Дневник Неточки (гет)

Столько переживаний, столько горя произошло в последние пару месяцев, что я не могла собраться с мыслями и признаться себе в случившемся. Мне жизненно необходимо выплеснуть все, что накопилось в душе моей, поэтому я начинаю вести дневник. Пусть сожгу его по окончании страниц, но мне больше некому излить свое горе. Кто меня выслушает? Кто поймет мою мучающуюся горем душу? Я скрепя сердце должна наконец признать, себе же в первую очередь, раз и навсегда, вслух, что моей любимой, милой, добрейшей Александры Михайловны больше нет…

Да, я отчётливо помню, как доктор позвал меня на следующий день после того рокового вечера, когда с бедной Александрой Михайловной произошел нервный припадок, и объявил мне, что она не доживёт до конца недели… Всё во мне перевернулось после этих слов. Я не помню, что дальше говорил доктор, не помню, как я очутилась у кровати моей благодетельницы, но горю моего не было конца. Я целовала и обливала слезами ее руки, ее алые щеки. С ней был жар, она была в бреду, часто спрашивала про мужа, и мне даже казалось, что она не узнаёт меня. Мне было горестно от моей догадки, и я даже не знаю, что бы я чувствовала, если бы Александра Михайловна в последние минуты своей жизни не назвала меня по имени. Не знаю, всегда ли она узнавала меня или вспомнила на пороге жизни и смерти, но ее последние слова, обращённые ко мне, врезались мне в память, кажется, на всю жизнь. Я запишу эту короткую фразу сюда, чтобы окончательно подтвердить, прежде всего самой себе, что Александры Михайловны больше нет. Помню, будто было это вчера, она слабым движением руки поманила меня к себе и, пытаясь улыбнуться своей искренней доброй улыбкой, еле слышно прошептала мне: «Прости меня, дитя мое Аннета, Неточка. Позаботься о них…»

Похороны, поминки, утешения, плач взрослых, плач детей, высокая мрачная фигура ее мужа, мелькавшая перед моими глазами — все смешалось в моей памяти. В груди сильно ныло, мне казалось, что я так горестно не плакала от потери моей родной матери, как сокрушалась и плакала по моей доброй, кроткой Александре Михайловне.

Ее больше нет. Да! Она ушла от нас, но ее кроткая, жертвенная и добрейшая душа даже в последний миг волновалась больше не о себе, а о тех, кого она любила больше всех на свете: о детях, о муже и, я смею говорить, обо мне.

Даже сейчас, выписывая эти строки дрожащей рукой и роняя слезы на листки дневника, я вспоминаю, как ее рука дрожала в моей, когда она говорила мне свое последнее завещание. Теперь же, когда после ее кончины прошло два месяца, я ясно стала обдумывать ее слова. Я помню, что она и до этого последнего припадка ее говорила мне свои напутствия и просьбы не оставлять ее детей. Я положила в своем сердце, что ни за что не оставлю этих двух осиротевших ангелочков. Пусть, возможно, мне придется противостоять Петру Александровичу, но он не смеет нас разлучить. Я для этого употреблю все усилия!

Боже мой, она, небесное создание, любила меня наравне со своими родными детьми! Столько всего ею было вложено в меня: и сил, и знаний. Наши уроки, совместное чтение, игры — все эти воспоминания я буду бережно хранить в своем сердце. Только сейчас я в полной мере разрешаю себе думать о них, но моя рука уже слишком дрожит, кончаю, больно…

Я оставляю последние надежды увидеться с моей Катей… Мне сейчас как никогда в последние пять лет хочется обнять мою дорогую, нежную, энергичную Катю. Мне так не хватает ее голоса… Возможно, хотя уже наверняка, он будет звучать теперь совсем иначе. Иногда Катя приходит ко мне во снах, и мы с ней подолгу обнимаемся и резвимся как в детстве.

Катя в последнее время не только не пишет мне, но, как мне передает князь Х., не изъявляет какого бы то ни было желания. Она даже не приехала на похороны своей сестры. Однако я уверена: это необходимость, которую я пока не могу понять. Иногда я слишком много думаю о Кате и за нее придумываю, что бы она мне ответила на мои вопросы. И каждый ответ защищает ее, как будто бы прямо из ее уст исходит. Так натурально и живо еще живет Катя в моей голове.

Сегодня мои слова не ладятся. Все фразы получаются обрывистыми, потому что я целыми днями ни с кем, кроме детей, не разговариваю. Мишенька и Александра — чудесные ангелочки, которые порой сами меня утешают больше, чем я их. В этих маленьких существах, которые даже писать еще толком не научены, есть какая-то неведомая нам сила. В этих сердечках столько любви и нежности, что сложно представить, чтобы кто-то мог нарочно обидеть их.

Петр Александрович почти не говорит с детьми. Я же после смерти Александры Михайловны для него и вовсе пустое место. Порой он относится ко мне как к части интерьера и совершенно не смотрит в мою сторону, когда входит в комнату. Я же и не навязываюсь. Мне хорошо быть в таком положении с ним, потому что никакой симпатии к этому человеку я не стала проявлять даже после того дня, когда он снял свои зеленые очки (я помню, что это был сороковой день траура по усопшей). Его черные глаза мне кажутся такими же пустыми, как его зеленые очки. Хотя должна признать, что, когда он без очков, мне легче находиться в его присутствии: это все потому, что я вижу направление его глаз и могу не мучиться в догадках, сверлит ли он меня своим ненавистным взглядом или просто смотрит в пол.

Пожалуй, это все мои новости… В нашем доме ныне ничего не происходит, впрочем, как и прежде… Гостей и новостей у нас не водится.

Б. однажды заходил ко мне! Он сильно постарел, здоровье его стало хуже, он даже не в силах удержать скрипку в руках. К слову о музыке: петь я больше не могу. Да и кому и зачем?

В доме царит траурное настроение. Всякий раз, когда мы с детьми разыгрываемся, слуги передают нам просьбы Петра Александровича быть потише. Жду не дождусь теплой погоды, чтобы выйти с ними во двор…

Я, наверное, никогда не оправлюсь от этого удара, от смерти моей родной Александры Михайловны. Вместе с временем растет и тоска моя. Дети, кажется, уже не так часто вспоминают свою мать. Это меня воодушевляет, потому что первый месяц младшенький Мишенька часто звал ее и горько плакал по ночам. Мне приходилось сидеть у его кроватки часами, пока он не уснет, безутешный, тоскующий. До сих пор он иногда просыпается и начинает плакать, но уже намного реже.

Петр Александрович, кажется, тоже еще сильно тоскует. Я замечаю кровавые раны на его тонких пальцах. Хоть зеленые очки он и снял, рассчитывая, что не от кого больше прятать свой тоскующий взор, очевидно не считая меня за того, кто будет принимать это во внимание. Когда наши взгляды случайно встречаются, тяжелое впечатление на душе моей оставляет этот глубокий, порой даже как будто бы чем-то уязвленный взгляд.

Вчера меня попросили занести в кабинет Петра Александровича какое-то приглашение. Мне было по пути и, хоть мы с ним никогда не общались, я решила, что этот случай можно считать за первый контакт, который, быть может, хоть немного наладит наши отношения. Не то чтобы я хотела с ним дружить, нет. Этот человек мне решительно противен в первую очередь из-за своей жестокости и способности обидеть женщину. Тяжелая атмосфера в доме, которая гнетуще действует на мои расстроенные нервы, заставляет меня пересмотреть свое отношение к этому грубому человеку.

Итак, я шла к двери его кабинета и заметила, что дверь прикрыта не плотно. Сначала я не придала этому значения, но, по мере моего приближения, мною овладело сильное любопытство. Я стала идти тише и, подойдя, заглянула в щелку. Петр Александрович сидел на стуле перед столом, опершись руками в колени и опустив голову. Его сгорбленная спина и вся изнуренная, худая фигура его судорожно вздрагивали от сдавленных рыданий. Было тихо, сгущались сумерки. Я коснулась двери, и она скрипнула. Петр Александрович тут же выпрямился, отвернулся от двери и по наитию схватил со стола свои зеленые очки. Я заметила мокрые от слез впалые щеки и увидела, как кровь бросилась ему в голову.

— Что нужно? — проговорил он суровым грубым голосом.

Я молча вошла, положила приглашение ему на стол и вышла, прикрыв двери так, как были. Любопытство снова взяло надо мною верх, и я остановилась у стены. Мне отчего-то снова захотелось заглянуть в эту щелку, но внутри у меня все замирало от мысли, что он может заметить меня. Чем дольше я колебалась, тем сильнее мне казалось, что он смотрит, ожидая увидеть меня. Наконец я услышала звуки его шагов и как можно тише убежала оттуда.

Сегодня утром он впервые за все время после смерти своей жены поприветствовал меня.

По общему молчаливому согласию всем хозяйством в доме постепенно стала распоряжаться я. Не знаю даже, как скоро это случилось и по каким причинам все в доме стали спрашивать именно у меня. Слуги, кухарки, дворники, нянечки — все вопросы о распоряжениях задают отныне мне. Я не чуждаюсь их. Это теперь моя прямая обязанность: позаботиться о них, о детях, как просила меня Александра Михайловна. Обстановка в доме теперь зависит от меня, и если в моих силах сделать ее лучше — я готова.

Сначала мне было сложно решить, сколько необходимо потратить денег на те или иные нужды, чтобы выдать их прислуге (предварительно объявив об этих нуждах Федоту, непосредственному слуге Петра Александровича). Моя ошибка в начале пути состояла в том, что я заверила слуг, что они сами все могут решить и без моего участия. Однако вышло все совсем не так, как я ожидала, и вскоре мне пришлось самой рассчитывать, сколько уходит денег на еду в месяц. И другие, другие муторные вещи, мелочи, которые составляют наш быт.

Нянечка всегда спрашивает меня, какое платьице надеть Александре на праздник, в какие сапожки обуть Мишеньку на улицу. Стоит ли посылать за доктором, если Мишенька расчихался, необходим ли отдых Александре после дня обучения. Если да, то будут ли какие-то особые распоряжения? Вот этот вопрос меня до сих пор решительно сбивает с толку. Мне тяжело указывать людям, что им сделать. Я бы предпочла самой съездить на базар, самой приготовить что-нибудь, лишь бы меня учтиво не спрашивали об этом снова и снова.

Вновь убеждаюсь в том, что Александра Михайловна была не только очень кротка, но так же и очень терпелива и хозяйственна. Я и не знала, что все это ей приходилось делать!

* * *

Сегодня вечером Александра жаловалась на сильную головную боль, так что пришлось вызвать доктора. Он сообщил, что девочку необходимо обследовать, ему не понравился характер ее болей… Петр Александрович решил завтра же везти ее в больницу. Мне немного неловко попроситься с ними, но я знаю точно, что оставить ее там одну не смогу. Я нужна ей.

С того дня, как мы узнали о болезни Александры, я не нахожу себе места, а Петр Александрович снова сгрызает свои пальцы в кровь. Он замечает, как я с болью в лице рассматриваю его раны, и прячет руки. Его взгляд на меня в последние пару дней стал суровым и презрительным. До этого он и не смотрел в мою сторону, и кроме приветствий от него ничего более не звучало в мою сторону. Теперь же появились какие-то пустые упреки и жалобы на ровном месте. Он будто бы всегда выискивает к чему придраться. Вчера он бранил меня за то, что я опоздала дать лекарства Александре, когда как у самого часы спешили на полчаса. Это выяснилось позже, но прощения у меня он так и не попросил.

Громкие звуки стали вызывать боль в голове Александры, поэтому за столом мы стараемся как можно аккуратнее обращаться с приборами и чашками. Каждый случайный звук с моей стороны возбуждает в Петре Александровиче волну немого негодования: он краснеет, бледнеет, пристально смотрит на меня, и я не могу никуда спрятаться от этого взгляда, который словно рапира прознает меня каждый раз, так что я тоже краснею и бледнею перед ним.

Одним словом, когда я почти устроила благоприятную обстановку в доме, Петр Александрович ее снова уничтожает своими капризами. Этот человек почти не общается со своими детьми, но всегда требует, чтобы я была при них и общалась с ними, хотя от меня требовать этого даже не стоит: я целыми днями провожу с ними рука об руку. Нянечка бывает порой совсем ничем не занята.

Сегодня я снова, вот уже в четвертый раз после кончины супруги Петра Александровича, случайно застала его в ужасно подавленном состоянии. Он уже не прятал свои красные от слёз глаза, но взгляд его блуждал, ускользая от меня. Вскоре после смерти Александры Михайловны я заметила за этим человеком много страдания, которое видно даже во взгляде его. Раньше я думала о нем как о бессердечном и жестоком человеке, но на данный момент я вижу, что это что-то совсем не то, что есть на самом деле. Да, раньше он напускал на себя злобу, чтобы доминировать над женой и заставлять ее трепетать пред ним, вспоминая ей прошлые ошибки и терзая ее непрощением. Это было жестоко, бесчеловечно и оскорбляло во мне чувство справедливости, но сейчас в нем как будто что-то… переломилось. Я уверена, что глубокое отчаяние овладевает им в минуты одиночества. Возможно, его даже терзает чувство вины. Я не решаюсь спросить, мы не в тех отношениях.

Возвращаясь к сегодняшнему, я не могу забыть одну странность со стороны Петра Александровича, которая не дает мне покоя. Хотя случай вполне можно назвать и забавным.

Петр Александрович сегодня весь день говорил сиплым голосом, под вечер по коридору стал раздаваться звук его сухого кашля. Александра стала жаловаться, что ее головке больнее от этих звуков, и я попросила прислугу отнести в кабинет Петра Александровича чай. Через некоторое время я пошла осведомиться, исполнили ли мою просьбу, но, к моему удивлению, застала настежь открытую дверь кабинета Петра Александровича. Он сидел за своим столом, нервно дергая пером по бумаге, а на столе перед ним стояли две чашки чая. Я хотела скрыться, но было поздно: я не успела ускользнуть от его внимания.

— Зачем это? — спросил он сухо.

— Сашенька пожаловалась на усилившиеся боли от звуков вашего кашля.

— И что?

— Мне показалось, что ваш кашель успокоит теплый напиток.

Петр Александрович прищурился, смерив меня надменным взглядом, и взял чашку в руки.

— Ну? — нетерпеливо спросил он после некоторого молчания.

Я растерялась в непонимании вопроса. Наконец Петр Александрович указал мне на вторую чашку. Я смешалась. Видимо, прислуга перепутала и решила, что я хочу выпить чаю с Петром Александровичем. Отказываться было неловко (хотя и вся ситуация была изначально очень неловкой), мое лицо налилось кровью, я несмело переступила порог его кабинета и села с другой стороны стола.

Мы пили чай молча. Кашель понемногу перестал сотрясать его грудь, и он расслабленно опустил плечи. Я заставляла себя пить чай, потому что перед этим выпила три чашки подряд. Когда мы допили, я взяла поднос с чашками и хотела было встать, но он жестом остановил меня.

— Зачем? Прислуга есть.

Я хотела возразить, что это несложная работа — отнести две чашечки в столовую, но взгляд Петра Александровича стал из расположенного снова превращаться в суровый. Не желая портить минуту мира между нами, я сразу прекратила.

— Пойду тогда ее позову, — быстро сказала я и, обрадовавшись придуманному предлогу, скоро удалилась.

(Примечание: Склад характера друга Петра по большей части был взят у Вразумихина, поэтому решила не париться с именем.)

Кажется, мне удается налаживать мир с Петром Александровичем. С тех пор, как Александре стало в некоторой мере легче, в доме снова стал звучать детский смех, и Петр Александрович на этот раз не возражает против него, а напротив — приободрился. Он даже один раз за долгое время проявил ласку к Мишеньке и погладил Александру по головке. Одним словом, человек этот для меня пока что остается загадкой.

Прошло столько времени, что мое отвращение к нему и скрытая, порой даже неосознанная обида, прошли. Мне стало все равно. То есть, пренебрежительного отношения к себе я не потерплю, но если ему удобнее не смотреть на меня и упорно делать вид, что я пустое место — то пусть так и будет. Меня это совершенно не задевает, напротив — это даёт возможность расслабиться, понимая, что я простила, я не сержусь, и мне ровным счётом всё равно. Я больше не стесняюсь предложить ему чаю, без участия Федота обратиться к нему по денежным бытовым делам, спросить, что случилось, если он ходит по своему кабинету туда-сюда и бранится.

Кстати, за Петром Александровичем я так же замечаю перемены в лучшую сторону. Недавно он даже почти поблагодарил меня.

Пришло ему письмо от его старого знакомого, что однажды, столько-то лет тому назад, Петр Александрович в одном из писем просил взаймы у него тысячу рублей. Этот человек требовал отдать долг и требовал в грубой форме. Петр Александрович, по его же заверениям, никогда и ни у кого ничего не занимал. Он ходил по кабинету и возмущался наглости этого человека. Он начал разгребать свою пыльную корреспонденцию, которую держал в полном беспорядке и совершенно потерялся в ней. Я спросила, не нужна ли моя помощь, потому что его крики слышны по всему дому.

— Нет! — раздражённо крикнул он мне через плечо, но потом как будто спохватился, обернулся и прибавил спокойнее. — Хотя постойте, Анна, мне нужно, чтобы вы посмотрели в этом ящике и нашли письмо такого-то года от такого-то адресата. Я пока буду искать здесь, — прибавил он, подойдя к шкафу.

Мы принялись за поиски, и буквально через четверть часа я с победоносным чувством протянула Петру Александровичу нужное письмо. Он вырвал его из моих рук и тут же озабоченно занялся чтением. Я стояла на месте, не зная, как поступить: уйти, но тогда я поступила бы как прислуга, остаться — а вдруг он не соблаговолит сказать мне содержимое письма?

— А, вы всё ещё здесь? — спросил он, отрываясь от письма. — Можете идти.

Я пожала плечами и пошла к дверям, ненарочно сердито глянув на Петра Александровича. Проходя мимо него, я почувствовала, как он взял меня за руку.

— Без вас бы я не справился, — произнес он колеблясь, обдумывая каждое слово, как будто он никогда раньше не пользовался ими.

— Этот человек правда солгал? — любопытно спросила я, не утерпев.

— Да, да, он всегда был мошенником и пьяницей, — в задумчивости отвечал мне Петр Александрович, и, удовлетворенная ответом, я удалилась.

Позже, совершенно случайно, из поздравительных открыток, присылаемых в один день, я узнала, что Петру Александровичу исполнилось двадцать девять лет. Он был в этот день особенно задумчив и угрюм, все поздравления принимал неохотно. Я подумала, что и детям стоит поздравить его, и предложила им нарисовать что-то. Они с энтузиазмом принялись, и к обеду были готовы две замечательные открытки. Я принесла их в кабинет Петру Александровичу. Не заметив его на привычном месте, я положила открытки на письменный стол.

— Что это? — спросил голос у шкафа.

Я вздрогнула всем телом, вскрикнула и задела рукой чернильницу. Та с грохотом упала на пол, и чернила испачкали бордовый ковер.

— Какого черта?! — словно гром разразился Петр Александрович.

Он стал ещё что-то кричать, кажется, какие-то гадости или что-то в этом роде, я не прислушивалась. Я попятилась от него и, когда он задохся, я сказала, что это рисунки его детей, которые они просили передать ему. Лицо Петра Александровича вмиг вытянулось от удивления. Я развернулась и поспешно ушла. Конечно же, извинений я не жду, потому что извинения — слишком высокая планка для Петра Александровича.

Этим же вечером у нас гостил старый приятель Петра Александровича — г-н Вразумихин. Человек этот в последний раз приезжал к нам ещё при жизни Александры Михайловны, но по каким-то неотложным делам ему необходимо было уехать за границу. По своему возвращению он присылал письма Петру Александровичу, но тот, по-видимому, отвечал ему сухо. Я, честно говоря, не вдавалась в подробности.

Человек этот с порога громко и весело объявил, что никуда не уйдет, пока не обнимет своего старого друга и не увидит его маленьких пузырей (так он называл детей).

Затем он с удивленным лицом подошел ко мне и поцеловал мне руку.

— Кто эта mademoiselle? — спросил он, но, предваряя Петра Александровича, сам себе ответил. — Ах, да, Аннета! Как вы изменились, как похорошели! M-lle Аннета будет присутствовать на чаепитии? Пожалуйста, не прячьте ее, дайте возможность ее разглядеть! Прелесть!

И все в подобном духе звучало от г-на Вразумихина в тот вечер. Столько лести я никогда ранее не слышала в свой адрес. Видимо, я ему очень понравилась. Мне даже показалось, что ко мне г-н Вразумихин обращался в тот вечер чаще, чем к Петру Александровичу, что немного злило последнего.

— Позвольте поинтересоваться, m-lle Аннета, сколько вам лет? — спросил он меня, лукаво подмигнув Петру Александровичу.

— Восемнадцать, — ответила я.

— Какой замечательный возраст! У вас, верно, уже есть поклонники?

Мое лицо налилось краской при этом вопросе. Я мигом вспомнила ту ужасную сцену, произошедшую почти год назад, когда Петр Александрович обвинял меня, что я якобы тайком получаю от кого-то любовные письма.

— Н-нет, — ответила я, задыхаясь.

— Ни одного? — искренне удивился г-н Вразумихин.

Петр Александрович, который все время разговора не спускал с меня внимательного взгляда и порой по каким-то причинам периодически краснел, не выдержал и, подавшись вперёд, сказал гостю:

— Я слышал, ты получил наследство от какого-то дальнего родственника. Это правда?

Таким образом разговор вмиг пошел на другие отвлеченные темы, и мне стало легче. Когда мое присутствие перестали замечать, я ушла с облегчением в сердце.

Сегодня ровно год, как нет Александры Михайловны. Тяжело и грустно мне это признавать и тем более писать на бумаге, но я должна принимать реальность такой, какая она есть. Мне не у кого найти утешения и некому выговориться, поэтому все мои чувства я изливаю на бумагу. Внутри меня так пусто, так грустно, что порой в груди все сжимается от одиночества и хочется кричать.

Порой закутаюсь в одеяло ночью, и слезы градом льют из моих глаз. Не знаю, отчего я стала такой плаксивой и чувствительной. Вдобавок к этому я стала более раздражительной. Хотя, поразмыслив, я прихожу к выводу, что тут все просто — я очень устаю. Я вкладываюсь в бытовые дела слишком сильно, слишком тщательно и щепетильно проверяю все. К тому же я стала жутко недоверчивой и нетерпеливой. И хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь поблагодарил меня!

Но нет, я на самом деле от детей не жду этого. О, это было бы очень низко, ждать от детей того, чего они мне не обязаны! От кого тогда я хочу похвалы? Петр Александрович… Эгоистичный, строгий и надменный тиран, не могущий даже свои эмоции держать в узде. Бесстыдный, низкий и самовлюбленный грубиян. Вот кто Петр Александрович. Если бы не дети, он бы давно отправил меня в пансион, а мне было бы и радостно быть подальше от него. Я была бы самой счастливой на свете, понимая, как далеко от меня находится этот изверг!

Мои нервы сейчас слишком расстроены. Зачем я принялась писать утром?

* * *

Перечитываю написанную мною утром тираду и становится до горести стыдно за себя. Сегодня произошла крайне неожиданная сцена, потрясшая меня до глубины души. Я была не готова к такому повороту событий, к такому спектру эмоций, с которыми я столкнулась сегодня. Теперь я ясно вижу, что и я грубая и бесчеловечная… Но обо всем по порядку.

Петр Александрович сегодня не явился к завтраку. Федот сказал, что он захворал и никого не хочет видеть. К своему стыду признаюсь, что сначала я обрадовалась этой новости. Боже, как низко это было с моей стороны! Как же я сегодня была жестока в своем сердце к этому человеку… Я без утайки позволила себе улыбнуться при Федоте и пошла к детям.

Позже, когда их уложили на дневной сон, мне снова стало невыносимо тяжело быть одной, и я пошла блуждать по дому, как я это делала в детстве, в доме князя Х. Когда я проходила мимо спальни Петра Александровича, мой слух вдруг поразил громкий звук разбившегося стекла. Я остановилась, чтобы прислушаться, но не успела я настроиться, как звук спешных шагов Федота стал наполнять коридор. Слуга открыл двери спальни и ахнул, бросившись внутрь комнаты.

— Петр Александрович, — испуганно повторял старый преданный слуга, — Петр Александрович, барин, как же так? Боже мой, сидите, сидите не двигайтесь, я приберу. Нет! — спохватился он, — я сперва позову на помощь и сразу после этого приберу!

Федот выскочил из комнаты в непреодолимом волнении и налетел прямо на меня. Я, все еще не понимая, что происходит и как мне быть, со стыдом припоминая свою утреннюю злую улыбку, посмотрела в глаза Федота и увидела неподдельный испуг.

— Доктора, доктора! — пролепетал он и почти побежал, зовя Марфу.

Я смутилась. С минуту я напряженно прислушивалась, но решительно не слышала больше ни единого нового звука. Наконец, я тихонько вошла, и меня тут же встретили черные глаза Петра Александровича. Он сидел на кровати в одной рубашке и брюках, по правой стороне его лица и по правой руке его текла кровь, а в окне застрял стул; на кровати и на полу были разбросаны осколки. Я встала, как громом пораженная, не вполне осознавая, правда ли стул торчит в стекле окна.

— Уходите прочь! — сказал Петр Александрович слабым от волнения голосом. — Я люблю называть вещи своими именами: вы ненавидите меня, я это знаю, и мне все равно. Я знаю, за что вы ненавидите меня и почему так рады моей боли. Не удивляйтесь, я знаю, что вы улыбнулись, узнав о моей болезни. А теперь вон!

— Пожалуйста, — успела я проговорить в изумлении, сгорая от стыда, но лицо его вмиг исказилось от злобы и боли.

— Пожалуйста, без громких слов! — презрительно перебил меня Петр Александрович. — Оставьте меня сию минуту!

Я, наполнившись решимостью и не помня себя, будто бы ведомая кем-то, бросилась к белому полотенцу, висевшему у раковины, намочила его и приложила к плечу Петра Александровича. Он скривился и судорожно сжался от боли. Когда полотенце напиталось кровью, я сполоснула его и хотела приложить к лицу Петра Александровича, но с дрожью в коленях заметила мелкие осколки в его ранах. Я крови не боюсь, но в этот раз по моей спине пробежал холод, настолько обезображенными казались эти раны. Я решилась вынуть два осколка из его скулы, но он схватил меня за руку и злобно блеснул глазами, готовясь что-то произнести. В этот момент я услышала звуки шагов в коридоре, молча вырвала у него свою руку и выбежала из комнаты.

Решительно ничего не зная о душе этого человека, я смела сделать о нем такие выводы, опираясь лишь на то, что было снаружи. Никогда бы не поверила, если бы сама не увидела его глаза в тот день, что внутри у Петра Александровича рвет и мечет такая боль. Этот человек терзаемый чувствами. К тому же, он невыносимо и безысходно одинок! Кто есть у Петра Александровича? Федот не похож на задушевного собеседника. Он старый и добрый человек, который годится больше в отцы Петру Александровичу. Однако мне кажется, что Федот был бы из тех отцов, которые ничего не умеют сказать, а только слушать, кивать и улыбаться. Но Петр Александрович не из тех, кто будет изливать свою душу кому бы то ни было. В этом-то я могу увериться совершенно точно, потому что человек, который изливает свою боль сердца и которому есть перед кем плакать, не будет таким нервным и напряженным. Я почти уверена в своей догадке.

Г-н Вразумихин слишком веселый и ветреный мужчина, может приходить каждый день, а то и пару раз на день, а может и неделю не появляться, не предупредив никого о своей болезни, к примеру, как это было в последний раз. Вряд ли такому человеку можно с легкостью доверить глубины своей души. Тем более он отчего-то (как будто ему давали для этого повод) озабочен нашими с Петром Александровичем отношениями. Этот плут не упускает случая намекнуть на любовные отношения между нами. Мне это обидно выслушивать. Мы оба всегда очень краснеем при этих его словах. Один раз Петр Александрович даже позволил себе злую шутку на этот счет, говоря: «Если ты хочешь, мы можем пожениться, но только как мне прикажешь жить с такой… странной и замкнутой девицей? Я скорее от тоски умру, будучи рука об руку с ней». А то без меня он тоской не мучается!

С девятнадцатого сентября Петр Александрович не выходит из комнаты, в которую переехал на время, пока его разбитое окно не заменят. Туда ему носят кушанье, и входят и выходят доктора. Федот говорит, что раны его все еще невыносимо болят, с лица намедни сняли повязки.

Стоит ли мне заботиться о том, чтобы успокоить свою совесть в скором времени, или это подождет удобного случая?

* * *

Сегодня к ужину я попросила у прислуги возможность самой отнести Петру Александровичу кушанье. Он сидел на кровати, облокотившись на подушки и укрытый одеялом по пояс. Увидев меня, он уязвленно, но в то же время чуть ли не умоляя произнес:

— Ради Бога, избавьте меня от своего присутствия. Позовите Федота.

— Петр Александрович, я поступила бесчеловечно, улыбнувшись на новость о вашем здоровье. Простите меня, — сказала я.

Петр Александрович наконец повернулся ко мне лицом, и я в полной мере разглядела его раны: они были не настолько страшны, как мне показалось в первый день. Он внимательно поглядел на меня, и его губы тронула противная, горделивая ухмылка.

— А, за раскаянием пришли!

Он хотел еще что-то сказать, но я поставила ему на колени поднос и пошла к выходу. Он вслед попросил меня позвать Федота, но эта его улыбка так рассердила меня, что о его просьбе я ровным счетом почти сразу же позабыла. Лишь случайно через некоторое время я встретила Федота на лестнице, и добрый слуга удивленно спросил меня, почему я так скоро оставила Петра Александровича за ужином?

— Ведь они сами правой рукой пока еще кушать не могут, рука трясется от боли. Они просидели полтора часа над едой, ожидая меня.

— А левой рукой они не пробовали есть? — спросила я в ответ, поразмыслив логически, и ушла к себе в комнату.

Ей-богу, я не хотела грубости, но теперь, процитировав свои слова, мне стало понятно, почему Федот так удивленно вскинул брови.

Итак, с приятным чувством пишу сюда хорошую новость: у нас с Петром Александровичем заключен договор о мире. Я пришла к нему в кабинет и выложила все свои мысли о наших натянутых отношениях и предложила нам стать, если не друзьями, то по крайней мере сотрудниками, где я слежу за хозяйством и провожу время с детьми, а он работает, разъезжает по гостям и занимается всем, чем он там себе желает, но при всем при этом наши отношения друг к другу будут уважительны и добры. Петру Александровичу, на удивление, понравилось мое предложение, и мы в качестве скрепления договора пожали друг другу руки.

Только вот замок в библиотеке Петр Александрович зачем-то заменил и совсем меня не предупредил. Я пошла к нему с вопросом, могу ли я получить второй ключ.

— Сколько книг оттуда вы прочли? — внезапно спросил Петр Александрович.

— Все, — отвечала я.

Он удивился.

— Зачем вам тогда ключ?

— Как же мне не читать?

— Хорошо, я попрошу сделать второй ключ для вас, — сказал Петр Александрович, и через пару дней я снова вошла в библиотеку.

Через время на столе в библиотеке появились новые книги. Я боялась их трогать, пока не убедилась, что они лежат без дела. Прекрасные новые сочинения и романы открылись моей заскучавшей от старых книг фантазии. Я так жадно и быстро все прочла, что мне даже стало на себя досадно.

Я уже писала о том, что Петр Александрович странный человек, который порой удивляет меня своей резкостью характера: как своими вспышками гнева, так и своим внезапным дружественным настроем. В один из вечеров я, стоя в библиотеке и перебирая новые, уже прочитанные книги в раздумьях, какую перечитать, услышала за спиной знакомый голос. Я не хотела упустить случая и поблагодарила Петра Александровича за возможность читать новые книги. На вопрос, сколько я уже прочла, и узнав, что я прочла уже все, он очень удивился.

— И какая же больше понравилась? — спросил он, внимательно рассматривая меня.

Я покраснела и посмотрела на книгу, которая была в моих руках.

— Эта? — спросил Петр Александрович. — Мне она тоже очень нравится. Вы когда-нибудь обсуждали с Александрой прочитанные книги?

— О, мы не только их обсуждали, мы много читали вместе! — я улыбнулась, предавшись воспоминаниям.

— Вы думаете перечитать ее? — спросил Петр Александрович, коснувшись книги в моих руках.

— Да, мне очень понравился сюжет.

Пару секунд Петр Александрович колебался и даже занервничал. Его щеки тронула краска, и он неуверенно спросил меня:

— Если вам не составит труда… одним словом, я бы хотел, опираясь на наш с вами договор о мире, предложить вам перечесть эту книгу вместе, так, как вы это делали с Александрой.

Я изумилась такому предложению, и первая моя мысль была отказаться, но я преодолела себя и согласилась попробовать. В тот же вечер в его кабинете мы принялись за чтение.

В первое время вслух читала я, затем взялся Петр Александрович. Сначала в комнате царило напряжение, и неловкость пробирала каждого из нас. Я читала тихо, и оттого в комнате особенно ощущалась оглушающая и давящая тишина. Петр Александрович же читал в меру громко, и тогда в комнате становилось не так пусто и глухо, она наполнялась словами и эмоциями. Петр Александрович оказался отличным чтецом. В расстановке слов, в его тоне, даже лице изображалась всецелая заинтересованность сюжетом, поэтому слушать его мне было большим удовольствием. Я удивлялась себе, когда мои глаза наполнялись слезами от эмоций и переживаний в книге, хоть я и знала все события наперед.

Книгу мы скоро закончили, и мои вечера вновь приобрели одинокий характер, но продолжалось это недолго. К моему очередному глубокому удивлению, сегодня Петр Александрович предложил мне прочитать новую книгу, которую он приобрел на днях.

Меня беспокоит чрезмерное, даже порой фанатичное желание Александры угодить своему отцу. Она заискивает у Петра Александровича, таскает ему в кабинет свои первые сочинения и внимательно ждет от отца не менее, чем похвалы, а иначе она впадает в отчаяние. Это детское отчаяние длится пару часов, и тогда Александра принимается заново вершить подвиги обучения, чтобы в этот раз так уж точно обрадовать папу.

Однако в большей мере меня беспокоит ее здоровье: оно ухудшилось. В доме снова царит тишина, чтобы не раздражать боль в ее головке; доктор приходит каждый день и неутешительно отзывается о ходе ее болезни…

Однако Петр Александрович не сгрызает свои пальцы в кровь. Я вижу в нем переживания за дочь, но наблюдаю также еще какое-то чувство, что-то определенное, что не дает ему впасть в отчаяние, как случалось прежде. Хоть и редко, но чаще, чем бывало раньше, он стал проявлять ласку к дочери.

Иногда мне кажется, что Петр Александрович сам ведет себя как ребенок. Его в книгах порой смешат совсем незначительные вещи. Вот, к примеру, мужик почему не успел к назначенному часу на встречу? Он споткнулся о курицу по пути и коленку себе зашиб, и оправдывается: «Нелепо, но уж знамши, что она мне под ноги кинется, я бы и не тикал так!» Петр Александрович смеялся с этого как ребенок. Право, мне и неловко стало, и досадно немного, что, быть может, это я в юморе ничего не смыслю?

Едва я оправилась после смерти Александры Михайловны, новое горе настигло наш дом: в апреле умерла восьмилетняя Александра… Иногда мне кажется, что до сих пор ее смех раздается в коридорах, и топот быстрых ножек в туфельках предваряет открытие дверей кабинета Петра Александровича.

Мы с ней были не сильно близки, — потому что подсознательно, не знаю, возможно, я предчувствовала ее скорую кончину, — мы с ней держались на определенном расстоянии в отношениях. Это расстояние было больше, чем наше с Александрой Михайловной. В силу возраста девочки, быть может.

Хоть я и кажусь себе за это черствой, но в то утро, когда Александра не проснулась, я больше всего переживала и думала о Мишеньке. Он безумно любил свою старшую сестру. Я не знала, как сказать ему, что она больше не проснется… Первое время он даже не понимал, что произошло, и от того мне было еще тяжелее. Я все представляла, что вот-вот он все поймет, вот-вот его снова настигнет утрата.

Это тяжелое время я вспоминаю не без боли в груди.

Все время отпевания, похорон и поминок (на всем этом из всего семейства со стороны Александры Михайловны был-таки один князь Х.) я старалась держать Мишеньку при себе. Бывало, подходил кто-нибудь к нам со словами соболезнования, Мишенька хватался за мою руку и начинал обливать ее слезами. В ответ на это горькие слезы начинали течь и по моим щекам, но как-то против воли. Я не могла перестать рыдать, глядя на бедного тоскующего мальчика.

Я так закрутилась в своей заботе о Мишеньке, что совсем и позабыла о существовании Петра Александровича. Он позаботился обо всем, как и в прошлый раз. Я и не знаю, что с ним было, все мое внимание было приковано к маленькому Мишеньке, а вверх (так как Петр Александрович высокий) я и не поднимала головы все те дни. Он вернул зеленые очки себе на нос, отчего мне стало тоскливо неприятно в его присутствии, ведь эти очки подсознательно возвращают меня в то время, когда Александра Михайловна была еще жива…

Спустя пару лет я получила наконец письмо от Кати! Боже мой, что со мной было, когда я взяла в руки конверт, предназначенный мне от нее! Кажется, у меня закружилась голова от удовольствия этой минуты. Я, не помня себя, бросилась в свою комнату, прижимая его к груди, как давнюю, наконец сбывшуюся мечту; смотрела на него, сидя в комнате и оттягивая сладостную минуту чтения.

Наконец, я развернула листок и не спеша, разглядывая каждую загогулину в почерке Кати, прочла следующие пару строк (письмо оказалось столь коротким, что его не составит труда записать сюда даже по памяти):

«Приветствую тебя, моя милая подруга Неточка! Скучаю, жду возможности нашей встречи. Не буду писать все наперед, просто знай: в следующем году увидимся. Жди меня!»

Даже от этих нескольких сухих строк я была готова танцевать от радости (хоть не умею). Я и сейчас держу это письмо у себя на груди. Буду держать его там до самой нашей встречи!

Я рассказала Мишеньке о его тетке Кате, рассказала нашу с ней историю, и что скоро, совсем скоро, она приедет! Он воодушевился, глядя на меня, и ему тоже теперь не терпится познакомиться с Катей. Невзирая на то, что письмо я получила в середине осени, это не мешало моему радостному предвкушению, которое сохранилось у меня и по сей день. Ощущая ее письмо на груди своей, я радостно вздрагиваю.

Я сотни раз до этого представляла себе нашу встречу, а теперь, наверное, представляю и все тысячи раз! Так все наверняка в ее письме написано, что тут уж сомнений быть не может.

Это веселое настроение меня, порой, к моему стыду, преследовало в общении со всеми, даже с Петром Александровичем. Он странно смотрел на меня первое время. Кажется, и сейчас искоса наблюдает за мной, когда я вдруг заулыбаюсь ни с того ни с сего, вспомнив свою хорошую новость.

Ничто не омрачало моего настроения, даже непослушание Мишеньки и периодические капризы Петра Александровича. Однако, я должна отдать должное стараниям последнего (сама не верю, что пишу это) быть мне другом. Но обо всем по порядку.

Намедни (пишу «намедни», потому что это все и правда случилось так недавно, и как-то в пару дней вся эта история уложилась) Петр Александрович попросил дворника разгрести снег на дороге, ведущей в дом. Получив письмо от г-на Вразумихина, что тот сегодня приедет и глубочайше извиняется, что предупреждает так поздно, Петр Александрович приказал снова завалить дорогу снегом. Я была рядом, когда он сказал это только что вошедшему, уставшему дворнику. Меня возмутили и эта просьба, и такое невнимание к уставшему человеку.

— Петр Александрович, да как же так можно? — спросила я тихо, но внутри у меня все так и поднялось.

— Как можно, так можно, — сказал он раздраженно, глядя куда-то в сторону. — А разве можно присылать письмо о визите в самый распоследний момент?

— Но ведь, быть может, случилось что? Насколько я знаю, раньше такого не случалось.

— А мне-то что? — бросил он небрежно.

Дворник замялся, стоя на пороге.

— Так заметать-с или не заметать-с прикажете?

— Заметать! — крикнул Петр Александрович.

— Не заметать, — сказала я одновременно с ним, и наши взгляды встретились.

Суровые черные глаза блеснули от гнева, я испугалась, поняв свое положение, и что слишком много себе позволила. Я вскочила с кресла, краска бросилась мне в лицо. Глядя на красное от мороза и удивленное лицо дворника, я сжалилась над ним еще сильнее. Я до сих пор не знаю, как смела сказать следующее. Возможно, опять-таки, сыграло роль письмо у меня на груди, которое придавало мне так же и уверенности.

— Это жестоко, Петр Александрович, он устал!

Петр Александрович скривил губы, вскочил с места и быстрым шагом приблизился ко мне почти вплотную. Я прижалась к серванту, который стоял прямо за моей спиной. Когда высокая фигура склонилась надо мной как тень, я была уверена, что упаду в обморок от страха.

— Вы забыли ваше положение здесь? Не будь детей, вы бы давно оказались в пансионе или, того лучше, просто на улице! — крикнул он так, что стекла в серванте задрожали.

Я побледнела и выбежала из залы в свою комнату. Там я бросилась на кровать, и горькие слезы обиды и страха полились из моих глаз.

Проплакала я так, быть может, целый час, а то и два, и не вышла к обеду, боясь снова увидеться с Петром Александровичем. Я была удивлена такой перемене в нем и была обезоружена и неготова к такой резкости с его стороны, потому что после нашего договора о мире он больше ни разу не повышал на меня голос. Конечно же, я успела привыкнуть и расслабиться от мысли, что на меня больше не кричат.

Мишенька приходил ко мне играться и читать книжки. Помню, он еще высказал такую по-детски наивную мысль, но, однако, она заставила меня взять себя в руки и выйти из комнаты:

— Взрослые слишком много думают о том, чего еще не было.

Мы с ним вышли в залу, где он стал бегать по кругу, пользуясь отсутствием Петра Александровича. Я же думала о том, как буду себя вести, когда он войдет, но он так и не пришел.

Лишь за ужином мы встретились. Г-н Вразумихин сидел уже с нами за одним столом и безумолку болтал с молчаливым Петром Александровичем.

— Вижу, что сегодня день не удался у тебя, а? — сыпал он в приподнятом настроении, совершенно не боясь угрюмости Петра Александровича (он, кажется, ничего и никого в этой жизни не боится).

— Какое тебе дело? Ты лучше позаботься о том, чтобы оправдать свое позднее письмо, — сурово ответил Петр Александрович, глядя на него исподлобья.

Гость расхохотался.

— Да что ж это, впервой? Я и раньше так присылал тебе письма, а ты и не говорил ничего. А тут вдруг раз: оправдывайся. Кстати, а дорога-то у вас как завалена! Дворник неисправно трудится у тебя. Я пока доплыл сквозь этот снег, так аж и устал. Думаю: упаду на пороге друга, еще поймет неправильно.

Он подмигнул Мишеньке, который тут же покатился со смеху. Я тоже невольно улыбнулась. Петр Александрович не изменился в лице.

Так прошел весь вечер. На следующий день меня ждало удивительное событие.

Петр Александрович после завтрака, часов в одиннадцать, попросил позвать меня в свой кабинет. После вчерашнего мои переживания немного притупились, и я была способна принять выбранный мною вид и вооружиться против неожиданностей. Когда я вошла в кабинет Петра Александровича, я, супротив своим ожиданиям увидеть его в плохом расположении духа, увидела его смущенного и растерянного.

— Анна, садитесь, — его глаза смотрели как-то робко, совсем неестественно для него.

Я испугалась. Села. Мы помолчали.

— Вчера я вам сказал глупость. В самом деле я не имел намерения… (он запнулся, подбирая нужное выражение, но быстро сдался) Впрочем, вы меня поняли. В вас есть прекрасные качества, одно из которых — прощать. Как вы прощали меня до этого, так я прошу у вас простить меня снова.

Сильно изумившись таким словам и такому тону, я не знала, что отвечать. Он понимал, что я уже простила и не держу зла, но чувствовал обязанностью сказать это, чтобы подойти к главному. Одним словом, Петр Александрович пригласил меня в театр на рождественский музыкальный концерт! Я была до того поражена, что так и не находила ни единого слова, а просто сидела, вперив взгляд в желтые билетики на столе. Между тем, он ждал ответа. Первая мысль моя была отказаться из страха и гордости, потому что я подумала, что этим он снисходит ко мне, желая загладить свою вину. (Только сегодня утром от Федота я случайно узнала, что Петр Александрович хотел пригласить меня еще в тот вечер, но внезапный визит г-на Вразумихина сорвал его планы). Однако в тот момент я всего этого не знала, но отказывать после такого подвига гордости Петра Александровича я себе позволить не могла. Я почувствовала внутри, что ценю его усилия над собой, чтобы извиниться и пригласить меня.

Все, что я смогла проговорить тогда, было тихое и изумленное:

— Хорошо.

Я была так смущена, от неловкости и волнения у меня до самого вечера все валилось из рук. Порой я замечала свое отражение в зеркале, когда проходила мимо, и с удивлением наблюдала, что лицо мое и правда было какое-то чересчур взолнованное. Я решительно не понимала, что со мной такое делается. На ум приходили воспоминания, в которых я питала ненависть к Петру Александровичу и когда в то же время была готова плакать с досады. Потом вспоминались мне его глаза, полные слез и отчаяния после смерти его жены. Одним словом, я серьезно задумалась над своим отношением к этому человеку.

К вечеру я пришла к выводу, что все-таки простила Петра Александровича и готова стать ему другом, в котором он так нуждается.

К слову, я не ожидала, что мое нарядное платье когда-либо будет на мне вновь. После смерти Александры Михайловны я ни разу не надевала ничего, кроме траура и двух повседневных платьев. Каково было мое удивление, когда я увидела себя в сатине зеленого цвета, с этими аккуратными кружевами на рукавах и воротнике. Мне вдруг отчего-то впервые за долгое время захотелось петь! Я вдруг вспомнила своего учителя пения: полуитальянец, полуфранцуз, чудак, минутами настоящий энтузиаст, гораздо чаще педант и всего больше скряга. Я рассмеялась, да и сейчас не могу сдержать улыбки своей, припоминая наши уроки.

Вообще, в тот вечер я смеялась чаще прежнего. Мои мысли были чисты и полны волнительного веселья. Вспомнить даже тот случай в карете, когда на повороте по мерзлой дороге ее немного занесло. Петр Александрович хотел придержать меня за талию, но я в испуге вдруг отскочила от него как будто меня обожгли, тем самым чуть ли не выбросившись из кареты. Петр Александрович от удивления даже очки снял. Стыдясь своего безудержного смеха на этот его жест, я отвернулась, закрыв лицо руками.

Свечи, люстры, дамы, военные, генералы, девицы, занавес, ряды стульев — все это поразило меня в первую же минуту. Впервые за столько лет я снова видела всю эту пышность и праздничность, только в этот раз я пыталась рассмотреть все внимательнее, чтобы запомнить этот вечер в подробностях.

Случайно я разглядела знакомую фигуру, но нарочно не придала ей значения, и, только когда она вышла на середину сцены со скрипкой в руках, мне пришлось признаться себе в полной мере, что вечер открывал не кто иной, как скрипач С-ц! У меня потемнело в глазах, я растерялась от прилива страха, вонзившегося в мою душу; тут же вскочила с места, сердце мое больно выскакивало из груди, яркие воспоминания ударили мне в голову. Вдруг чья-то рука мягко потянула меня за локоть обратно на место, и я услышала тихое:

— Неточка, что с вами?

Моя голова тут же повернулась на голос, и в расступающейся тьме я увидела взволнованное лицо Петра Александровича. Только сейчас, припоминая все подробности того вечера и записывая их на бумаге, я замечаю то, чего не подметила еще в тот вечер: он назвал меня Неточкой…

Скрипка заиграла совсем весело, так весело, как я не слышала от этого инструмента никогда ранее. Смычок в руках С-ца так и прыгал то вверх, то вниз. Когда испуг прошел, я стала отвлекать себя посторонними мыслями и ассоциациями, которые навевала праздничная музыка, заполнявшая зал, но это решительно не помогло успокоиться мне в полной мере.

Все остальное время концерта я сидела задумчивая и подавленная, тоска съедала меня несмотря на то, что музыка была великолепнейшая. Я не могла ничего поделать с собой, и вдобавок к моей грусти я ощущала на себя досаду. Пыталась думать о рождении Царя, о волхвах, но мой ум как будто притупился после внезапной встречи со старым скрипачом. Воспоминания горько сдавили мою душу…

Я до того впала в задумчивость, что даже и не шелохнулась, когда холодные пальцы Петра Александровича обожгли мою руку своим, по всей видимости, случайным прикосновением. К стыду своей разыгравшейся фантазии в тот вечер признаю, что мне казалось, что Петр Александрович часто смотрел на меня. Не знаю, правда ли это или выдумка из-за моих расстроенных нервов. В любом случае даже это, — будь оно правдой или нет, не знаю, — все равно не смущало меня.

Обратно мы ехали будто с похорон: молча и грустно. Я всю дорогу всматривалась в черноту ночи и думала о чем-то. Лишь когда мы уже почти приехали, Петр Александрович спросил меня, понравилось ли мне. Конечно, я ответила положительно и поблагодарила его.

— Что с вами произошло вначале? — спросил он снова.

— Это… так, — отвечала я, стараясь сделать простодушный вид, но, вероятно, лицо мое было так выразительно в ту минуту, что Петр Александрович снял очки и недоверчиво покачал головой.

Я отвернулась к окну, и за весь вечер мы больше не произнесли друг другу ни слова.

Еще с начала этого года мною чаще стало овладевать непонятное и незнакомое мне прежде волнение. Когда наши с Петром Александровичем взгляды встречались, когда он звал меня по имени или же просто обращался ко мне, в первое мгновение краска бросалась мне в лицо, и в груди все отчего-то трепетало, а иногда будто и вовсе жгло огнем. Мне не сразу удавалось преодолевать себя, и мою душу мучали эти чувства. Однако больше всего меня мучали мысли о том, что Петр Александрович замечает мое волнение.

В начале февраля письмоводитель Петра Александровича уехал к себе домой по каким-то неотложным делам, и дверь в кабинет Петра Александровича стала чаще бывать распахнутой почти настеж. Когда я проходила мимо его открытого кабинета и боковым зрением замечала его за письменным столом, у меня в ушах громко стучало сердце, и я спешила поскорей скрыться.

С начала февраля мы также стали чаще читать вместе, и уже не только вечерами, но иногда и перед обедом. Порой я чувствовала, как в моем горле становился ком, и я делала над собой усилие, чтобы мой голос вдруг не пресекся во время чтения. Случалось также, Петр Александрович смотрел на меня в то время, как я читаю, и тогда я старалась сильнее уткнуться в книгу, чтобы перестать замечать это.

В таком неясном для себя испуге я порой пребывала, слыша звук его приближающихся шагов, пока перебирала книги в библиотеке или сидела за нотами…

К слову, я снова занялась пением. Однако поначалу мне было сложно вспомнить все арии, и Б., которого я отныне попросила приезжать к нам почаще, взялся помочь мне в этом деле. Уже совсем скоро я снова запела любимую арию Александры Михайловны. Б. горячо восхищался моим голосом, а иногда даже не удерживался от рукоплесканий по окончании спетой мною партии. Я была в большом воодушевлении и восторге! Я и сейчас это испытываю, когда все хвалят меня за мой голос и сохранившиеся навыки. Особенно, когда хвалит Петр Александрович. Вот с этого места я, пожалуй, опишу все подробнее.

* * *

Помню, будто это было вчера (а это было тринадцатое февраля), как я впервые за долгое время взяла в руки ноты. Перед этим я долго рылась в книгах, пытаясь отыскать все заброшенные мною листки, от чего мои руки и платье оказались немного в пыли, поэтому я читала ноты и чихала. Стоя возле фортепиано, я смущалась от мысли, что меня могут услышать, но в тот момент я ясно понимала, что должна преодолеть себя и начать. Я понимала, что иначе не может быть, что передо мной стоит выбор: или сейчас, или больше никогда.

Для начала я стала вспоминать гамму. С нарастающей уверенностью мой голос становился все громче. Услышав, что голос звучит ничуть не хуже того, чего я от него ожидала, я была невероятно довольна собой. Окончательно настроившись на пение, я нажала первый аккорд стоявшей передо мной арии и запела.

Мечты, волнение, вдохновение в один миг наполнили мою душу. Я была так счастлива в ту минуту, что решительно не замечала ничего вокруг себя. Как вдруг (ужасно смеюсь, записывая это) мой нос зачесался, и я чихнула. За моей спиной раздался тихий смех. Я вздрогнула всем телом и судорожно обернулась — это был Петр Александрович!

Первая моя мысль была такая: бежать из залы что есть духу, но от волнения я перестала ощущать землю под ногами!

— Вы прекрасно поете, — сказал Петр Александрович, с удовольствием замечая мою робость.

Я не помню, как я оказалась в своей комнате с охапкой нот в руках, но хорошо помню, как неистово колотилось мое сердце в груди.

На следующий день я пришла к фортепиано, но, к моему изумлению, я заметила, что один лист моей любимой арии утерян. Я отчетливо помнила, что у меня были все листы, поэтому с уверенностью, что он, по всей видимости, где-то в моей комнате, отправилась на его поиски. Перевернув все вверх дном, я вернулась в залу в полном отчаянии. В этот момент вошел Петр Александрович, держа руки за спиной.

— Что же, сегодня не споете? — спросил он, и его губы тронула странная тонкая улыбка.

В мою душу закралась догадка, но я застыдилась ее и, раскрасневшись от смущения и досады, подошла к фортепиано.

— Спою, только вот, — начала я виноватым голосом. — Извините меня за мою просьбу, но я бы очень попросила вас… Я бы попросила вас выйти, — наконец отрезала я, и тут же испуганно посмотрела ему в глаза. — Я возьмусь вспоминать другую арию, а ту, которую я пела вчера, я… Впрочем, не важно…

Петр Александрович подошел ко мне сзади, и передо мной появился недостающий листок с нотами. Мое сердце подпрыгнуло и сладко заныло, когда я услышала дыхание Петра Александровича за своей спиной. Он наклонился, и горячий шепот обжег мое ухо:

— Пожалуйста, спойте.

Я вспыхнула и быстро обернулась; все мое тело задрожало словно в лихорадке. Он улыбнулся и снова предложил мне листок с нотами. Я взяла его, но поняла, что петь в таком состоянии я не смогу, что я вот-вот сорвусь и снова убегу в свою комнату. Одним словом, я мучалась и страдала от своих чувств.

Однако Петр Александрович в тот день был безжалостен к моим чувствам; он взял мою руку и тихо произнес:

— Я люблю вас. Пожалуйста, будьте моей женой.

Невольно вскрикнув от неожиданности, я покраснела пуще прежнего. В зале повисла тишина, сердце мое стучало так, что голова кружилась. Мне казалось, что его слышно на весь дом; меня вдруг охватил жуткий страх, что кто-то вот-вот войдет в залу и застанет нас двоих.

— Д-да, — проговорила я, все еще сильно задыхаясь.

Петр Александрович тоже покраснел, а потом вдруг наклонился, и мои губы обжег поцелуй.

Что со мной было! Я вдруг почувствовала, что всецело отдаюсь во власть этого человека, что, вздумай он еще что-то сделать со мной в тот момент, я была бы безоговорочно покорна. И все-таки он скоро отпустил мою руку и отстранился от меня. Я по наитию тихо подалась за его губами.

— Успеется, — прошептал он слабым от волнения голосом, и его губы тронула смущенная улыбка.

В тот же день мы договорились, что больше не будем себе такого позволять до свадьбы. Через время, успокоившись от обезоруживающих нас обоих эмоций, мы обговорили все и решили обвенчаться в августе.

Пишу трясущейся рукой о событии, которое сегодня приятно потрясло мою душу: моя милая Катя приехала! К тому же, по ее словам, она приехала ради меня. Я будто бы в детство вернулась, когда вновь, спустя столько лет, увидела ее. Этот день хоть был не без неприятностей и странностей, но все-таки я хочу запомнить его на всю жизнь. Обо всем главном по порядку.

В это воскресное утро мы с Петром Александровичем пили чай, сидя на диване в его кабинете. Увлеченные разговорами, мы не придали значения загремевшему во дворе экипажу (мало ли кто мог проезжать мимо). Сначала мы горячо обсуждали прочитанную нами намедни книгу, а потом стали рассуждать о том, что скажет общество на наш брак, и отшучивались от самых серьезных последствий. Я видела, что Петра Александровича эта тема не страшит, и оттого внутри у меня было приятное чувство гордости за своего жениха.

— Уедем в Америку, заляжем на дно, — с усмешкой говорил Петр Александрович.

— И сменим имена, — добавила я, рассмеявшись сиплым голосом (мое горло еще не восстановилось от сильной простуды).

Петр Александрович с нежностью посмотрел на меня и взял мою руку. В этот момент дверь кабинета вдруг раскрылась, и вошел Федот, оповестив нас о гостях. За его спиной послышались тихие шаги женский ног; вошла она. За ней и князь Х. с княгиней.

В первое мгновение я замерла от изумления (Петр Александрович встал, отпустив мою руку), но потом, не в силах преодолеть себя, тут же бросилась к Кате, обхватив ее шею руками. Слезы радости брызнули из глаз моих, я была готова прыгать от счастья и целовать ее. Однако она не ответила на мои объятья, поэтому во второй раз я уже сумела преодолеть себя и даже не поцеловала ее, а просто отстранилась и восхищенно смотрела в ее красивые большие глаза. Она тихо снисходительно улыбнулась мне и легко поклонилась в знак приветствия.

Много чего я говорила ей сегодня, а она слушала, но чаще вполсилы. Отвечала мне очень сухо и однозначно. Ее равнодушие томило и огорчало мое сердце, но я утешала себя мыслью, что Катя повзрослела за эти годы, оттого и стала застенчивая…

За обедом я не спускала с нее восторженных глаз. Как она выросла, как изменилась! Румяные щеки, здоровый матовый цвет лица, длинные темные волосы, которые были уложены почти так же, как их любила укладывать Александра Михайловна. Катя в этом возрасте особенно похожа на свою сестру. Я не упустила возможности сказать ей об этом, но, к моему удивлению, комплимент был воспринят с укором, что я просто забыла, как выглядела Александра Михайловна…

Добрый князь любовался нами и нашим, хоть по большей части и односторонним общением, иногда гладил меня по голове и хвалил, обращаясь к Кате. Та кивала ему и улыбалась, как мне казалось, чтобы удовлетворить отца, который этого от нее и ждал. Упомянул он также, что Петр Александрович совсем не ошибся, сказав ему, что я выросла совершенной красавицей.

— Как когда? — удивился князь на мой вопрос. — Осенью того года, вот когда приезжал, письма же еще привез. Припоминаешь теперь?

Я почувствовала Катино письмо на своей груди и смутилась тому, что совсем забыла, как оно попало мне в руки.

— К нам заехал, — продолжал старый князь, — на расспросы о внуке нашем отвечал. Говорил также, что Неточка выросла совершенной красавицей, что хозяйственная, хорошо Мишеньку нашего воспитывает, ухаживает за ним как мать. Так старается, говорил, что нянечка порой без дела сидит. Одним словом: хвалил так, что я ненароком подумать успел: жениться, что ли, надумал? — он простодушно улыбнулся своей безобидной шутке.

Петр Александрович смущенно и мрачно потупил взгляд.

Князь в своей привычной манере в основном молчал, но этот внезапный порыв его вызвал негодование со стороны княгини. Она неодобрительно и строго покачала головой и перевела разговор на другую тему. Особенно ей не понравилась реакция Петра Александровича на эти слова ее мужа. Мне показалось, что она после этого чаще приглядывалась к Петру Александровичу за обеденным столом, поэтому я старалась не смотреть в его сторону, чтобы окончательно не смутить его, и все мое внимание ушло Кате.

После обеда князь Х. предложил нам с Катей погулять во дворе и без лишних глаз поговорить обо всем. Во время нашей прогулки я хотела взять Катину руку, но она спрятала ее за спиной, сделав вид, что не заметила моего жеста. На мои расспросы о ее жизни она опять-таки отвечала однозначно.

— Выучилась игре на фортепиано и пению, — отвечала она спокойно и размеренно.

Я оживленно, несмотря на мой осипший слабый голос и смущение, стала рассказывать ей о своих успехах в пении, о том, как забросила занятия после смерти Александры Михайловны, но недавно возобновила.

— Как бы я хотела спеть с тобой, Катенька! — шептала я.

— Мы у вас на неделю. Вылечить горло успеешь, — отвечала она так равнодушно, что мне защемило сердце. — К тому же, я попросила родителей взять меня с собой, чтобы наконец увидеть тебя. Будет обидно, если не споем.

— Отчего же ты раньше не приезжала? На похороны сестры и племянницы?

В ответ на это Катя в своей привычной манере, которую я часто вспоминала, украдкой пожала плечами.

Разговор наш получился обрывистым и неловким. Катя редко смотрела на меня… Впрочем, у нас еще будет время расслабиться в присутствии друг друга и поговорить как раньше.

Также меня мучает наша с Петром Александровичем скрытность. Я не имела возможности сегодня поговорить с ним наедине, чтобы узнать, как мы будем объявлять всем о нашем решении…

Главным пороком Кати, тем, что было началом ее характера, так и осталась гордость. Вчерашний день прошел так же, как позавчерашний: она решительно игнорирует меня и обращает внимание только тогда, когда ее попросит об этом князь Х. Тогда она поворачивается ко мне и снисходительно начинает со мной беседу. Больше нет сомнений, что она стесняется меня, нет, я вижу прямое отвращение ко мне. Ее взгляды, улыбки, адресованные мне, все выделанные и пренебрежительные.

То, что меня сегодня поразило больше всего, это Катины двусмысленные намеки о наших с Петром Александровичем отношениях. Когда мы собрались за обеденным столом, она демонстративно встала из-за стола и предложила мне поменяться с ней местами (она сидела между мной и Петром Александровичем).

— Конечно, Катя, как тебе удобней будет, — проговорила я несколько удивленная.

— Да нет же, так тебе удобней, — учтиво улыбнулась она мне.

Я заметила движение со стороны Петра Александровича и подумала, что, быть может, он уже объявил всем о нашем решении, просто мне забыл сказать. Однако после обеда я узнала от него, что никто еще ничего не знает, и что он скажет все сначала князю Х. с глазу на глаз. Да к тому же наметил делать это именно сегодня!

После нашего разговора я весь оставшийся день была в нервном состоянии. Катя заметила это и спросила, не поссорились ли мы с Петром Александровичем.

— Да с чего ты, — начала я, окончательно потерявшись. — Откуда ты… Почему ты так решила? Я тебя немного не понимаю, Катя…

Катя пожала плечами.

Быть может, наши отношения уже для всех видны со стороны? Я в заблуждении и страхе трепещу перед завтрашним днем…

Утром двадцатого июля я проснулась как обычно в восемь, оделась и пошла к Мишеньке. Когда мы оба шли в столовую, я вдруг услышала, что там уже находятся люди. Один мужской голос был спокойным и размеренным, второй твердым, но взволнованным. Я сразу узнала князя Х. и Петра Александровича. Интуитивно переходя на тихие цыпочки, я замедлила шаг и остановила Мишеньку. Я пыталась разобрать их слова, но голоса были слишком тихие. Вдруг в разговор ворвался истеричный голос княгини. Услышав его, я похолодела как мертвая. Видимо, княгиня долго молчала и сдерживалась, а затем ей дали слово.

Что она сказала, я расслышала отчетливо. Помимо презрительного отношения к моему происхождению, она призывала Петра Александровича к здравому смыслу, рассказывала ему мое прошлое (не без искажения истории, но благо, что я перед этим сама ему все о себе рассказала), внушала, что после кончины его жены прошло еще так мало времени, наконец, отчего-то стала заверять, что сама Александра Михайловна ни за что бы не одобрила этот брак и что это аморально, потому что она заменила мне мать.

— В конце концов, Анна по летам не годится в матери Михаилу! — безапелляционно заключила она.

Послышался спокойный голос князя Х., и повисла тишина.

Пока я раздумывала, как мне поступить, Мишенька уже вырвал свою руку из моей и, подбежав к дверям, распахнул их почти настежь. Я от страха не могла двинуться с места, когда издали увидела силуэты княгини, князя Х. и Петра Александровича.

Струсив, я сразу решила бежать в свою комнату, но Петр Александрович предугадал это и точно сорвался с места. Быстро подойдя ко мне, он взял меня за руку и повел в столовую. Когда надменные и взбешенные глаза княгини впились в меня, я двумя руками обхватила руку Петра Александровича и опустила глаза. Я успела заметить Катю, сидящую в дальнем углу столовой.

— При всем уважении, мне решать мою судьбу, — начал Петр Александрович твердо. — Я понимаю ваши опасения в плане воспитания вашего внука, но, однако же, Неточка и перед этим его воспитывала, и никто не придавал этому особого значения.

Князь Х. одобрительно кивнул. Я видела в нем свою защиту и при взгляде на него на меня находило умиротворение.

— В конце концов, вашего благословения я просил также и потому, что я не имею такой привилегии, как отец и мать, и подумал, что вы не откажете мне в составлении моего счастья, — он крепче сжал мою руку. — А положение наше в обществе, о котором вы так горячо говорите и которое так высоко цените, княгиня, было испорчено еще до появления Неточки в этом доме, — прибавил он тихо.

— Прекратите говорить со мной в таком тоне и называть ее так! — княгиня указала на меня. — А вспоминать прошлые обиды — это уже никуда не идет, молодой человек.

— Повторюсь, друг мой, — спокойно вошел в разговор князь, обращаясь к супруге, — я решительно не понимаю, почему тебя так задевает решение Петра Александровича.

Она же, будто не расслышав вопроса, бросила на меня долгий испытующий взгляд. Я выдержала ее немой укоризненный напор и не спряталась, хоть и порывалась, за Петра Александровича.

Я себя очень винила, мне было стыдно, что я создаю проблемы для людей, которые сделали все для моего счастья. В полной мере понимая, что нашей свадьбе не помешает противостояние княгини, так как она все-таки, к счастью, не мать Петру Александровичу, мне все равно были дороги отношения с ней, а тем более с Катей. К слову, вторая сидела, не глядя в нашу сторону, отвлеченно что-то рассматривая в окне. Я все время поглядывала на нее, ожидая встретить ее взгляд и разгадать, о чем она думает, и на чьей она стороне, если так можно выразиться.

Петр Александрович мне потом рассказывал, что князь Х. в то утро начал разговор с княгиней о нашей предстоящей свадьбе, но не успел он договорить, как она вдруг вскочила с места и потребовала Петра Александровича, чтобы взглянуть в его глаза и убедиться во всем лично. Так и началась эта сцена в столовой.

После тишины, которая произвела на меня давящее впечатление, княгиня, суетливо поправляя юбку, присела за стол и попросила подавать завтрак. Ее лицо выражало раздражение и усталость, а также то, что она не желает продолжения сцены.

С нежностью и трепетом в сердце буду я вспоминать ту ласку, с которой Петр Александрович потом успокаивал меня в своем кабинете. После нашего долгого совместного времяпрепровождения мне стало намного легче. Его слова и тон были совершенно спокойными и внушали мне уверенность в то, что князь Х. убедит княгиню успокоиться. «Даже в Америку не придется уезжать», — повторял Петр Александрович с улыбкой.

Вскоре княгиня и правда стала видимо успокоенной. Единственное, что до сих пор меня беспокоит, это то, что я не понимала ее взглядов, и меня решительно пугали ее спокойные обращения ко мне. Мне все казалось, что в ней все еще сидит затаенная злоба на меня, и она вот-вот вырвется при каком-нибудь удобном или же неудобном случае. Я с осторожностью взглядывала на нее и на Катю, которая так и вовсе была для меня совершенной загадкой. Она вела себя так, будто не присутствовала при утреннем разговоре и вообще не знает о положении дел.

— Неточка, вижу, что твой голос сегодня звучит звонко, — обратилась ко мне Катя в тот же вечер. — Быть может, нам спеть?

Чтобы ей угодить, я согласилась, хоть совсем того не хотела и боялась в присутствии княгини.

Таким образом прошли и все остальные дни их пребывания в этом доме. Все то время я не давала себе расслабиться в присутствии княгини, ожидая от нее чего-нибудь резкого и необоснованного. Порой мне становилось стыдно за свою осторожность, за то, что не верю ее спокойствию и доброму тону. Быть может, я действительно слишком плохого мнения об этой женщине? От такого признания мне становится до слез досадно на себя…

И все же, что вызвало со стороны княгини такую резкую реакцию? Петру Александровичу она никто, Мишенька явно ее так не заботит, как бы она горячо об этом ни рассказывала. Быть может, это свои личные планы на меня или на Петра Александровича?

Вчера княжеская семья уехала. По причине моей привычки, которую я в себе выработала за время пребывания Кати в гостях, я не касалась ее при прощании, а просто помахала ей рукой, улыбаясь и стараясь сдержать свои слезы, которые сами собой лились от досады, что мы с Катей так и не сблизились, как в моих мечтах и ожиданиях. Я уже опустила руку и хотела было повернуться уходить в дом, как вдруг услышала звуки быстрых ножек, бегущих по истоптанной тропинке. Я обернулась, и мою шею тут же обхватили руки Кати. Я мгновенно ответила на ее объятья, и слезы по моим щекам полились еще сильнее, но уже не от разочарования, а от радости, которая охватила меня при соприкосновении с Катей.

Мы так крепко обнялись, что мне захватило дыхание от волнения. Катино лицо тоже было залито слезами. Она умиленно и виновато посмотрела на меня своими большими мокрыми глазами, крепко поцеловала меня в губы, вырвалась из моих объятий и убежала к карете, где ее ждали князь и княгиня.

После их отъезда я до сих пор пребываю в неописуемом восторге. Мое сердце исполнилось надежд, что для нас с Катей еще не все потеряно. Я мечтаю о новой встрече с ней и успела, наверное, уже тысячу раз представить, как мы увидимся на моем венчании третьего августа. Я всем сердцем надеюсь увидеть ее в этот важный для меня день.

На днях Петру Александровичу понадобилось по делу уехать в Москву. Мне до слез не хотелось, чтобы он оставлял меня прямо перед нашей свадьбой, но я не позволила себе сказать ему об этом. Тронуло меня то, что он сам заметил мое волнение и снова убедительно и спокойно стал уверять меня, что мы с ним разлучимся всего на несколько дней, а после — уже никогда.

Ужасно стесняюсь своего поступка, но, чтобы наказать себя, запишу, что позволила себе выходку и в горячем порыве чувств поцеловала руку Петра Александровича (я бы поцеловала в щеку, не будь он высоким). Лицо его тотчас налилось краской, и он наклонился ко мне с серьезным видом, чтобы что-то сказать, а я поцеловала его прямо в губы…

— Что вы со мной делаете, Неточка? — негодуя и задыхаясь от волнения, произнес Петр Александрович.

Он так быстро отстранился от меня и вырвал свою руку из моей, что мне тогда стало ужасно стыдно за себя. Кто знал, что обещание наше, данное нами почти полгода назад, до сих пор имеет такой вес для Петра Александровича? Тем более, всего за неделю до нашей свадьбы. Даже теперь краснею, выписывая эти строки. Однако порыв этот мой и правда произошел как-то уж сам собой, совершенно случайно. Впрочем, это уже в прошлом, и пора бы мне уже успокоиться.

Потом что-то случилось с колесом кареты, которая должна была везти Петра Александровича, и пришлось ждать, пока его починят. Внутри себя я чрезвычайно обрадовалась, что Петр Александрович еще на некоторое время останется, и решилась подойти к нему, чтобы извиниться и расстаться на доброй ноте. Однако только я подошла, как он очень стал кричать на извозчика и злился все то время, пока чинили карету. Вся моя решимость исчезла, и мы вот так и расстались: не обмолвившись и даже не обменявшись взглядами… Впрочем, и это пора бы мне оставить в прошлом.

Сейчас же, в этой привычной и спокойной обстановке дома, моя мнительность притупилась, и я отгоняю от себя все мрачные мысли, тешась надеждой скорой встречи с моим женихом. Тем более, что сегодня я получила от него письмо, в котором он уведомляет меня, что первого числа он непременно уже будет дома.

Сначала я хотела сжечь этот дневник по окончании страниц. Затем, по истечении времени и пополнении прекрасных, запечатленных мною моментов из жизни, я решила его оставить. После происшествия с публичным домом я снова хотела его сжечь, но сейчас я принимаю окончательное решение сделать этот дневник своей предсмертной запиской.

Запишу я ее в пару дней, потому что знаю наверное, что, если засижусь, мне то и дело будут мешать, а я не хочу упускать ничего из того, что решила здесь высказать.

Прошу исполнить мою последнюю просьбу: передать этот дневник г-ну Б. В свою очередь г-на Б. сердечно благодарю за откровенность, дружбу и искреннее участие. Я надеюсь, он и в этой просьбе мне не откажет и передаст дневник Петру Александровичу, где бы он ни был. В этом моя последняя воля.

* * *

Все началось утром 30 июля 1852 года. Мне с извозчиком пришло письмо от Кати, написанное ее рукою. Не буду писать о нем подробности, так как оно состояло по большей части из одних лишь ее переживаний о наших с ней отношениях. Она писала мне, как ей порой хотелось броситься мне на шею, но из гордости она сдерживалась и этим мучила себя. Писала также, что ей стыдно и грустно осознавать, что время упущено, поэтому отныне, не желая больше терять времени, она, будучи еще в Петербурге, приглашала меня в гости на квартиру, которую княжеская семья сняла на пару дней.

По причине некоторой задержки в городе, княгиня потребовала снять жилье и наотрез отказалась возвращаться к нам. Я сразу подумала о том, что мои догадки были справедливы, и княгиня правда имела затаенную злобу. Катя писала, что ей ужасно стыдно за мать, но в такое-то время она назначала мне встречу по такому-то адресу, чтобы обняться со мной и извиниться за все, что терзает ее совесть. «Как раз к трем мать с отцом уедут на пару часов, и мы с тобой успеем поговорить обо всем! И тогда, Неточка, — писала она дрожащей, судя по почерку, рукой, — моя милая Неточка, мы с тобой уж вовек не отдалимся друг от друга! Я хочу знать о тебе все».

Я была поражена и пребывала в приятном волнении, а отпечатки слез на бумаге растрогали меня окончательно. Я сама расплакалась, читая эти строки, и душа моя очень ныла от ожидания чувственной встречи. Той, о которой я так мечтала тысячи раз. Мне казалось, я была готова броситься в путь раньше назначенного, но скрепилась и стала ожидать. Между тем, предварительно отложила свой дневник, чтобы не забыть прихватить его с собой, так как я горела желанием в подробностях описать то, что случилось со мной за все время нашей с Катей разлуки.

Я и раньше выезжала в город: то по делам с портным, то письма отправлять. Особенно было мне приятно делать второе поручение, потому что Петр Александрович очень мне доверял, и я с гордостью взяла на себя эту обязанность. Тем более, что я любила свои уединенные прогулки и эти наши уютные узкие улочки, отливающие желтизной фасадов.

Адрес, по которому пригласила меня Катя, был знаком мне смутно. Помню даже, я спрашивала дорогу у дворника.

— А чего вам надоть в той квартире? — угрюмо и как-то совсем странно произнес дворник, что уж тут можно было б спохватиться.

Однако я была ведома желанием воссоединения с Катей и не придала значения своему минутному сомнению. «Эта мнительность от волнения, — твердила я себе словно в лихорадке, — потому что я сейчас ее увижу!» Дворник, видя, что я настойчиво жду ответа, все-таки указал пальцем, в какой дом мне ступать, а сам повернулся и ушел в свою каморку.

Когда я подошла к двери точно в начначенный час, я успела только дернуть за веревочку, как вместе со звоном колокольчика передо мной распахнулась входная дверь. Угрюмая сухая женщина впустила меня, и вдруг набежали со всех сторон другие женщины:

— Пожалуйте, пожалуйте!

Все смеялись, нарумяненные, скверные, на фортепьянах играли. Парочка женщин схватили меня за руки и потащили вглубь дома. Я было от них к дверям, а они уж не пускают. Я тут же оробела, ноги мои подкосились, а женщины лукаво продолжали говорить что-то, уговаривали остаться, портеру раскупорили, подавали, потчевали.

Наконец, улучив момент, я вырвалась из рук полноватой девушки, которой меня передали подержать, и бросилась к дверям. Голова моя кружилась от страха, сердце в ушах колотилось, я дрожала всем телом и спотыкалась о свои же ноги. Женщины успели к дверям раньше меня и стали их держать. Я закричала не помня себя:

— Пустите меня! Пустите!

Тут подскочила давешняя сухая женщина, что впустила меня в дом, и ударила меня два раза по щеке. Остальные женщины очень развеселились, на меня глядя.

— Не стоишь ты, шкура, в благородном доме быть! — крикнула на меня сухая.

— Ты сама к нам приходила проситься, — крикнула ей с лестницы другая женщина, — а мы на такую харю и глядеть-то не стали! Только тут уж случай другой!

Сухая женщина скривила губы, схватила меня за руку и потащила в дальнюю комнату. В кабинете этом сидела полная женщина лет пятидесяти или около того. Накрашена она была сдержаннее и одета приличнее остальных. Прическа ее была гладкой и даже консервативной. Ее маленькие глаза тут же встретили нас. Я продолжала вырываться из рук сухощавой, но та вцепилась в меня мертвой хваткой и почти волоком притащила к самому письменному столу. Отчетливо помню, как я стукнулась головой о ковер на полу, когда упала без чувств.

Очнулась я, когда уже стемнело, и моего слуха коснулась веселая музыка скрипок и роялей. Помню, как сквозь окна тотчас услышала звуки подъезжавших и уезжавших извозчиков, а по лестницам всё ходили туда-сюда. Был слышен мужской и женский смех, порой женские голоса отчего-то весело взвизгивали, а порой кричали благим матом. Я в ужасе закрыла уши, чтобы не слышать и некоторых других звуков.

Привыкшими к темноте глазами я разглядела комнату, в которой очнулась: зеленые стены, ковры, кровать с канаусовыми одеялами и чистыми подушками. Я сидела так минут пять, с особой силой прижимая ладони к ушам и силясь не думать о том, что первым пришло мне на ум. Между тем, я дрожала как в лихорадке. Потом я хватилась своей сумки, где лежал мой кошелек и дневник, и стала искать ее, как могла различая обстановку при слабом свете фонарей из окна.

Вдруг замок в двери громко щелкнул. Мое горло схватил спазм, я всем телом вздрогнула и судорожно забилась в угол комнаты в надежде, что меня не заметят. Однако вошедшие были со свечами и меня тут же обнаружили. Я разглядела ту самую сухощавую женщину, что днем била меня по щекам, а за ней вошел стройный мужчина средних лет в офицерской форме. В моем сердце задребезжала надежда, я бросилась к офицеру и стала, дрожа от волнения и путаясь в словах, говорить, умоляя и чуть ли не падая перед ним на колени:

— Боже мой, как хорошо, как хорошо, что вы меня нашли! Я сюда случайно вошла, то есть, я шла по указанному адресу и перепутала. Да, это наверное! Я перепутала адрес, быть может, я просто-напросто ошиблась дверью! Вы знаете княжескую семью Х.? А В. (фамилия Петра Александровича)? Прошу, выведите меня, отвезите домой, помогите найти сумку, там деньги, я заплачу́, я верну, только…

Меня прервал смех офицера.

— Забавная она у вас, — протянул он, с довольной улыбкой разглядывая меня (я навсегда запомнила его зелено-карие глаза).

— Что с них взять, с новеньких-то, — промямлила сухощавая, ставя свечи на тумбочку. — Час, — прибавила она и вышла.

На сем довольно.

Я ненавижу свое новое имя и писать его сюда не собираюсь. Новую жизнь, новые правила и ту боль, которая стала мне уже привычной, я тоже ненавижу. Ужасно противны мне воспоминания о первых днях, о сумасшедших истериках других девушек, которых так же, как и меня, силой затягивали в дом.

Без обязанностей я стала ленива, без книг — глупа, без ласки — груба, а без свободы вовсе одичала. Оттого мое сердце преисполнилось сначала диким отчаянием, затем ужасным горем, а вскоре в него пришла и ненависть, которую я никогда в своей жизни не знала. Впрочем, она родилась во мне почти с первой ночи, хотя за ту ночь я не могу дать себе полного отчета, как и за последующие несколько недель, пока мой разум вполне еще не осознавал, что со мной делается. То время я помню особенно смутно.

Ненавижу я теперь кадетов и гимназистов, полуразрушенных и слюнявых старцев, бородатых отцов семейств, влюбленных женихов, молодоженов и почтенных столпов общества в золотых очках. Одним словом, всех мужчин, которые входят в этот дом по вечерам, и ради угождения которым играет эта веселая музыка, и скверные женщины пускаются в пляс в открытых бальных платьях, опушенных мехом.

Встречи мои с этими мужчинами неизбежны ночь за ночью, месяц за месяцем, так что я уж и не вспомню, сколько их было у меня. Уж больше года я живу этой странной, неправдоподобной жизнью, униженная и оскорбленная, принужденно выброшенная из общества, проклинающая саму себя.

Здесь я впервые в своей жизни видела столько насилия и крови, здесь я узнала, что такое дикость и стервозность. В первые месяцы я просыпалась утром, и моего, еще потерянного, туманного разума первым делом касались мысли о Мишеньке и о Петре Александровиче. По привычке в моей голове словно молния проносились мысли о грядущем привычном распорядке дня. Затем же перед моими глазами расходился туман, я видела эти зеленые стены, и со мной делалась истерика. Продолжительные и дикие припадки мои порой были настолько сильны, что меня обливали холодной водой из ведра. Впрочем, на этом заканчивалось внимание других женщин к моим припадкам. В иные же часы меня решительно игнорировали, отмечу только, что никто и не угнетал.

Через время меня принудили петь и, распознав в моем голосе пользу, стали учить пошлым песенкам и распевам, чтобы по вечерам меня чаще замечали клиенты. К слову, я быстро перестала пользоваться популярностью среди мужчин, если так позволительно выразиться, потому что я оставалась тиха и неподвижна все вечера и ночи, а мое лицо так исхудало и осунулось, что даже я порой пугаюсь своего отражения в зеркале.

По сей день я остаюсь тихой и, даже после обучения и угроз хозяйки, неподвижной. С этим уже смирилась даже сама сухощавая, сделав скидку на мой красивый голос. Отныне он, как выражаются многие из женщин, стал украшением этого отвратного места, опять же: если так позволительно выразиться. Слух о том, что в этом заведении одна девушка поет так, что «душа ликует», вскоре привлек сюда новые лица. Они приходили послушать меня, но зачастую выбирали вовсе не меня, и тогда хозяйка стала уделять большее внимание моему внешнему виду, вследствие чего мне обрезали волосы до плеч, посчитав, что мне так больше к лицу.

В один из поздних вечеров, когда только приходит театр, а женщины уже расселись по залу в ленивом ожидании, я чувствовала сильную головную боль. Я держалась ближе к фортепьяно, чтобы успеть переговорить с музыкантом и попросить его играть по возможности что-нибудь менее бойкое.

— Это уж как попросят, но буду держать во внимании и не бить по клавишам, — ответил мне старик-музыкант.

Человек этот отличается своей важностью и деликатностью. Слух его безупречен, а игра чрезвычайно виртуозна. Ранее он никогда со мной не заговаривал, и то был первый вечер, когда я сама к нему обратилась.

— Должо́н заметить, барышня, голос ваш хорош, — сказал он и тотчас замялся, по всей видимости одумавшись, какого сорта женщине он делает комплимент, и как дурно это может быть воспринято.

— Я училась пению, и мечты мои были велики в те времена. Я подавала надежды, — произнесла я тихо.

— Мой знакомый скрипач рассказывал, что была у него одна знакомая, что пела прелестно, так, что «душа ликует». Вот прям как про вас говорят.

Мое сердце застучало, я озабоченно посмотрела на него.

— Ваш знакомый скрипач Б.?

— Точно так, — кивнул он, нисколько не удивившись моему вопросу.

— Что случилось с этой его знакомой? Вы сказали, что «была», — продолжала я, стараясь делать непринужденный вид, ужасно боясь ему наскучить.

— Так это, сбежала она.

Я опустилась на стул.

— Как сбежала? Куда сбежала?

— Никто не знает. Тайна сия велика! Б. говорит: «Я как узнал, что исчезла, точно меня кольнули в сердце». Дорога ему она была, по всей видимости. Экое дело, я вот думаю, а может, с театром-то и сбежала? Что ж, тут уже и рассуждать не о чем, а тем паче не мне. Сбежала так сбежала. Впрочем, подробности мне не известны, Б. не любит говорить об этом случае.

Голова моя закружилась, я подалась вперед, стараясь, чтобы никто меня не услышал, кроме старика, и произнесла скороговоркой:

— Прошу вас, передайте Б., что это я та девушка, что пела и «душа ликовала».

Старик странно посмотрел на меня и с сомнением обмерял взглядом. Затем отвернулся и стал вытаскивать свои ноты из папок, сильно нахмурившись и, видимо, не желая продолжать разговора.

С того дня мою душу разрывало отчаяние при мысли, что он мне не поверил, но внутри я все еще надеялась, что хотя бы ради шутки или так, к слову, он все-таки заговорит об этом случае при Б.

Не теряя времени на описание того, как тяжело мне было встретиться с Б., просто уточню, что информация, которую я в лихорадочном волнении передала ему через старика-пианиста, попала к нему буквально на следующий же день. Однако первая наша встреча с Б. произошла только через две недели (или около того). Все дело было в том, что Б. приходил днем и настоятельно просил у швейцара встречи со мной именно в дневное время, но ему не уступали. В горячности Б. пообещал ходить к ним каждый день, пока ему не позволят требуемого свидания хотя бы на десять минут, но, однако же, наш швейцар обладает большим терпением.

Встретились мы с Б. только ночью. Должна здесь отметить, что мне было и есть очень стыдно за то, что моя персона вызвала у дорогого г-на Б. проблемы со здоровьем, да и к тому же подтолкнула его на такой шаг: впервые войти в заведение такого рода. Несмотря на старательно натянутую на лоб шляпу и черный неприметный шарф, скрывающий его седую бороду, я тут же по всей его фигуре признала в нем г-на Б. Не желая терять ни минуты и прекрасно понимая, что он здесь из-за меня, я бросилась к нему через залу и, совсем забыв о приличиях, схватила его за рукав. Б. выпрямился и внимательно посмотрел мне в глаза, как бы признавая во мне ту Неточку, что он знал столько лет.

Мне лишь от одного его взгляда стало ужасно тяжело на душе, воспоминания, которые до сих пор режут мне сердце, вновь нахлынули на меня, и я безудержно и некрасиво расплакалась. Мне так хотелось броситься в его объятья, однако мой внешний вид, это открытое атласное платье и мои короткие волосы вернули меня в реальность, и я со стыдом и смущением одернула руку от Б., как будто меня обожгли. Впрочем, Б. не смотрел на мое платье и на волосы, он глядел лишь в мои глаза; кроткая и ласковая улыбка показалась на его лице.

Когда мы остались наедине в комнате, Б. тоже вдруг заплакал. Мы просидели в грустном и тяжелом безмолвии минут десять, вытирая свои слезы и глядя друг на друга.

Б. с горестью и дрожащим голосом произнес мое имя, и тогда я и вовсе пала пред ним на колени и разрыдалась пуще прежнего. О, я такое долгое время не видела знакомых мне лиц, что в тот вечер отчаянию моему не было конца. Я даже не знаю, хорошо ли то, что со мной случилось тогда в ту ночь.

Наконец, когда мы оба успокоились, я, пускаясь в подробности, рассказала Б. все, как было: о Кате, о письме и о том, как меня заперли в этом доме. Б. слушал меня очень внимательно; когда рассказ зашел об этом доме, на его глазах вновь выступили слезы.

В рассказе Б. я надеялась услышать то, как Петр Александрович переживал и искал меня, однако (слезы горести и обиды текут по моим щекам, пока я пишу эти строки) каково было мое изумление, что меня мало того, что не искали, меня оклеветали! Слова Б. будто бы прямо сейчас звучат в моей голове:

— Неточка, милая, мне так тяжело тебе говорить обо всем этом… Знала бы ты, знала бы, как плакал Мишенька, когда Петр Александрович сказал ему, что ты больше никогда не вернешься к нему. Я приходил, приходил за день до вашей предполагаемой свадьбы, и все узнал. Петр Александрович так убедительно и даже обоснованно рассказал мне о твоем «побеге», что тут уж и сомнений не могло никаких возникнуть, если бы я не знал твое сердце, Неточка. «Она бросила меня из-за другого, — говорил он почти хладнокровно, но руки его ужасно дрожали, а на пальцах была запекшаяся кровь, — она обманула меня! Такого я от нее никак не ожидал». В общем, по его лицу было заметно, насколько сильно он поражен твоим исчезновением. Я почти умолял его подать в участок, просил допросить соседей, но он наотрез отказался, аргументируя, представь, твоим личным выбором. Тогда все вышеуказанное пошел делать я, однако никто ничего не знал о тебе и не видел тебя в тот день. В участке за это дело браться отказались, сказали, мол, коль я тебе никем не прихожусь, то нечего мне и соваться. Помню даже, что в тот день я снова пошел к Петру Александровичу, чтобы воззвать к его совести, обратить внимание на то, что не в характере Неточки так поступать, что ты любила его и его сына, но увы… О, бедная, бедная Неточка… — он перевел дыхание и продолжил: — Когда мне передали то сомнительное послание от девушки из публичного дома, Неточка, я, признаю, не поверил. Но эта мысль сидела в моей голове и мучила чрезвычайно. Я пошел проверять, и, представь себе, мне какая-то сухощавая дама прямым текстом заявила: «Есть у нас Неточка, приходите ночью, там договоримся». Именно «Неточка» сказала, а значит, тут и сомнений быть не могло! Я старался уговорить дать мне свидеться с Неточкой, но швейцар, по всей видимости, бывший каторжанин, стал мне угрожать и гнал меня с порога каждый день. Милая Неточка, да как же так?! — воскликнул он с горестью, крепко сжимая мои руки.

Однако это было не последнее оскорбление от Петра Александровича. О, как я ошибалась в этом человеке! Б. в ту ночь пообещал мне, что вновь пойдет к нему и расскажет всю правду о письме и о Кате. В моем сердце снова родилась надежда, я ухватилась за нее всеми мыслями, и каждую ночь среди всех клиентов в зале глазами искала Б.

Вторая наша встреча случилась почти так же: я сама узнала Б. и подошла к нему. Я во все глаза смотрела на него и заранее пыталась угадать слова, что срывались с его губ. Наконец он произнес:

— Неточка, милая, как бы это… Одним словом, Петр Александрович сначала не поверил в то, что княгиня через Катю дала тебе ложное напутствие, сказал, что это ты сама придумала, но, что даже если это и правда, то уже ничего не вернуть… Он сказал мне: «Все равно она сама виновата в том, что пошла туда, стало быть, у нее уже имелись пагубные наклонности, о которых я догадывался!» На мои возражения он ответил почти с ожесточением, что принять тебя обратно уже не представляется возможным, и что он не потерпит такого позора.

Б. весь дрожал, произнося последние слова. Он смиренно опустил голову, как бы под бременем того, что ему пришлось нести мне эту убийственную новость. Я же перестала чувствовать землю под ногами. Вся измученная и истерзанная его рассказом, я упала лицом в подушку и горько расплакалась с необузданной силой. Я думала, душа моя разорвется в клочья от той боли, что вонзилась в нее в ту ночь. Б. гладил меня по голове и не мог сказать ни слова, кажется, и он тоже плакал. Я думала, умру от приступа истерики, что случился со мной в ту роковую ночь.

Моя рука дрожит, я в лихорадке. Выписываю эти строки с большим усердием, вытирая слезы страха и мучительных терзаний. Сегодняшний день (а именно, день медицинской проверки) для меня является самым последним. В этих строках мои последние мысли. Прошу простить меня за… Впрочем, нет, я решительно не стыжусь того, что запишу сюда, и того, что наметила совершить по окончании этой записи.

Одним словом, я уже пол года как больна сифилисом. Болезнь меня очень мучила, но я ужасно боялась сказать о ней кому-то. В точности сама не понимаю, почему. Впрочем, я отдаю себе внутренний отчет в том, что, сохраняя молчание, заражала мужчин лишь в отместку.

Голова моя работала в каком-то болезненном напряжении. Порой на меня находили часы долгой, мучительно-безотвязной думы; мне часто снилось, будто что-то такое поселилось во мне, что смущает и отравляет каждую мысль мою, смеется надо мной потихоньку и призывает молчать.

Что мне до них? Что такое эти люди? Мою душу разрывало тяжелое отчаяние и обида. Теперь же, когда из моей жизни ушла последняя вера в человечество в лице Петра Александровича, с меня довольно. Я не чувствую вины и терзаний совести, в который раз убеждаясь, что душа моя уже совсем иная: грязная и бессмысленная. От нее с недавних пор тянет помоями и сточными трубами.

В смерти моей никого не винить — вот, что я прошу в первую очередь. Умираю я оттого, что заразилась, и еще оттого, что все люди подлецы и что жить очень гадко. Как поступить с моим дневником, я подробно описала Наташе.