это выговорить.

— Потом я тоже хочу тебя потрогать, — Дарси приподнял брови, — и ты должен сказать мне, чего хочешь ты.

Когда его рука коснулась ее тщательно расчесанных волос, у нее затрепетали веки. Зеркало только усиливало все ощущения, потому что она одновременно не видела, что он делает, и могла видеть свое и его лицо. Она поднялась на ноги и покачнулась.

— Что? — с удивлением спросил он.

— Я не хочу, чтобы зеркало нам мешало. Я не вижу твои руки.

— Не закрывай глаза, — сказал он, подступая ближе. Его рука стала рассеянно, как будто против его воли, скользить по ее шее. Другая рука робко поднялась к виску, откинула со лба выбившиеся пряди, и погрузилась в волосы.

— У тебя чудесные волосы, — нежно сказал он. — Я мечтал увидеть их распущенными, коснуться их, с тех пор, как…

Он замер, как будто не в силах продолжать.

Голос его звучал непривычно. Элизабет моргнула, положила голову ему на плечо, и посмотрела на их отражения. Мужчина и женщина, которые смотрели на нее из глубины зеркала, были ей настолько незнакомы, что не верилось, что это они и есть. Она, с копной распущенных волос и полуоткрытыми, часто дышащими губами, выглядела, как какое-то дикое создание, как лесная нимфа. А какой ее видел он? Уж конечно, отвращения не его лице не было — скорей совсем наоборот. На его отрешенном лице вообще редко проступали какие-либо чувства, и только глаза были выразительными — порой даже слишком выразительными. Сегодня ее это не пугало, главное, чтобы он их не закрывал. Он не сводил с нее взгляда — с нее, а не с нимфы в зеркале. Она могла его видеть, но он себя не видел, и не знал о том, какой восторг отражается в его глазах, когда он перебирает ее кудри, и даже когда просто смотрит на нее. И она тоже могла открыто восхищаться тем, какой он изумительный человек. Это чувство только окрепло, когда спали все условности, наложенные богатством и знатностью.

— Фицуильям, — она стала поворачиваться к нему, и ее затопило ощущение безумного, невозможного счастья.

Он выпустил прядь ее волос, чтобы не причинить ей боли, но счастье такой силы тоже вызывало боль.

— Я хочу…

Она так и не нашла нужные слова, поэтому сжала его запястья, чувствуя бешеное биение пульса под пальцами. Почему-то сознание, что он возбужден не менее ее, было очень успокаивающим.

— Пожалуйста, — умоляюще сказала она, — «пожалуйста… помнишь, тогда на Холме? Ты остановился, ты едва меня не покинул, потому что все случилось так внезапно.

Он обхватил ее запястья своими пальцами.

— Помню, — тихо сказал он. — Я понятия не имел, как прожить следующие девять недель.

— Мы женаты, — ответила она, глядя ему в прямо глаза. — Нам нет нужды останавливаться.

Он посмотрел на нее.

— Если… если что-то будет тебе неприятно… ты скажешь?

— Я же обещала! — рассмеялась она, обвила руками его шею, встала на цыпочки и запрокинула голову. Он наклонился ей навстречу, одной рукой зарылся ей в волосы, а второй резко притянул ее к себе. Нежность поцелуя странно противоречила сильному движению руки. Элизабет не успела удивиться — ее затопило возбуждение: она внезапно полностью и до конца осознала, что дверь заперта, что они женаты, что теперь их ничто не остановит, и она может делать все, что захочется, как только ей это придет в голову. Она крепче обняла его за шею, приоткрыла губы и наклонила голову просто потому, что ей этого хотелось.

И вдруг что-то в их объятии резко переменилось. Элизабет ощутила это на мгновение раньше, чем оно случилось, и по привычке, а еще потому, что была не в силах окончательно побороть беспокойство, прикусила губу. Во всяком случае, собиралась, но они стояли так близко, и так трудно было понять, где его рот, а где ее, что на самом деле ее зубы задели его губу.

— Ой! Тебе, наверно, бо…, — начала она, подавшись назад, но ее муж повел себя так, что ее вопрос уже через секунду утратил смысл.

Он рывком притянул ее к себе, и она ощутила, что он перестал сдерживаться: его руки упали ей на талию, затем скользнули вверх по телу, как будто он не мог решить, что он хочет погладить сильнее. Элизабет ахнула, ее глаза распахнулись — это уж никак нельзя было назвать успокоительным! — и на мгновение она прижалась губами к его челюсти, стараясь перевести дыхание. И, как только смогла, снова вернулась к его рту, вжимаясь в него всем телом, отвечая на его страстные поцелуи такими же страстными.

Они снова были на Оукемском холме, только в этот раз все было в десятки раз сильнее. Она совершенно потеряла голову от грешного трепета, охватившего все тело, и впоследствии могла вспомнить только какие-то обрывки — все остальное утонуло в тумане страсти. Первое ошеломляющее прикосновение его длинных пальцев к ее груди… на его холодной белой коже проступает румянец, когда она прижимается губами в его шее… мгновение трезвости, когда они отступили друг от друга, задыхаясь так, как будто бегом пробежали от Лонгборна до Незерфилда. Он смотрел на нее глазами, почерневшими от страсти — только едва заметная полоска серого оставалось на границе зрачков, и она почувствовала себя странно покинутой, несмотря на то, что их разделяло не более шести дюймов.

— Фициульям, — сказала она, и ей показалось, что это первое слово, которое они произнесли за много дней.

Ее собственный голос прозвучал в очарованной тишине так громко и резко, что она просто не смогла это вынести, и снова обняла его, поднявшись на цыпочки, чтобы прижаться к нему всем телом. Он прикоснулся к ней, и все началось сначала, и она окончательно пропала.

Прошло еще несколько часов, а может, несколько секунд. Она с необычайной отчетливостью запомнила, как рукав сорочки соскользнул с плеча, и пальцы ее мужа немедленно оказались там, где ее никогда не касался ни он, ни какой другой мужчина. Элизабет вскрикнула, и он замер, прижавшись лбом к ее лбу.

— Нет, нет, не останавливайся, — невнятно сказала она. Все было так неожиданно и так чудесно, что она хотела только, чтобы это продолжалось и продолжалось, но ее руки, почти помимо ее воли, стали развязывать пояс его халата и решительно стягивать с его плеч. Его пальцы не двигались, и когда Элизабет прижалась к его груди, к ней внезапно вернулась прежняя неуверенность.

— Фицуильям, — прошептала она, — можно я?

Ее рука замерла на верхней пуговице рубашки.

— Да, — сказал он, и сдернул с нее второй рукав. В какой-то момент он успел развязать пояс, и шелк соскользнул на пол. Элизабет ахнула и прижалась к нему еще сильнее: внезапно к ней вернулись все страхи, которые она когда-либо испытывала по поводу своего тела. Она стала лихорадочно расстегивать его рубашку, изо всех сил стараясь отвлечься.

—Элизабет, постой…

Он слегка отстранился. Она бросила на него укоризненный взгляд.

— Ты же сказал, что можно…

—Да, знаю.

Он перевел дыхание.

— Тебе нечего стыдиться, ты прекрасна.

— Маменька всегда утверждала, что с такой фигурой я никому не смогу понравиться, — ответила Элизабет, слишком поглощенная происходящим, чтобы думать, что она говорит.

Стоявший перед ней мужчина с взъерошенными волосами, горящими глазами и пылающими щеками, в полурастегнутой рубашке и с халатом, забытым у ног, так мало напоминал всегда невозмутимого мистера Дарси, как это только можно было вообразить.

«Фицуильям», — подумала она. «Это и есть Фицуильям. Он мой».

Она едва не рассмеялась от самого примитивного чувства обладания.

— Твоя маменька ухитрилась так и не научиться разбираться в мужчинах, прожив с одним из них почти четверть века, — сказал он, глядя на нее сияющими глазами. — Я восхищался твоей фигурой с нашей третьей встречи.

Ее губы дрогнули – такая точность в такую минуту!

— Тогда я тебя опередила, — сказала она, раскрывая губы, чтобы он их поцеловал, и воспользовавшись моментом, чтобы расстегнуть еще несколько пуговиц.

— Элизабет…

Ее руки замерли у него на талии. Она серьезно посмотрела на него.

— Я что, не могу тобой восхищаться?

Она осторожно провела пальцами по его голой груди, и рассмеялась от восторга, когда почувствовала трепет его мускулов.

— Мужчины не похожи на женщин, но вовсе не так не похожи, как я думала.

Ей послышалось, что он сказал «О!», но она могла и ошибиться.

— Ты такой высокий, и у тебя такие широкие плечи, — добавила она самым светским тоном. — Но талия у тебя почти такая же узкая, как у меня, а волос гораздо меньше, чем должно было бы быть, если верить маменьке.

Она попробовала повторить то, что он делал с ней, и была вознаграждена, когда у него вырвался то ли вскрик, то ли стон.

— Нет, — сказал он. — Слишком много, слишком быстро…

Элизабет широко раскрыла глаза.

— Но, милый, ты же меня трогал, а теперь моя очередь, не так ли?

— Это совсем другое дело.

И прежде чем она успела ответить, он подхватил ее на руки. Комната закружилась перед ее глазами, и Элизабет не смогла удержаться от счастливого смеха. Он тоже рассмеялся, и этот радостный звук разнесся по комнате. Несколько мгновений они просто смотрели друг на друга, потом Элизабет, наслаждаясь непривычным ощущением от того, что оказалась выше него, наклонилась и медленно поцеловала его в губы.

— Элизабет, — выдохнул он ей в рот.

Глаза его сияли. Он отвел взгляд, только чтобы найти стул, который смог бы выдержать их двойной вес во время очередного обмена страстными поцелуями.

Но Элизабет обвила его шею руками, прижалась щекой к волосам и прошептала:

— Фицуильям, отнеси меня в постель.

Примечание:

1. Тогдашний мужской галстук – это большой кусок тонкого полотна, который перегибали по диагонали и укладывали сложными складками вокруг шеи.