Дневник Неточки (гет)

Еще с начала этого года мною чаще стало овладевать непонятное и незнакомое мне прежде волнение. Когда наши с Петром Александровичем взгляды встречались, когда он звал меня по имени или же просто обращался ко мне, в первое мгновение краска бросалась мне в лицо, и в груди все отчего-то трепетало, а иногда будто и вовсе жгло огнем. Мне не сразу удавалось преодолевать себя, и мою душу мучали эти чувства. Однако больше всего меня мучали мысли о том, что Петр Александрович замечает мое волнение.

В начале февраля письмоводитель Петра Александровича уехал к себе домой по каким-то неотложным делам, и дверь в кабинет Петра Александровича стала чаще бывать распахнутой почти настеж. Когда я проходила мимо его открытого кабинета и боковым зрением замечала его за письменным столом, у меня в ушах громко стучало сердце, и я спешила поскорей скрыться.

С начала февраля мы также стали чаще читать вместе, и уже не только вечерами, но иногда и перед обедом. Порой я чувствовала, как в моем горле становился ком, и я делала над собой усилие, чтобы мой голос вдруг не пресекся во время чтения. Случалось также, Петр Александрович смотрел на меня в то время, как я читаю, и тогда я старалась сильнее уткнуться в книгу, чтобы перестать замечать это.

В таком неясном для себя испуге я порой пребывала, слыша звук его приближающихся шагов, пока перебирала книги в библиотеке или сидела за нотами…

К слову, я снова занялась пением. Однако поначалу мне было сложно вспомнить все арии, и Б., которого я отныне попросила приезжать к нам почаще, взялся помочь мне в этом деле. Уже совсем скоро я снова запела любимую арию Александры Михайловны. Б. горячо восхищался моим голосом, а иногда даже не удерживался от рукоплесканий по окончании спетой мною партии. Я была в большом воодушевлении и восторге! Я и сейчас это испытываю, когда все хвалят меня за мой голос и сохранившиеся навыки. Особенно, когда хвалит Петр Александрович. Вот с этого места я, пожалуй, опишу все подробнее.

* * *

Помню, будто это было вчера (а это было тринадцатое февраля), как я впервые за долгое время взяла в руки ноты. Перед этим я долго рылась в книгах, пытаясь отыскать все заброшенные мною листки, от чего мои руки и платье оказались немного в пыли, поэтому я читала ноты и чихала. Стоя возле фортепиано, я смущалась от мысли, что меня могут услышать, но в тот момент я ясно понимала, что должна преодолеть себя и начать. Я понимала, что иначе не может быть, что передо мной стоит выбор: или сейчас, или больше никогда.

Для начала я стала вспоминать гамму. С нарастающей уверенностью мой голос становился все громче. Услышав, что голос звучит ничуть не хуже того, чего я от него ожидала, я была невероятно довольна собой. Окончательно настроившись на пение, я нажала первый аккорд стоявшей передо мной арии и запела.

Мечты, волнение, вдохновение в один миг наполнили мою душу. Я была так счастлива в ту минуту, что решительно не замечала ничего вокруг себя. Как вдруг (ужасно смеюсь, записывая это) мой нос зачесался, и я чихнула. За моей спиной раздался тихий смех. Я вздрогнула всем телом и судорожно обернулась — это был Петр Александрович!

Первая моя мысль была такая: бежать из залы что есть духу, но от волнения я перестала ощущать землю под ногами!

— Вы прекрасно поете, — сказал Петр Александрович, с удовольствием замечая мою робость.

Я не помню, как я оказалась в своей комнате с охапкой нот в руках, но хорошо помню, как неистово колотилось мое сердце в груди.

На следующий день я пришла к фортепиано, но, к моему изумлению, я заметила, что один лист моей любимой арии утерян. Я отчетливо помнила, что у меня были все листы, поэтому с уверенностью, что он, по всей видимости, где-то в моей комнате, отправилась на его поиски. Перевернув все вверх дном, я вернулась в залу в полном отчаянии. В этот момент вошел Петр Александрович, держа руки за спиной.

— Что же, сегодня не споете? — спросил он, и его губы тронула странная тонкая улыбка.

В мою душу закралась догадка, но я застыдилась ее и, раскрасневшись от смущения и досады, подошла к фортепиано.

— Спою, только вот, — начала я виноватым голосом. — Извините меня за мою просьбу, но я бы очень попросила вас… Я бы попросила вас выйти, — наконец отрезала я, и тут же испуганно посмотрела ему в глаза. — Я возьмусь вспоминать другую арию, а ту, которую я пела вчера, я… Впрочем, не важно…

Петр Александрович подошел ко мне сзади, и передо мной появился недостающий листок с нотами. Мое сердце подпрыгнуло и сладко заныло, когда я услышала дыхание Петра Александровича за своей спиной. Он наклонился, и горячий шепот обжег мое ухо:

— Пожалуйста, спойте.

Я вспыхнула и быстро обернулась; все мое тело задрожало словно в лихорадке. Он улыбнулся и снова предложил мне листок с нотами. Я взяла его, но поняла, что петь в таком состоянии я не смогу, что я вот-вот сорвусь и снова убегу в свою комнату. Одним словом, я мучалась и страдала от своих чувств.

Однако Петр Александрович в тот день был безжалостен к моим чувствам; он взял мою руку и тихо произнес:

— Я люблю вас. Пожалуйста, будьте моей женой.

Невольно вскрикнув от неожиданности, я покраснела пуще прежнего. В зале повисла тишина, сердце мое стучало так, что голова кружилась. Мне казалось, что его слышно на весь дом; меня вдруг охватил жуткий страх, что кто-то вот-вот войдет в залу и застанет нас двоих.

— Д-да, — проговорила я, все еще сильно задыхаясь.

Петр Александрович тоже покраснел, а потом вдруг наклонился, и мои губы обжег поцелуй.

Что со мной было! Я вдруг почувствовала, что всецело отдаюсь во власть этого человека, что, вздумай он еще что-то сделать со мной в тот момент, я была бы безоговорочно покорна. И все-таки он скоро отпустил мою руку и отстранился от меня. Я по наитию тихо подалась за его губами.

— Успеется, — прошептал он слабым от волнения голосом, и его губы тронула смущенная улыбка.

В тот же день мы договорились, что больше не будем себе такого позволять до свадьбы. Через время, успокоившись от обезоруживающих нас обоих эмоций, мы обговорили все и решили обвенчаться в августе.