Дневник Неточки (гет)

Решительно ничего не зная о душе этого человека, я смела сделать о нем такие выводы, опираясь лишь на то, что было снаружи. Никогда бы не поверила, если бы сама не увидела его глаза в тот день, что внутри у Петра Александровича рвет и мечет такая боль. Этот человек терзаемый чувствами. К тому же, он невыносимо и безысходно одинок! Кто есть у Петра Александровича? Федот не похож на задушевного собеседника. Он старый и добрый человек, который годится больше в отцы Петру Александровичу. Однако мне кажется, что Федот был бы из тех отцов, которые ничего не умеют сказать, а только слушать, кивать и улыбаться. Но Петр Александрович не из тех, кто будет изливать свою душу кому бы то ни было. В этом-то я могу увериться совершенно точно, потому что человек, который изливает свою боль сердца и которому есть перед кем плакать, не будет таким нервным и напряженным. Я почти уверена в своей догадке.

Г-н Вразумихин слишком веселый и ветреный мужчина, может приходить каждый день, а то и пару раз на день, а может и неделю не появляться, не предупредив никого о своей болезни, к примеру, как это было в последний раз. Вряд ли такому человеку можно с легкостью доверить глубины своей души. Тем более он отчего-то (как будто ему давали для этого повод) озабочен нашими с Петром Александровичем отношениями. Этот плут не упускает случая намекнуть на любовные отношения между нами. Мне это обидно выслушивать. Мы оба всегда очень краснеем при этих его словах. Один раз Петр Александрович даже позволил себе злую шутку на этот счет, говоря: «Если ты хочешь, мы можем пожениться, но только как мне прикажешь жить с такой… странной и замкнутой девицей? Я скорее от тоски умру, будучи рука об руку с ней». А то без меня он тоской не мучается!

С девятнадцатого сентября Петр Александрович не выходит из комнаты, в которую переехал на время, пока его разбитое окно не заменят. Туда ему носят кушанье, и входят и выходят доктора. Федот говорит, что раны его все еще невыносимо болят, с лица намедни сняли повязки.

Стоит ли мне заботиться о том, чтобы успокоить свою совесть в скором времени, или это подождет удобного случая?

* * *

Сегодня к ужину я попросила у прислуги возможность самой отнести Петру Александровичу кушанье. Он сидел на кровати, облокотившись на подушки и укрытый одеялом по пояс. Увидев меня, он уязвленно, но в то же время чуть ли не умоляя произнес:

— Ради Бога, избавьте меня от своего присутствия. Позовите Федота.

— Петр Александрович, я поступила бесчеловечно, улыбнувшись на новость о вашем здоровье. Простите меня, — сказала я.

Петр Александрович наконец повернулся ко мне лицом, и я в полной мере разглядела его раны: они были не настолько страшны, как мне показалось в первый день. Он внимательно поглядел на меня, и его губы тронула противная, горделивая ухмылка.

— А, за раскаянием пришли!

Он хотел еще что-то сказать, но я поставила ему на колени поднос и пошла к выходу. Он вслед попросил меня позвать Федота, но эта его улыбка так рассердила меня, что о его просьбе я ровным счетом почти сразу же позабыла. Лишь случайно через некоторое время я встретила Федота на лестнице, и добрый слуга удивленно спросил меня, почему я так скоро оставила Петра Александровича за ужином?

— Ведь они сами правой рукой пока еще кушать не могут, рука трясется от боли. Они просидели полтора часа над едой, ожидая меня.

— А левой рукой они не пробовали есть? — спросила я в ответ, поразмыслив логически, и ушла к себе в комнату.

Ей-богу, я не хотела грубости, но теперь, процитировав свои слова, мне стало понятно, почему Федот так удивленно вскинул брови.