Вперед, за мечтой (гет)

Все закончилось быстро, или медленно, — Эрика не знала; казалось, что времени здесь нет, только ветер свистит где-то за пределами парковки и холод щиплет кожу, словно наружу прорываются маленькие льдинки-иголки. Быстро, или медленно, Виктор надевал на нее обратно брюки и рубашку, набрасывал на плечи пальто. Она чувствовала себя фарфоровой куклой, на которой поправляют одежду, — не двигалась, даже не улыбалась.

— Так, чего же ты хочешь? — спросил он.

Эрика не знала.

В самом деле — чего она хочет? Разве только чтобы всегда было так, как сейчас, — тепло и спокойно; может, уменьшиться до размеров майского жука, чтобы ее можно было посадить в карман и никогда больше оттуда не выпускать — лишь на пару часов возвращать ей рост, вытаскивать из кармана в наглухо запертой комнате, или на этой парковке. Именно, спокойно, — думала она и смотрела на Виктора, не в силах смотреть на что-либо еще. Странное слово, может, даже неподходящее, но другого не подобрать, — спокойно, даже в мыслях спокойно.

У него было удивительное лицо — такое, каким и обязано быть — ровное, матовое, с необычайно симметричными, острыми чертами. Все было на месте: и коричневая родинка на виске, и падающая на лоб русая прядь. Даже воротник был расстегнут ровно на две пуговицы, и уголок кожи знакомо убегал вниз, скрывался под белой рубашкой. Очень далекая, быстрая, пролетала мысль, что иллюзия это, он — ненастоящий, и тут же исчезала, терялась, потому что Виктор смотрел на нее и спокойствие мутило голову, разливалось по телу. Это оттого, что до него можно дотронуться, — думала Эрика.

На миг его лицо изменилось — расслабилось, глаза дрогнули и стали чуть шире, чем раньше. Он посмотрел вниз или в сторону — невозможно было понять, куда смотрят эти глаза, потому что они были повсюду, все замечали. Виктор был близко и одновременно высоко — очень высоко, Эрике казалось, что она меньше, чем обычно, и приходится запрокидывать голову, чтобы на него посмотреть. Это было не так, и это было удивительно, потому что он — высокий, мгновение назад был ближе, чем можно представить.

— Пойдем, найдем что-то получше этой парковки, — сказал он, и Эрика пошла.

Она шла машинально, не знала, куда идет и зачем, — силуэт в черном расстегнутом пальто вел ее одному ему известной дорогой, и было ровным счетом все равно, куда он ведет — хоть в пустоту или ад. Она шла позади и чувствовала себя продолжением — тенью, хоть не было солнца. Быть может и иллюзия, — думала она, — неважно, пока есть это удивительное спокойствие, будто знаешь, что будет через мгновение, сегодня и завтра, а, может, и не знаешь, но тебе на это плевать, потому что ты свободен от всех этих мыслей. Не нужно думать, не нужно бояться. Ты — тень, поэтому у тебя будет и сегодня и завтра, и еще столько времени, сколько будет у того, кто тебя — тень — отбрасывает. Эрика шла, легкая, почти невесомая — не было ни страха, ни мыслей. Может, и копошились — едва различимые в этой тишине, но казались далекими, странными, ненастоящими. В самом деле, — она улыбнулась, едва заметно, так, словно только представила, что улыбнулась.

Разве у тени бывают мысли?

В череде мертвых, заброшенных домов, особенно выделялся один — а, может, и не выделялся, — только показалось, что Виктор идет именно туда, потому что веяло оттуда тем же теплом и спокойствием, как и от парковки. Вот оно, — знать, что будет через мгновение, сегодня и завтра, — подумалось Эрике при виде этого дома, и действительно, спустя секунд двадцать, Виктор шагнул на крыльцо и толкнул дверь. Внутри пахло пылью и деревом.

— Давай, сходи в душ, — сказал он, и она пошла.

Все вокруг было уютным и старым, пыльным — знакомым — и ванна, и зеркало, и даже висящее на стене полотенце. Эрика струилась вместе с водой, растекалась, едва поднимала голову, чтобы сделать вдох и сливалась с воздухом, рассыпалась по нему невидимыми крошечными песчинками. С потолка и стен на нее будто смотрели тысячи глаз, оценивали каждое движение, видели ее насквозь, следили даже за тем, как влажный воздух заходит в ее легкие. Виктор стоял рядом, смотрел в экран телефона, не отходил от нее ни на шаг. На теле, там, где он касался, будто горели невидимые пятна — отпечатки. Вода оббегала их.

Эрика косилась на стены, на зеркало. Так могли выглядеть верхние этажи магазина Ностальгии, — думала она. Сколько прошло времени до того, как мелькнула эта мысль, понять было невозможно. Здесь, его словно не было — времени.

— Эрика, значит, — сказал Виктор.

Он скользил пальцем по экрану телефона, будто и не был неведомым всезнающим нечто — только телефон рассказал ему о том, как ее зовут и откуда она пришла. Захотелось хихикнуть себе под нос, потому что нечто из кожи вон лезло, чтобы доказать ей, что это — реальность. Все было похоже, казалось настоящим. Только шелестящие очень далеко мысли напоминали о том, где она и что рядом.

— Художница, — вздохнул он. — Это у тебя был зимний пейзаж, горы, такие голубые, снег, все ненатуральное, как после ядерной войны? Терпеть его не могу.

Эрика пожала плечами. Это было обидным, но не лишним — нечто снова попало в точку, настоящий Виктор сказал бы об этом пейзаже тоже самое. Невозможно передать весь спектр этих цветов, поймать неземные полутона. Ненатуральное, — говорило нечто, может, насмехалось, но было право.

— Ты разучилась говорить?

Она мотнула головой.

— Подтверждение тому будет?

Она не знала.

Сказать было нечего — разве только выключить воду, положить душ на место и снова скользнуть в его руки — теплые, почти обжигающие. Пусть иллюзия, пусть не настоящий — пока так спокойно и тепло, на это плевать. Эрика поддавалась этим рукам, стояла неподвижно, пока Виктор заворачивал ее в полотенце, снова чувствовала себя фарфоровой куклой, пустой, неживой, и казалось это самым прекрасным, что может испытывать человек, кульминацией удовольствия, центром всех эмоций. Она не смотрела наверх, в его лицо, — только на руки. Следила за тем, как скользят по ее телу длинные матовые — знакомые — пальцы.

Потом они сидели наверху — в маленькой комнате, уютной и старой, можно подумать, и вправду дом этот был не на тридцать четвертой, а стоял на бульваре, моргал неоновой вывеской-буквами магазина Ностальгии; казалось: вот-вот и замаячит в дверном проеме старушка, или старичок, но был только Виктор и Эрика — пустая. Она пила что-то, похожее на чай, но пахнущее, как лес после дождя.

— Ну давай, рассказывай, Эрика, как ты здесь оказалась, — сказал Виктор, и она рассказала.

Было смешно — до коликов в животе, потому что неведомое всезнающее нечто знало эту историю, увидело ее еще в тот момент, когда она, испуганная и запыхавшаяся, тем вечером стояла на невидимом углу, смотрела в тридцать четвертую, а Салли стучала костяшками пальцев по стенке — возвращала в реальность. Казалось — зачем повторять? — но разве не так должно было быть, будь все вокруг — и Виктор, и чай — настоящим? Эрика говорила тихо, почти шепотом, отчего-то начала с сегодняшнего дня — галереи и Герберта, и постоянно косилась по сторонам. Словно здесь, на тридцать четвертой, тоже могли подслушать и позвонить в Министерство.

— А чего нарисовала? — спросил Виктор и снова взял в руки телефон. Смотрел недолго, и вновь захотелось рассмеяться, потому что его лицо изменилось — вытянулось, недоумевало. Мгновение он молчал, потом — впервые — улыбнулся, немного, почти незаметно взлетели вверх уголки губ.

— Неплохо получилось, — и снова отложил телефон. Эрика молчала.

За окном застучал по карнизу дождь и завыл ветер, но было тепло и спокойно, пусто, как никогда раньше, может, потому, что смотрела она не в окно, а в одну точку перед собой — на длинные матовые пальцы, будто изваянные из камня и песка; знакомые, ровные, почти одинаковые — повелительные пальцы. Очень глубоко, далекое и размытое, пролетело в голове начало навязчивого концерта, мелькнул перед глазами старый концертный зал и черный рояль, и эти пальцы были на клавишах; а, может, и не эти — похожие, потому что не могли быть эти. Чушь, — подумала она и снова растворилась, исчезла. Виктор сидел впереди, живой и почти настоящий, перебирал этими пальцами воздух. Эрика не думала, не хотела думать и говорить. Она была тенью.

— Обещай мне, что когда проснешься, вернешься туда, откуда пришла, — сказал он и вмиг все развеялось — нечто совершило ошибку. Виктор так не скажет, — вспыхнула Эрика. Он скажет что-то вроде: возвращайся обратно, а не «обещай». Зачем Виктору ее обещания — она ведь ничто — песчинка, иллюзия, тень.

— Разве я могу? — спросила она. Нельзя вернуться и представить, что ничего не было — Герберт стережет дверь ее квартиры напротив Министерства, а Салли вытащит из кармана телефон сразу, как увидит ее — позвонит врачам, потому что теперь точно знает, кому из них двоих нужно в Санаторий. Она не может вернуться, — стучала мысль, накатывала клубами.

— Зачем бояться того, чего не было? — спросил Виктор, и вновь стало спокойно и пусто, потому что нечто попало в точку — настоящий Виктор сказал бы тоже самое. — Забудь этот день вообще. Он тебе приснился. Представь, что его не было.

Он протянул ей руку, и она снова подчинилась — пошла машинально, пересекла комнату, будто подхваченная ветром песчинка, скользнула на кровать и улыбалась в подушку, когда теплые руки накрывали ее одеялом. Впервые, за все проведенное в Городе время, ей не снилось ничего, только белоснежная пустота, и не было в ней ни темноты, ни изломанных линий. Все это пролетело, как миг, — было непонятно, спала ли она вообще, — будто закрыла глаза, моргнула, а потом открыла и все уже по другому, даже само место казалось не таким уютным — пыльным, мертвым, пустым.

Эрика лежала на кровати и смотрела в окно — там шелестел ветер и задавался рассвет. Может, и не спала — моргнула, может, все это действительно приснилось, потому что мгновение назад Виктор был близко, сидел рядом, а теперь от него остался только запах — будто рядом рассыпали пачку имбирного печенья. Она смотрела то вправо, то влево, вперед и назад, потом перевернулась на живот и уткнулась лицом в подушку, даже невидимые глаза не следили за ней со стен и потолка. Звенела тишина. В доме никого, кроме нее, не было.