Своя сторона (джен)

Темнота.

Демоны не боятся темноты, они её порождения.

«Нет-нет-нет, только не так, пожалуйста! Давай же, давай, дурацкая каменюка, у тебя должен быть конец, ну же!»

Тишина.

«Азирафаэль, чёртов идиот, не молчи, если ты жив, ска… поду… дай хоть какой-нибудь знак!»

Глухой мёртвый камень со всех сторон.

«Я в тебя не верю, слышишь?! Тебя нет. Ты просто дурацкая иллюзия, хренова иллюзия хренова ада, тебя нет, а я есть!»

Пустота.

«Да когда же ты закончишься, ради… ради хоть кого-нибудь, заканчивайся, ну пожалуйста!»

Пустота — это не вакуум. О-о-о, нет. Вакуум был бы предпочтительнее. Пустота — это отсутствие всего. Света, звука, ощущений… жизни.

«Я есть, слышишь, ты, грёбаная тупая иллюзия тупого Ада?! Я есть, а тебя нет, иди к чё… к Бо… проваливай хоть куда-нибудь!»

Кроули знает, что происходит. Хотел бы не знать! Трудно воображать, что всё хорошо, когда тебя вмораживает в жидкий камень. Косяк. Дурацкий потолок оформился раньше, чем они успели прорваться. А-а-а, похрен! Он справится. Ему плевать на идиотский камень. Всё равно он в него не верит. Пока он не верит — этого не случится. Пустота не получит их. Ни его, ни Азирафаэля. Ни за что. Это вообще не пустота, это камень, тупой безмозглый камень, просто тысяча тонн твёрдого камня вверху, внизу, вокруг… Нет, стоп. Никакого камня. Всё хорошо, они просто идут сквозь рубеж Пятого Круга. Мерзко, аааа, как же мерзко! Они идут сквозь потолок, и скоро прорвутся. Точка.

И вообще, никакой пустоты нет. Густая липкая пакость вокруг них. Гадость какая! Горячо… нет, холодно. Нет, всё-таки горячо. Холодно внизу, там, где держат предателей.

«А вы кто — разве не?..»

Стоп, а вот об этом не надо.

«Азирафаэль, ангелы бы тебя побрали, ты ещё жив?! Держись, и лучше молчи, и да, дышать этой дрянью тоже не надо. Хотя нет, лучше всё-таки дыши, ты уже наверху, там можно.»

Он помнит, что успел. Точно, успел. Как раз перед тем, как провалился от толчка куда-то вниз, потеряв направление. Значит, Азирафаэль точно наверху. Только так, и точка.

Кроули не верит в смерть. Значит, её нет. Для них обоих её не будет. Азирафаэль молчит, его нет рядом — это хорошо, значит, он просто снаружи, а сам он ещё внутри — пока ещё! А ты заткнись, тоже мне, голос разума, никто тебя не спрашивал! Ему просто нужно время. Немного времени, чтобы выплыть. Кто-нибудь пробовал плыть в рисовом пудинге? Нет, кто-то точно пробовал — он сам пробовал, он сам сейчас словно в этом рисовом пудинге… в пудинге, не в камне!

Кроули точно знает, что выберется. Должен выбраться. Иначе зачем было выталкивать ангела? Тот не доберётся один до портала. Или оба спасутся, или оба подохнут. Только так. Точка. Так что он выплывет. Ему просто нужно ещё немного времени. Это не камень, он не верит в камень, камень — это вообще фикция. Физический анекдот. В мире вообще нет ничего твёрдого. Просто куча крошечных атомов, крутящихся друг вокруг друга. И полно свободного места между ними. Вообще никаких проблем! Даже проще, чем путешествовать через телефонный сигнал. Хотя жаль, что здесь нет направления тока.

«Азирафаэль, было бы чудесно, если бы ты подал хоть какой-нибудь знак! Маякни, что ли?… А, гадство, ты же не можешь… Ну, тогда просто дождись, будь добр, не вляпайся никуда, я скоро выберусь. Надо просто сообразить, где здесь хренов верх.»

Ад, вообще-то, многомерен. Кроули это помнит, но какой смысл в восьмом измерении, если ему сейчас нужно всего одно? Он очень надеется, что сверху действительно был верх. Ангел в этой склизкой мерзости и минуты не выдержал бы. Так что, если он ошибся с направлением…

Стоп.

Он не ошибся.

«Слышишь, ты, грёбаный… пудинг?! Я не ошибся, и мы оба живы, и даже не думай, что может быть иначе!..»

Надо выбираться. Холодно, чёрт, чёрт, как же холодно… Нет, всё-таки горячо. Почему здесь так горячо?!. Пудинг едят холодным. Эй, ты меня слышишь, ты, липкая мерзость?!

Кроули не позволяет думать себе о другом исходе. Он прорвётся. Плевать, что тела уже не ощущается. Может, и вовсе уже нет… Неважно. У электронов тоже нет ног, но они же как-то двигаются? А он умнее электрона. Надо просто собраться и заставить себя подняться наверх.

Просто со…

Грёбаный камень, да подчиняйся же ты! Какого ангела ты такой твёрдый? Ты не можешь быть твёрдым, тебя вообще нет! Ничего нет, кроме дурацкого потолка дурацкого Круга. Кроули верит, что это так. Только так, и никак иначе. Он прошёл через одну Границу, и вторую пройдёт, плевать, что холодно… как же холодно… Как же больно!

Это всё вообще неважно. Электроны не испытывают боли. Он сейчас — маленький подвижный электрон, ему нужно просто пройти между большими неповоротливыми атомами дурацкого камня!

«Слышишь, ты… тупая каменюка? Ты — всего лишь дурацкая куча дурацких атомов!»

Это совсем просто. Он уже почти прошёл.

«Ну же, да заканчивайся же ты, чтоб тебя!»

Это прос…

«Нет! Я не верю в тебя! Чёрт-чёрт-чёрт, так не должно быть, пожалуйста, нет!»

Это просто…

…камень.

Это камень, и он не может, не может, не в силах пройти через него.

Ад многомерен.

И нематериален.

…Он просто должен пройти между…

В Преисподней нет атомов.

«Не-е-ет!..»

* * *

Телефон надрывался, как безумный. Отец Уильям понадеялся было, что звонивший ошибся номером — кому придёт в голову искать священника в три часа ночи? Но громкая, чудовищно неуместная в этом скорбном месте трель не умолкала. Осознав, что неведомый собеседник не отстанет, пастор тяжело вздохнул и аккуратно закрыл маркер колпачком. Оставалось совсем немного, но высохший от времени стержень уже почти не писал, и каждый символ приходилось прорисовывать, по меньшей мере, дважды, чтобы добиться хоть какой-то чёткости.

Пока он рылся в кармане, телефон замолчал. Но прежде, чем Уильям успел обрадоваться этому, принялся звонить вновь, долго и настойчиво. Делать было нечего. Пастор, неловко усевшись прямо на холодный пол, вынул аппарат и аккуратно нажал на зелёный значок.

— Слушаю, — устало проговорил он в трубку, против обыкновения, не спеша представляться. Если кому-то нужен именно он, они и так знают, кому позвонили.

— Дядя! — раздался из телефона встревоженный женский голос, и Ульям вздохнул уже тяжелее. Ну конечно. Добрейшая миссис Нортон не удержалась и поспешила проявить человеческое участие…

— Джессика, милая, у тебя что-то случилось? — мягко спросил он, догадываясь, что именно у неё могло случиться в такое время.

— У меня?! Дядя, при чём здесь я? Что у _тебя¬_ случилось? Мэг позвонила мне только что, сказала, что ты пришёл к ней, бледный, встрёпанный, просил зачем-то краски...

Уильям обессиленно прикрыл глаза.

— Передай милой миссис Нортон мои благодарности, девочка моя. Мою душу согревает мысль, что она не только была столь добра, что не выставила меня в такой час на улицу, но ещё и не пожалела времени, чтобы позвонить тебе. Но ты зря волновалась. Я в полном порядке, не сошёл с ума и прекрасно себя чувствую.

Он слабо улыбнулся собственным мыслям. Действительно, ведь нельзя же считать безумием то, что он сидит в ночи посреди осквернённого сатанинскими символами склепа, верит словам, написанным сотни лет назад в ветхом талмуде, и вдобавок почти закончил пентаграмму, чтобы вызвать демона? По крайней мере, он себя безумцем не чувствует. Говорят, правда, это тоже опасный симптом — сумасшедшие всегда считают себя абсолютно нормальными…

Он тихо засмеялся, и что-то встревоженно говорящая племянница резко замолчала.

— Дядя?

— Помнишь наши игры, малышка?

Джессика помолчала — то ли пыталась сообразить, о чём он говорит, то ли просто задумалась. Возможно даже, о его вменяемости.

— «Лгунья-Мэри»? — наконец, осторожно уточнила она. Уильям улыбнулся.

— «Джек-Молчун», — подтвердил он. Вздохнул, стараясь, чтобы вздох не был слишком тяжёлым. Бедняжка Джесси и так напугана всеми этими… странностями. — Сегодня Джек — я, малышка. Не будем об этом больше. Я не могу рассказывать тебе всего, но я обещаю тебе, девочка моя — со мной всё хорошо. Я не сошёл с ума. И не связался с наркомафией.

Джессика в телефоне нервно фыркнула:

— Наркомафия? Почему именно наркомафия?

— Потому что я с ними не связался, — засмеялся старик. И тут же, подавившись воздухом, невольно закашлялся. Грудь тяжело сдавило, за рёбрами вспыхнула и начала медленно расти тупая боль.

— Дядя!

— Ти… тише, малышка! — с трудом справившись с дыханием, прохрипел он. — Просто кашель. Не надо так нервничать.

— Ты опять не пьёшь своё лекарство! — обвиняюще воскликнула Джессика. Отец Уильям невольно прижал руку к груди, пытаясь отдышаться и с тревогой понимая, что сегодня сердце прихватило уже третий раз. Впрочем, после таких чудес…

— Пью, — не покривив душой, устало возразил он. Поколебался, и добавил мягко, старательно сдерживая дыхание, чтобы не пугать племянницу то и дело прерывающимися хрипами. — Джессика, девочка моя, мне семьдесят три. В моём возрасте немного пошаливающее сердце — это нормально.

В трубке раздалось что-то, подозрительно похожее на всхлип.

Уильям тяжело вздохнул.

— Ну что ты, Джес? Ты что, опять плачешь? Что ты опять выдумала себе, глупая девочка? Я не собираюсь умирать, и чувствую себя почти превосходно, а тебе надо меньше слушать мистера Даулинга! Вечно он пугает тебя своими диагнозами.

— Дядя, — всхлипнули в трубке. — Давай я приеду к тебе сейчас? Ну зачем ты сидишь один в этой своей дурацкой часовне? Вдруг что случится… Я заберу тебе к нам, хочешь? Колин не против, и дети тебя обожают… И мы можем отвозить тебя утром в церковь, если тебе это так нужно…

Старый пастор тяжело вздохнул. Ох, Джессика… Маленькая славная девочка, никак не желающая понять, что молодым надо жить самим, а не оглядываться каждый миг на вот-вот готового преставиться старика.

— Мы уже говорили об этом, малышка, — мягко возразил он, — Я предпочитаю тишину и одиночество. А ты можешь приехать ко мне на выходные.

Он вспомнил о недорисованной пентаграмме, о странном демоне с умоляющими, чем-то похожими на змеиные, глазами, и поспешно поправился.

— Хотя нет, не надо, я сам приеду к вам в воскресенье.

Он коротко вздохнул, с трудом подавил новый приступ кашля. Помолчал, набираясь сил для очередной фразы. Джессика молчала — тревожно, недовольно; как всегда, несогласная.

— Дядя, я боюсь за тебя, — жалобно проговорила она после долгой паузы.

— Не ст… кх-х… не стоит, Джес.

Кашель упрямо подступал к горлу, тяжёлое давление в груди не становилось меньше. Казалось, наоборот усиливалось. Он с трудом перевёл дыхание и, собравшись с силами, мысленно попросил у Господа прощения за ложь:

— Ты разбудила меня, девочка моя. Давай поговорим утром, как т… ты смотришь на это? В моём возрасте ночной сон — лучшее лекарство…

Джессика молчала долго. Долго и очень неодобрительно. Отец Уильям буквально кожей чувствовал, как племянница подозрительно сверлит глазами новенький смартфон, чувствуя, что любимый дядя лукавит, но не в силах поймать его на лжи. Он очень надеялся, что она согласится закончить разговор. Ещё минута-две — и перепуганная Джессика вызовет неотложку прямо в часовню. Интересно, а это неведомый прорицатель предусмотрел? Было бы забавно…

Он тяжело перевёл дыхание. Племянница молчала.

— Джес?

— Хорошо, дядя… — неохотно вздохнула она наконец. — Но утром ты мне позвонишь. И пожалуйста, я тебя прошу — не надо подвигов! Ты помнишь, что говорил мистер Даулинг. Тебя не проклянут, если ты вызовешь 911. Даже если тебе просто станет немного нехорошо. Дядя?

Пастор устало прикрыл глаза. Джессика, девочка, как же много ты говоришь… Какая ты славная девочка, всё ещё девочка, в свои сорок пять, маленькая и добрая — и как же тяжело с тобой, когда ты начинаешь кого-то спасать…

— Я обещаю, Джес… — с трудом переводя дыхание, устало проговорил он. — Не волнуйся. Доброй ночи тебе, девочка моя.

И, не дожидаясь ответа, нажал на сброс.

И лишь после этого позволил себе откинутся затылком к холодной стене и обессиленно застонать. Нет, определённо, он слишком стар для всего этого…

Спустя несколько минут отец Уильям открыл глаза, с трудом выпрямил ноющую спину и подрагивающими от усталости руками открыл несчастный маркер.

— Держись, приятель, судьба у нас такая… — пробормотал он себе под нос, морщась от тупой, так и не стихшей до конца боли в груди. — Давно пора на свалку, да вот — нельзя, надо работать…

Маркер, разумеется, не ответил. А старый пастор нервно усмехнулся и, в очередной раз послюнив стержень, взялся на предпоследний символ.

Он очень надеялся, что давно умерший пророк предусмотрел чрезмерную заботливость одной очаровательной племянницы, жены и матери, и он успеет всё сделать вовремя. Что-то подсказывало Уильяму, что времени на работу у него осталось совсем немного…