Перекрестки миров и тридцать три тысячи жизней (гет)

автор — Лунная Кошка

предупреждение: не драббл, скорее — мини. И R, однако...

Гермиона бывала на маггловской свадьбе всего два раза, но и их хватило ей для того, чтобы понять, что вся эта жуткая помпезная суета, своей ненужной пышностью напоминающая бело-розовый, украшенный кружавчиками и бантами свадебный торт, жутко раздражает ее и не вызывает ничего, кроме скуки и усталости. И уж точно великим облегчением для нее было узнать, что ее собственная свадьба с этим действом не имеет ничего общего.

Гномы — народ суровый и непростой не только с виду — радоваться жизни умели и любили, а внутри своего сообщества и вовсе раскрывались со стороны, людям неизвестной, и на своих праздниках веселились с такой страстью и самоотдачей, как и трудились в копях. Разумеется, все это не было предназначено для посторонних глаз, и Гермиона гордилась тем, что ей было позволено прикоснуться к их тайнам и обычаям и быть частью этой дружной подгорной семьи. А гномы считали ее именно одной из них, а не просто человеческой женщиной, живущей с ними бок о бок, и та теплота, с которой все в Эреборе относились к ней, находила в ее сердце самый искренний отклик. Гермиона не могла этого не ценить — она очень привязалась к этому удивительному народу.

И, в конце концов, она была теперь их королевой.

Сама свадебная церемония не отличалась особенной торжественностью. Скорее, это был просто очередной шаг, который делали друг к другу двое любящих людей, такой же, как и все остальные, исполнение обычая, завещанного предками. Для гномов, не знающих коварства и супружеских измен, не существовало полутонов и нюансов. Важным было взаимное чувство и уважение, косы невесты и супружеские браслеты, а все остальное — не более чем глазурь на торте, думала Гермиона, стоя рука об руку с Торином в Главном зале внутри плотно сомкнутого кольца их сородичей. Это тоже было важным, принятым среди гномов испокон веку — любой из народа был равен другому, без различия, будь ты король или простой кузнец. Все радовались за своих соплеменников одинаково, и каждому было место на этом празднике.

Свадебную церемонию для Гермионы и Торина провел старый Балин. По обычаю, это мог сделать любой почтенный член сообщества, которого избрали для этой цели жених и невеста по обоюдному согласию, находящийся в возрасте, достаточном для того, чтобы его заслуги и жизненная мудрость не вызывали сомнения. Это был тот, кому они без колебаний доверили бы не только соединение своих судеб, но и свои жизни.

Гермиона желала бы, чтобы и день свадьбы прошел, как и все предыдущие — быстро, по инерции и словно бы в тумане, однако именно сегодня чувства оголились, каждый звук или невзначай оброненная фраза воспринимались с необычайной остротой. Сказалась короткая, почти бессонная ночь, переполненная беспокойством, усталость и нервное возбуждение выгоняли на и без того пылающие щеки лихорадочный румянец, который очень беспокоил Дис, и если бы не старшая гномиха, спокойная и невозмутимая, как и всегда, Гермиона могла бы с легкостью впасть в очередной приступ паники.

Впрочем, так смущающее ее всеобщее внимание прекратилось быстро, и о них с Торином все позабыли и целиком отдались празднику, едва только Балин, произнеся короткую ритуальную речь, из которой Гермиона не поняла ни слова, скрепил на их руках голубоватые мифриловые брачные браслеты. Девушка едва не рассмеялась. Это было так похоже на гномов. Несмотря на смущение и трепет, она искренне заразилась всеобщим весельем, непринужденно болтала с подругами и даже с удовольствием отозвалась на просьбу маленького Гимли, который, краснея, позвал ее танцевать. Через несколько часов она расслабилась настолько, что стала по-настоящему наслаждаться праздником.

Торин, не торопился приближаться к ней. Он был непривычно далеким, сдержанно улыбался в ответ на поздравления, мало говорил с другими гномами и не прикасался к медовухе, однако бросал на жену долгие, задумчивые, немного отрешенные взгляды, и сама Гермиона уже не знала, что пугает ее больше — его чрезмерное внимание или такая напряженная выжидательная отстраненность.

Дис, очень серьезная и строгая, возникла за ее плечом в самый разгар веселья, поманила за собой и увела из Главного зала по затемненным на ночь коридорам в недра жилых ярусов. Гермиона заметила, что они прошли мимо поворота, ведущего к ее комнатам, и это заставило ее сердце зябко съежиться.

— Здесь так непривычно тихо, — сказала она только затем, чтобы нарушить звенящую тишину. — Словно тут совсем никого нет.

— Конечно, нет, — послышался тихий голос, и из темноты перед ними выступил Торин. — Все там, в Главном зале, будут веселиться всю ночь, и я не уверен, что закончат с наступлением утра.

Гермиона почувствовала, как подгибаются колени, и с трудом подавила порыв метнуться и спрятаться за спиной у Дис.

— Ну кто надоумил тебя являться из темноты, как шальная летучая мышь? — возмутилась гномиха. — И как, скажи на милость, ты умудрился нас обогнать?

— Сестра, ты забываешь, что я родился в Эреборе и провел тут первые двадцать лет своей жизни. Я знаю эти коридоры гораздо лучше любого из живущих здесь.

Гермиона нервно сглотнула, с трудом проталкивая в пересохшее горло панический комок. Она заметила, что Торин коротко и пристально глянул на Дис, делая ей глазами едва заметный знак уйти. На лице гномихи на мгновение отразились беспокойство и нерешительность, но спорить с братом было не время. Она вздохнула, обняла Гермиону и, поцеловав ее в лоб, исчезла в полумраке коридора. Девушка проводила ее беспомощным взглядом. Теперь она и Торин остались совсем одни.

— Идем, — она вздрогнула, услышав тихий повелительный голос мужа. Торин улыбался, задумчиво пропуская меж пальцев одну из ее косичек. — Здесь темно и холодно.

Он вел ее по пустынному полутемному коридору, властно удерживая за плечи, и Гермионе вдруг подумалось, что только одно это не дает ей упасть. А может, сорваться и бежать куда подальше...

Когда за ними затворились тяжелые, вырубленные из древесины железного дуба двери его покоев, Торин осторожно развернул ее к себе, не выпуская из рук и вглядываясь в ее большие тревожные глаза. Девушка отвела взгляд.

— Я был там, — неожиданно сказал он. — Прошлой ночью я приходил к Дис. Смотрел как ты спишь, — он взял ее лицо в ладони и заставил посмотреть на него. — Я знаю, что тебе страшно. Я знаю, что ты предпочла бы, чтобы я дал тебе время... Я не могу пообещать тебе это. У тебя нет времени, Эмин. Потому, что я слишком долго ждал тебя. Ждал, сам того еще не понимая, с того самого мгновения, как ты отворила мне двери Бэг-энда, — он тепло улыбнулся. — Ты была такая смешная — босая и растрепанная, от тебя пахло уютом и сдобными пирогами, и сердце мое заболело впервые за много лет. Ты влила мне в вены отраву, противоядия от которой нет — жажду жизни, а не мести, — он на мгновение замолчал, потом обжег ее потемневшим тяжелым взглядом. — Ты — моя сбывшаяся мечта, Эмин. Ты даже не можешь себе представить, насколько сильно я желаю обладать тобой.

— Но я твоя, Торин, — едва выдавила девушка. — Теперь уже навсегда...

Король покачал головой.

— Нет. Пока еще нет. Но ты будешь моей. Сейчас.

Слова падали каплями раскаленного металла — тяжелыми, жаркими, прилипчивыми. Они жгли Гермиону и страхом, и новым неизвестным ощущением, которое распускалось внутри нее подобно пламенному цветку, скручивало внутренности сладкой судорогой и заставляло кожу гореть, как в огне.

Торин не пытался поцеловать ее. Пропускал сквозь пальцы локон за локоном уже распущенные волосы, пробовал на ощупь ткань ее платья, согретую теплом ее кожи, заглядывал в глаза... это было похоже на неторопливое исследование, которое доставляло ему особенное удовольствие.

У Гермионы захватило дух, когда она увидела в его глазах это любование и восхищение, перемешанные с едва сдерживаемой страстью. За свою короткую жизнь она и представить себе не могла, что когда-нибудь на нее, гриффиндорскую всезнайку и книжного червя, будет так смотреть мужчина. С восторгом и желанием, граничащими с благоговением, как на самую большую драгоценность, будто бы она была не просто женщиной, а сердцем мира. Именно в этот момент к ней пришло осознание того, что Торин действительно любит ее, любит так глубоко и бесповоротно, что не желает ничего на этом свете, кроме нее. Она была необходима ему, чтобы жить. Так же, как воздух или вода.

Страх вернулся к ней с новой силой, когда Торин, сбросив камзол и рубаху, остался только в штанах, однако теперь застенчивость в ней боролась с желанием пристальнее рассмотреть мужа. Любоваться им. Гермиона не могла не признать, что Торин казался ей привлекательным и весьма волновал ее, заставляя испытывать то, о чем она раньше не читала и в книгах. Она смутилась от собственных мыслей и спешно опустила глаза.

Торин неумолимо привлек ее к себе, жарко целуя сомкнутые пугливые губы, а пальцы его в это время безошибочно отыскали на спине застежки платья, и через несколько мгновений оно, послушное его рукам, с громким шорохом тяжелой кучей упало к ее ногам. Камин в спальне горел ровно и жарко, но Гермиону, оставшуюся в тонкой нижней сорочке, все равно била мелкая дрожь. Она зябко обхватила себя за плечи, чувствуя, как ее снова охватывает лихорадка.

Торин покачал головой, улыбаясь этому детскому защитному жесту, разомкнул ее руки и снова поцеловал, в нетерпении надавливая пальцем на ее подбородок и вынуждая приоткрыть губы. Теперь он мог наслаждаться ими беспрепятственно, целуя бесстыдно и откровенно, так, что Гермиона ощущала слабость во всем теле. Приятную слабость.

Не отрываясь от ее губ, Торин подхватил ее легко, будто куклу, и усадил посреди кровати.

— Хочу на тебя посмотреть, — хрипло произнес он. — Позволишь?

Он не дал ей понять, что именно имеет в виду, потянул тесемку сорочки, легким прикосновением спустил ее с плеч, обжигая кожу кончиками пальцев, и через длинное, как век, мгновение Гермиона обнаружила, что сидит перед ним обнаженная, а он, остолбеневший и поменявшийся в лице, не может оторвать глаз от ее белой груди, подсвеченной золотым пламенем камина.

— Твоя кожа похожа на лунные опалы, — дрогнувшим голосом прошептал он.

Она не успела порадоваться своим длинным пышным распущенным волосам, создающим для нее иллюзию защищенности, как Торин протянул руки и осторожно перекинул за спину тяжелые каштановые пряди, вперился тяжелым, сумасшедшим взглядом, и Гермиона поняла, сколько сил он прилагает, чтобы сдержаться. И когда он коснулся ее плеч, потом талии, и наконец скользнул широкой теплой ладонью по бархатному животу, выпустила невольный рваный вздох, не в силах справиться с ощущением горячей тяжести и непонятной томительной боли внутри себя. А потом вдруг сама с неожиданной смелостью потянулась к нему, легко, словно музыкант по флейте, пробежала пальчиками по твердым, как камень, плечам и широкой груди, отмечая с только начавшим пробуждаться в ней женским самодовольством, как напрягается он от ее невесомых прикосновений...

Он был тут, рядом. Тот, кого она выбрала. Не случай и не судьба, и даже не старинный жестокий закон подгорного народа, нечаянно вставший у нее на пути, а сердце, которое знало все тайны этого мира, и ее собственное пугливое юное тело, которого еще никогда не касались мужские руки и губы, и которое теперь неистово желало близости с ним, даже сквозь страх и смущение. Она хотела Торина ничуть не меньше, чем он ее.

Когда соприкоснулась их оголенная кожа, мир вокруг исчез для Гермионы. Померк свет и пламя камина, и ей казалось, что даже звезды там, в темном летнем ночном небе над Горой, перестали сиять и затаились в тишине.

Нет, никуда не исчез страх. Напротив, он усилился, снова свернул все внутри в тугой клубок, когда Торин властно опрокинул ее на спину, уже приказывая, а не прося позволения, в мгновение перестав быть неторопливым и осторожным, и Гермиона поняла, что уже не будет ни слов, ни просьб, ни простых успокаивающих прикосновений... Теперь он был просто мужчиной, идущим к своей цели, не отступая ни на шаг.

На короткий миг вернулся стыд, когда Торин в стремлении быть совсем близко, подхватил ее под спину, прижимая к себе и ласково поглаживая пальцами ложбинку позвоночника, а потом решительно раздвинул коленом ее ноги, и она вновь оказалась распластанной под его с каждым мгновением тяжелеющим телом. Гермиона зажмурилась, чувствуя себя совсем беззащитной, потому, что не было между ними уже ничего, и окутывало ее не тепло от камина, а жар, идущий от его разгоряченной кожи.

— Посмотри на меня, — приказал он, нежно оглаживая круглые девичьи колени, прижатые к его бедрам и целуя ее в закрытые веки. — Не бойся.

Гермиона покорилась и утонула в омуте эмоций, отразившихся в его взгляде. Один длинный сильный толчок — и тело девушки приобрело новое необратимое качество. Она не закричала, только задохнулась от разорвавшей ее возмутительной боли, царапнув ногтями его плечи, дернулась в инстинктивном желании освободиться, уйти от этого неприятного ощущения, но Торин удержал, отцепил от себя ее руки, накрыл их своими большими ладонями, прижал к постели, переплетя пальцы, беспощадно придавил ее своим телом, не давая пошевелиться, чтобы она не могла навредить самой себе. И бесконечно покрывал поцелуями ее лицо, шепча на ухо слова утешения...

Когда Гермиона решилась поднять на него мокрые от слез глаза, то мгновенно забыла и о своей боли, страхе и обиде. Потому, что во взгляде Торина мешанина из целого разноцветья чувств была такой трогательной и искренней, что ей захотелось одного — показать ему, как сильно она его любит, как хочет быть с ним одним целым, чтобы в нем больше не осталось на этот счет ни одного, даже самого незначительного сомнения.

Она улыбнулась, мягко высвобождая руки, запутала пальцы в его волосах, понимая, что хотела это сделать уже очень давно. И поцеловала его сама — впервые — позволяя этому поцелую быть таким, какого хотел он — глубоким, жарким и невероятно сладким.

Торин на мгновение остолбенел. Он ожидал чего угодно. Что она отвернется, отстранится, попросит ее отпустить... Он был готов к такому. И поэтому оказался беззащитным перед этим ее искренним, полным чувственности порывом, с которым она подалась навстречу ему, забыл и о сдержанности, и о том, что собирался быть бережным и осторожным с ней. Он был сильным, очень сильным, но его внутренний демон, тот, что долгие месяцы терзал его сводящими с ума желаниями, в этот миг был сильнее, и в этот раз верховодил именно он.

Торин вжался в нее с рычанием, раз за разом прижимая к постели и чувствуя, как его покидают последние проблески разума, стискивал в руках до той степени, что хрустели тонкие косточки, с запоздалым раскаянием отмечая, что непременно оставит синяки на ее белой коже, но не имея сил остановиться, яростно целовал, даже не заметив ее жалобного хныканья, когда ненамеренно прикусил пухлую губку... Он выпустил своего демона на свободу, дал волю, позволив тому утолять свой голод, пока наконец опустошенный не рухнул рядом с нею с громким стоном, судорожно сжимая в пальцах пряди ее пушистых волос. И говорил, говорил... О любви, о своей признательности и благодарности за самый дорогой дар, который она только могла ему дать, говорил, еще не вполне владея собой и путая от волнения слова всеобщего и своего родного языка.

Зверь превратился в пушистого котенка и, сыто мурлыча, свернулся клубком у него в груди.

Гермиона все еще плохо воспринимала происходящее и приходила в себя медленно. Но по сравнению с той радостью, которую она теперь испытывала, пустяковой казалась даже боль во всем теле. Это оказалось таким естественным и правильным — принадлежать ему, что Гермиону до краев переполнили восторг и чистое счастье. В какой-то момент она с удивлением поняла, что не все мысли в голове — ее собственные. Нежданным гостем она оказалась в голове собственного мужа. Средиземье наделило ее способностью видеть мысли тех, кто находится близко и открывать свои. Пока еще стихийный и нестабильный, этот дар высвободился на эмоциональном пике, и теперь как наяву, глазами Торина она смотрела на себя — самую прекрасную и желанную женщину во Вселенной, каждым нервом ощущала его внутренний мир, его любовь и желание, муку от того, что причинил ей боль, ревностность и стремление не только защитить и укрыть, но и спрятать от чужих глаз, страх потерять ее, и тут же категоричное «ты моя, только моя» и где-то в глубине так и не сумевшие затянуться раны прошлого... То, что он заметил ее присутствие, однако не подал вида, она поняла по его расширившимся глазам.

— Прости. Я не мог не сделать тебе больно, — с сожалением сказал он, осторожно стирая с ее лба капельки испарины. — Я, верно, перестарался. Мне очень жаль.

Гермиона поймала его за подбородок и заставила посмотреть на нее.

— Не смей ни о чем жалеть! — нахмурилась она. — В твоей душе так много горечи, Торин, что я едва не захлебнулась в ней, как в черных водах заповедного озера. Отпусти прошлое. Я не прошу тебя забыть твою боль, потому что это невозможно, но пусть эти воспоминания хранятся в том уголке твоей души, где они не смогут причинять тебе такую муку. Твои дед и отец, как и сотни других погибших сородичей, останутся с тобой навсегда, мы будем чтить их память. Но эта эпоха закончилась. Эребор снова твой, он станет еще прекраснее, чем раньше. И здесь теперь не место горестям. А я буду рядом. Буду твоей женой, буду доброй королевой твоему народу, буду матерью твоих детей... И никогда, слышишь, никогда тебя не оставлю.

Торин чуть отстранился, пораженно глядя ей в глаза. Раньше он не делился с нею этими болезненными для него воспоминаниями. Его внезапно посетило понимание.

— Так мне не показалось — это была ты, там, в моих мыслях, — улыбаясь, заметил он. — Волшебница. Ты согрела меня. С каждым днем ты излечиваешь шрамы на моей душе, как целительный бальзам.

Он притянул ее к себе в бережном и ревностном объятии, глянул, строго сверкнув стальными глазами из-под кустистых бровей.

— Не желаю видеть тебя рядом с моим племянником. Кили слишком увлечен тобой. Я не доверяю ему. Ты не будешь перечить мне в этом вопросе, слышишь? И забудь о прогулках в Дейл и Эсгарот.

Гермиона спрятала усмешку, уткнувшись лицом в его грудь. Она чувствовала себя так, будто на ней плясал гиппогриф, и в это мгновение могла бы пообещать мужу все, что угодно — эмоции переполнили ее, она очень устала и спорить не имела ни сил, ни желания. Исчерпанная и счастливая, она уютно устроилась в его руках и через несколько мгновений, будто в небытие, провалилась в сон, лишенный сновидений и тревог, совершенно успокоенная и уверенная в том, что все в ее жизни произошло правильно.

Торин же провел остаток ночи без сна. Лежал тихо, чтобы не разбудить спящую жену, и прислушиваясь к ее ровному дыханию, и думал о тех долгих походных ночах, когда он грезил о ней, не имея возможности приблизиться и дотронуться. Реальность оказалась лучше, чем его самые смелые и чудесные фантазии. Вероятно, счастливее, чем теперь, он будет только тогда, когда она понесет его ребенка.

Гермиона спала крепко. Одетая в рубаху Торина, потому, что ее собственная сорочка, надорванная и истерзанная, с еще совсем свежими следами крови на ней, была безнадежно испорчена и, безжалостно брошенная жалкой лужицей, сиротливо белела на каменном полу. Даже в теплом свете каминного пламени девушка была бледной, с голубоватыми тенями, очертившими глаза.

Торин окинул ее жадным взглядом. Слишком широкая для нее рубаха сползла с плеч, открывая край круглой груди. Чувствуя, как не успевшее успокоиться желание разгорается в нем с новой силой, он протянул руку, скользнул тыльной стороной ладони под тонкую ткань, легко и невесомо поглаживая мягкую нежную кожу... а потом придвинулся ближе и, наклонившись, коснулся ее губами... И едва сумел сдержать мучительный стон.

Его маленькая человеческая жена даже спящая лишала его рассудка. Она была сладкой, ароматной, словно цветок, за ночь наполнившийся до краев душистым нектаром, и Торин чувствовал себя жутко голодным шмелем, который этот цветок нашел.

...Он возьмет ее нежно, еще сонную и теплую, ничего не понимающую, но такую отзывчивую, зароется лицом в слегка влажные со сна завитки волос. На этот раз все будет по-другому. Она больше не будет плакать, не станет стыдиться или бояться. На этот раз она будет по-настоящему наслаждаться этим единением, будет обвиваться вокруг него, словно молодая жимолость вокруг векового дуба, будет всхлипывать от прорастающего внутри невыносимого наслаждения, которое в конце концов вырвет из нее длинный крик. Она будет задыхаться от этого ощущения, пока он, наконец, не присоединится к ней...

А мир вокруг будет просыпаться, и наступит новый день — счастливый и наполненный смыслом, один из череды многих будущих дней и долгих, полных нежности ночей, принадлежащих ему и его королеве.

обложка тут http://www.pichome.ru/image/TLr