Перекрестки миров и тридцать три тысячи жизней (гет)

автор — ols

В одном из хогвартских переходов собралась небольшая, но шумная толпа студентов. Она образовала живой коридор, по обоим концам которого, направив друг на друга волшебные палочки, стояли Гермиона Грейнджер и Драко Малфой.

— Грязнокровка!

— Хорёк!

— Агуаменти!

Из палочки Малфоя выплеснулся поток воды и аккуратно обрушился на голову Гермионы. Слизеринцы заулюлюкали, гриффиндорцы было дернулись на защиту, но девушка остановила их жестом руки, вытерла рукавом лицо и тряхнула головой, разбрызгивая по сторонам мелкие капли.

— Хайрколориус! — выкрикнула она в ответ.

Волосы Драко тут же окрасились в ярко-рыжий цвет, и волна смеха прокатилась по коридору, отражаясь от мрачных каменных стен замка. Малфой наклонился и, увидев свое отражение в луже на полу, завопил дурным голосом:

— Ты сделала из меня Уизли!

— Не совсем, — уточнила Гермиона. — Веснушкиус! Вот теперь похож!

На щеках и носу Драко появилась россыпь огненно-красных точек.

— Ах ты, дрянь! — взвился он. — Ростоносушиус!

У Гермионы тотчас вытянулся и заострился нос, а ставшие длинными уши поникли и свесились на плечи.

— Грейнджер — домовик! — глумливо протянул Малфой. — Дайка подумать... Грейнни тебе подойдет!

Слизеринцы дружно загоготали.

— Домовик Грейнни! — в знак поддержки завизжала Паркинсон. — Молодец, Драко!

— А ну закрой свой пекинесный рот! — выкрикнула Джинни, уже готовая в любой момент наслать летучемышиный сглаз.

Гермиона прищурилась, направила палочку на Малфоя и, тихо шепнув что-то под нос, выпустила переливчатый разноцветный луч, от удара которого тот на мгновенье замер, но внешне не изменился.

— Ёперный бабай! Ты чё учудила, курица?! — выкрикнул Драко и тут же захлопнул рот.

«Мерлин! Это я сказал?» — в панике подумал он, затравленно оглядываясь по сторонам.

Но шквал хохота уже невозможно было остановить. Держась за животы, смеялись отмщенные гриффиндорцы, исподтишка хихикали слизеринцы, не имеющие возможности устоять и сдержаться.

— Ты чё лыбишься?! В натуре давай уже это... верни мне способность звездить по-благородному! Твою ж мать! — наступая на Гермиону, выдал Малфой.

— Что здесь происходит? — раздался грозный голос профессора зельеварения.

— Разойдись, братва, пришли крутые перцы! — сообщил в пространство Драко, отреагировав на появление крестного. Смех и хрюканье вокруг усилились.

Но Северус Снейп не был бы собой, если бы хоть одна мышца дрогнула на его непроницаемом лице.

— Мистер Малфой, я повторяю свой вопрос, — тверже произнес он, — что здесь происходит?

— Нехилый ништячок получается. Ты в адеквате реально? — глаза Драко округлились от собственных слов, а толпа уже задыхалась от истеричного хохота. — Чё сразу Малфой? Эта клава жахнула фиг пойми какой заклятухой, пускай она за базар и отвечает! — и Драко ткнул пальцем в сложенную пополам от смеха Гермиону, которая даже забыла о своих переразмерных ушах.

— Мисс Грейнджер, извольте объясниться!

— Профес... сор, — заикаясь, откашливаясь и смахивая слезы, выдавила она, — он первый начал, сэр.

— Фините Инкантатем! — Снейп поочередно снял заклинания с обоих. — А теперь исчезните все! Быстро! — скомандовал он, и ученики со скоростью снитча начали покидать коридор. — К вам это не относится, мисс Грейнджер! Вас я попрошу остаться.

Джинни бросила сочувственный взгляд, а Малфой довольно усмехнулся и даже показал неприличный жест, сложенный из своих пальцев, пряча его от глаз профессора в складках школьной мантии.

— Вы же понимаете, что подобное поведение недопустимо для старосты школы? — начал Снейп.

— Да, сэр.

— И за любой проступок положено нести наказание.

— Да, сэр.

— Возможно, я смог бы проявить снисхождение, если только вы...

— Если только я... что, сэр?

— Если вы скажете мне, что за заклинание имели неосторожность испробовать на мистере Малфое.

Гермиона облегченно выдохнула.

— Жаргонизмус, сэр.

— Жаргонизмус?

— Так точно, сэр. Эффект заклинания — употребление слэнговых слов. Это был... эксперимент. Его придумали Фред и Джордж Уизли, а я помогла усовершенствовать.

— Отлично, мисс Грейнджер. В смысле — это отвратительно. А теперь шагом марш в свою башню, и чтобы духу вашего здесь не было сию секунду!

— Да, сэр.

Гермиона тотчас скрылась за углом.

«Стоит попробовать сегодня же. А то каждый раз одно и то же», — потирая руки, подумал Снейп и направился на очередное собрание Пожирателей...

* * *

— Люциуссс, братишшша, чё ты мне тут лабуду рашшшпильно загоняешшшь? Сссколько бабла отжали сссегодня? — вопрошал Волдеморт, глядя на ошарашенного Малфоя-старшего.

— Два ко... косаря галлеонов с Хогсмида, мой Лорд, еще четыре с Косого переулка...

«Десять баллов Гриффиндору, мисс Грейнджер, за тягу к знаниям», — щедро определил Снейп.

автор — Лунная Кошка

Летних звезд не тревожь появленьем своим на улице —

Под дождем пусть они с полной луною целуются...

Начало лета в Англии редко бывает теплым и погожим. Непрекращающиеся дожди льют и льют, небо раскалывается пополам от грохота июньских гроз, когда огромные, полные тысячью тонн воды тучи обрушиваются на землю одной из небесных кар.

В особняке Блэков на Гриммуальд плейс темно и тихо. Сейчас тут некому шуметь, кроме дождя, да и он не барабанит, а, кажется, только ласкает черепицу тихим прикосновением. Летний ливень способен разогнать разве что кошек, милующихся в тени выходящих на крышу каминных труб. На чердаке боггарты постукивают дверями старых разломанных шкафов, да попискивают в шторах докси. Хотя, возможно, это всего лишь вездесущие мыши в огромном старом сундуке, полном векового тряпья и пыли.

Дождь навевает сон. Дремлет даже неугомонная миссис Блэк и взбудораженный уличными запахами Косолапсус, удобно устроившийся на пушистом ковре возле уютно потрескивающего камина. Он, как и все коты во время дождя, прикрыл мордочку пушистым рыжим хвостом, и только изредка подрагивающие кончики ушей выдают то, что он и во сне не теряет бдительности.

Рядом, в огромном старинном кресле в неудобной позе, перекинув ноги через один подлокотник и положив голову на другой, дремлет босая пышноволосая девушка в растянутом свитере с изображением забавного рыжего кота на груди. Молли Уизли явно пыталась изобразить портрет Косолапсуса. Тонкая рука безвольно свисает вниз, почти касаясь пальцами пола и оброненной вверх корешком книги. Гермиона ни за что бы не бросила ее таким варварским способом специально.

Не спится только Ремусу.

Уже почти ночь. До полнолуния осталось два дня, и луна, блестя умытым дождем янтарным глазом, уже заглядывает за темную бархатную портьеру в приоткрытое окно в комнате оборотня, не давая ему покоя. Некоторое время он мечется в забытьи, комкая влажные сбившиеся простыни, потом не выдерживает и, рывком подбросив себя, садится на кровати. В темноте его глаза отражают лунный свет и поблескивают рыжеватым с зеленым отсветом огоньком.

Внутри недовольно и беспокойно ворчит Лунатик. В эти дни он необыкновенно силен и готов побороться со своим человеком за равноправие. К тому же, сегодня он возбужден гораздо сильнее обычного.

Ремус встает и, погрузившись в невеселые размышления, шлепает босыми ногам к дверям, выходит в коридор и спускается по скрипучей лестнице вниз, в столовую. Все, что сможет его успокоить — это стакан огневиски из старых запасов Сириуса.

Сегодня он может себе позволить спокойно подумать — в особняке никого нет, кроме Гермионы, которая, верно, уже давно спит.

Гермиона... При мысли о ней Лунатик завозился сильнее и беспомощно зарычал, выцарапываясь наружу. Ремус дернулся, расплескивая по покрытой трещинами поверхности стола темный терпко пахнущий напиток.

Июнь проливал на Лондон грозу за грозой, и во влажном воздухе как никогда остро и притягательно ощущались запахи. Озона, мокрой кошачьей шерсти, прибитой дождем пыли и... юной женщины. Этот последний аромат, сладкий, медовый, как ранние яблоки, и был тем, что сводило Лунатика с ума все лето, заставляло его тонко и жалобно выть от тоски, грызть Ремуса изнутри в бесплодной попытке достучаться до сознания человека.

Теперь, перед полной луной, Ремус был как никогда уязвим и волку часто удавалось передергивать. Человек мог только надеться на то, что в такие моменты Гермионы не будет рядом. Он боялся, что однажды не выдержат даже окованные металлом двери подвала, за которыми он раз за разом переживал свое превращение, что Лунатик разобьет их в щепы и отправится взять то, что, как он считает, принадлежит ему по праву.

О, да! Волк считал Гермиону своей. С тех самых пор, как он услышал ее вой и, откликнувшись на него, признал в ней свою вторую, жизнь самого Ремуса превратилась в ад. Особенно теперь, когда они жили под одной крышей.

Лунатик рычал на него постоянно, не понимая, почему его человек позволяет другим мужчинам приближаться к его подруге, почему не покажет, наконец, всем и каждому, что она принадлежит только ему.

Это было по-гриффиндорски безрассудно и глупо — позвать его в ту ночь.

Он отставил в сторону пустой стакан и глубоко вдохнул. Ноздри затрепетали, уловив самый чудесный в мире запах, и, ведомый им, он обернулся.

В дверном проеме стояла сонная Гермиона. Она скользила по нему мутным взглядом из-под полуопущенных ресниц и обнимала себя за плечи.

Ремус содрогнулся. Ее запах, смешанный с влажностью и ароматом грозы, проникающим из приоткрытых окон, заполнил собою всю комнату, подавил, припечатал к земле...

Внутри обезумевший Лунатик выл в голос, выцарапывая душу когтями. Мужчина сделал шаг назад и вцепился в столешницу позади себя. Хрустнуло дерево, под пальцами заскрипела щепа. Он почти физически ощутил, как глаза снова приобретают янтарный цвет.

— Ремус, — зевнула Гермиона и прошлепала мимо него к буфету. Оборотня окатило ее теплым чистым ароматом, он выпустил тихий рык и поблагодарил Мерлина за то, что девушка его не заметила. Она громыхнула кофейником и извлекла две большие фарфоровые кружки. — Я собираюсь сварить шоколад. Присоединишься?

Он кивнул, не имея сил произнести хоть слово.

Горячий шоколад. Это поможет ему успокоиться и заснуть. Возможно.

Таким его умела варить одна только Гермиона. Он получался у нее густым, тягучим, словно патока. Наверное, ее поцелуй на вкус должен быть таким же.

Они еще долго молча сидели в гостиной перед камином, прямо на полу, плечом к плечу, слушая, как грохочет гром и наблюдая, как небо швыряется в окна вспышками молний.

Лунатик ворчал не то от удовольствия, не то, наоборот, от неудовлетворенности. Ремуса это не слишком волновало, он справился со своим волком. Сейчас. А дальше будет видно.

Он ей не безразличен, хотя она сама еще не понимает этого. Оборотни тонко чувствуют такие вещи. Что ж, Гермионе всего шестнадцать. Он даст ей время повзрослеть, закончить школу, разобраться в себе, наконец. Та связь на начальном уровне, образовавшаяся между ними три года назад не даст ей так просто от него избавиться.

А он будет терпеливым и подождет.

автор — ols

Летние каникулы закончились, завтра начинался новый учебный год, и сегодня все студенты школы чародейства и волшебства Хогвартс спешили успеть к отправке Экспресса с вокзала Кинг-Кросс.

С самого утра в Норе царила жуткая суматоха.

— Рон, почему ты всегда собираешься в последний момент?! — громогласно вопрошала откуда-то с верхнего этажа Молли Уизли. — Гарри, дорогой, раз ты готов, спускайся к завтраку.

На кухне, за длинным деревянным столом, попивая свой утренний кофе, уже сидели в ожидании опаздывающих Гермиона, Джинни и Артур Уизли.

Глава рыжеволосого семейства всегда симпатизировал магглам и с большой активностью интересовался любыми сторонами их жизни.

— Гермиона, чем ты говоришь, занимаются твои родители? — спросил он, шумно отхлебывая из чашки горячий бодрящий напиток.

— Они стоматологи, сэр, — тут же отчеканила заученную с детства фразу юная ведьма и почти не соврала. Почти.

— Сто-ма-то-ло-ги, — с видимым удовольствием по слогам повторил Артур. — Это такие целители, которые лечат зубы?

— Не только. Например, мои родители специализируются на их удалении.

— О?!

— Да. Есть зубы, которые не представляется возможным вылечить, сэр. И тогда их удаляют.

— Мы готовы, Артур, — прервала беседу спустившаяся сверху Молли, подталкивая Рона с чемоданом в руке к входной двери и игнорируя громкое урчание в его животе.

* * *

Утро в Малфой-меноре разительно отличалось от того суетливого безобразия, которое творилось в Норе. Люциус сидел в глубоком кожаном кресле в своем кабинете, закинув ногу на ногу, и неспешно потягивал дорогое янтарное виски из округлого хрустального бокала.

— Надеюсь, в этом году ты оправдаешь мои надежды, — обратился он к сыну. — Я был крайне разочарован результатами твоей успеваемости. Тебя обошла и набрала высшие баллы по всем дисциплинам некая мисс Грейнджер. Кстати, кто она, Драко?

— Заносчивая выскочка, грязнокровка, — пренебрежительно фыркнул тот, — подружка младшего нищеброда Уизли и святого Поттера.

— Тем более, сын, ты не имеешь права уступить такому отребью. А теперь ступай, через час мы должны быть на месте, — произнес он, устремив задумчивый взгляд на пламя в камине.

* * *

— Драко, — сказал Люциус, стоя на платформе девять и три четверти и косо поглядывая в сторону весело болтающих Гарри, Рона и Гермионы, — держись от грязнокровки Грейнджер подальше. А лучше вообще не подходи к ней, не разговаривай и, тем более, не вступай ни в какие перепалки. И вот еще что — учись, как учишься, ни к чему это соперничество. Удачи, сын.

Драко удивленно вскинул брови, но перечить отцу не стал и, кивнув на прощанье, скрылся в дверях вагона.

А дело было вот в чем. После утреннего разговора Люциус не терял времени даром и оперативно успел навести справки. Уже через полчаса на дубовом полированном столе в кабинете Малфой-менора лежало готовое досье:

Мистер и миссис Грейнджер, также использующие для прикрытия псевдонимы Смит, Джонс, Тэйлор и Дэвис — профессиональные и высококлассные киллеры, всегда работающие в паре. Хорошо известны в криминальных кругах стопроцентной гарантией выполнения заказа вне зависимости от его сложности. Отличительная особенность — удалять один зуб очередной жертвы и забирать его в качестве трофея. За что и получили прозвище «дантисты»...

«Зубная фея, задери тебя пикси!» — окрестил про себя Гермиону Люциус, и бросив еще один взгляд в ее сторону, отправился прочь.

автор — Лунная Кошка

Неподалеку от устья Бурой речки, там, где ее бурный поток соединяется с холодными водами Долгого озера, черная жирная земля лесной опушки сплошь поросла ранними майскими ландышами и голубыми звездочками снежноцвета. Это было не слишком типично для этого редкого лекарственного растения, расти вот так, открыто, на обозрении у всех, не таясь и не прячась. Обычно он скрывался в самой густой чаще или в болотных топях.

Гермиона аккуратно сбивала лишнюю землю с корней молодого, гнущегося, как ветла, падуба и мурлыкала себе под нос незатейливую, придуманную на ходу мелодию. Неподалеку копошились остальные участники ее неожиданной авантюры.

Кили с улыбкой наблюдал за нею, опираясь на воткнутую в землю лопату. Оба были с ног до головы перемазаны в грязи и липком соке молочая, который рос тут повсюду и, срезанный или растоптанный нечаянно, оставлял на лице, руках и одежде горькие темные полосы.

— Ты сумасшедшая, знаешь? — наконец вынес он вердикт. — Почему ты не сказала дяде, куда мы собрались?

— Ты всерьез думаешь, что он бы это одобрил? — вопросом на вопрос ответила Гермиона, на миг прекращая свое занятие и вытирая рукавом лицо. На щеках остались зеленоватые полосы.

Кили понимающе хмыкнул.

— Нет. Решил бы, что ты не в себе и запер бы в Горе. Ты подумала, что мы скажем, когда вернемся?

— А разве и так не ясно? — она кивнула на внушительную кучу аккуратно отставленных в сторону саженцев, которые они уже успели выкопать.

Кили ничего не ответил. Это был удивительный день. Теплый, по-весеннему радостный, он встретил их уже на опушке Лихолесья. Майское солнце поднялось высоко, жарко лаская лицо. Во влажной лесной теплоте одуряюще пахло свежей землей и холодными водами Бурой. В вышине громко и одиноко клекотал ястреб.

На душе было горько и радостно, словно бы внутри жило что-то огромное, требующее выхода, хотелось выпустить это, словно юную бабочку из кокона, хотелось кричать и делать глупости. Прямо здесь, прямо сейчас...

Кили отбросил в сторону лопату, решительно подошел к Гермионе и потянул ее за руку. Девушка вопросительно взглянула на него.

— Идем. Есть разговор.

Гермиона посмотрела удивленно, но не возразила, поднимаясь и отряхивая руки и штаны от земли и давленых травинок, и пошла за ним к берегу озера, куда он уводил ее, дальше от любопытных глаз других членов их маленького отряда, игнорируя осуждающий взгляд, которым их проводил его старший брат.

Кили остановился так резко, что Гермиона с разбега налетела на него, оказалась в теплом кольце его рук, почему-то без надежды вырваться...

— Давай уйдем, — с ходу выпалил он, заглядывая ей в глаза. — Прямо сейчас.

Гермионе не понадобилось уточнять, что он имеет ввиду.

— Ты понимаешь, о чем просишь? — серьезно спросила она, и Кили кивнул.

— Другого шанса у меня не будет. Эмин, ты и я, только это имеет значение. Им, — он указал взглядом в сторону, где остались их товарищи, — ничего не нужно знать. Солнце еще высоко, до ночи пройдем половину Лихолесья, а там... впереди все Средиземье. В Эред-Луин у меня много друзей, но мы можем начать новую жизнь где угодно.

Он говорил и говорил, поглаживая ее плечи, чувствуя, как уходит напряжение последних месяцев, наполненных молчанием, попытками смириться и забыть.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — покачала головой Гермиона. — Это неправильно.

— Неправильно то, что с нами случилось! — прорычал Кили. — Но пока еще можно все изменить. Эребор — не наш дом, и никогда не был. Уйдем далеко, и никто нас не остановит. Я хороший воин, ты — волшебница. Мы сможем позаботиться друг о друге.

— А о своей матери ты подумал? — спросила девушка, чувствуя, как изнутри поднимается гнев. — Скоро она будет здесь, и что же обнаружит? Что ее сын сбежал невесть куда, бросив брата и дядю? Почему ты так мало ценишь то, что имеешь, Кили? — спросила она, сбрасывая с плеч его руки и чувствуя, как глаза наполняются слезами. — У тебя есть семья, а ты так просто хочешь от нее отказаться.

— Я люблю тебя. Ты — моя семья, Эмин. Если со мной будешь ты, я не стану тосковать ни о чем. Так было предназначено с самого начала. Там, в Лесном Королевстве, ты согласилась быть со мной, помнишь?

— С тех пор многое изменилось, — сухо ответила девушка. — И в этом не моя вина. Ты отвернулся от меня в тот момент, когда я более всего в тебе нуждалась. Я была напугана и ничего не понимала, а ты просто взял и замкнулся в себе. Считаешь, что после этого я могу тебе доверять?

— Дарин! Я виноват, но теперь могу все исправить...

— Кили! — резкий окрик заставил Гермиону замолчать. Она обернулась и увидела Фили и Бофура. Их лица были хмурыми и сосредоточенными. — Вас не было слишком долго, мы волновались. Вам пора вернуться.

— Еще одну минуту, брат.

— Немедленно, Кили, — строго сказал тот, приближаясь к ним.

Гермиона осторожно высвободилась и нежно прикоснулась ладонью к щеке молодого гнома.

— Прости, но я не могу, — тихо сказала она и пошла прочь.

Едва она скрылась из виду, Фили смерчем подлетел к брату и отвесил тому щедрую оплеуху.

— Что творишь?! Или ты безумен? — воскликнул он. — Наши законы для тебя уже ничего не значат, как и семейная честь?

— Она даже не знает, что за судьба уготована ей, — обреченно прошептал Кили. — Это неправильно, — повторил он.

Фили схватил его за плечи и что есть силы встряхнул.

— Как бы там ни было, тебя это не касается. Ты больше не побеспокоишь Эмин и не подойдешь к ней ближе, чем на десять локтей. И не будешь оставаться с нею наедине. Перетерпишь свою боль молча, а на их свадьбе и вида не подашь, что творится у тебя в душе. Все проходит, брат, заживут и твои раны...

— Эй, вы закончили? — позвал их забытый Бофур. — Между прочим, пора бы разбить лагерь и чего-нибудь поесть.

... Гермиона сидела у костра, подтянув колени к груди, глядя в самое сердце пламени. В пальцах она разминала душистый ночной цветок, с наслаждением втягивая его пряный, чуть пьянящий аромат. Мыслей не было, только теплота, неясная грусть и покой, будто принято было важное решение, и решено было верно.

— Все же мы сделали чудное дело, — протянул Бофур, откидываясь на спину. — Что за ночь! Песни не хватает...

— Моя арфа всегда со мной, — отозвался Фили и перебросил ему миниатюрный, завернутый в полотно инструмент. Но ее неожиданно перехватил Кили. Погладил гладкое дерево, медленно тронул струны...

Трещало пламя. Лилась незнакомая мелодия из-под ловких смуглых пальцев, переплетаясь со словами, идущими из самой глубины души...

Молочное небо испито до дна,

Гуляет над полем потерянный Месяц

Лишь мне в небеса не останется лестниц,

Пусть там безразличная правит Луна.

Бурливые воды, весенний туман

Ворвутся в долину и смоют весь пепел,

Чтоб мне возродиться душой и поверить

Чтоб полнился стрелами новый колчан.

На пепелищах — травы бирюза,

В каменной осыпи — пламя костра,

Ты — только горечь, ты только сестра,

Отблеск Луны да чужая стрела...

Автор: olsmar; флафф, романтика; пейринг: ГГ/ЧУ; рейтинг: PG-13; предупреждения: АУ, ООС.

Отлевитировав чемодан с вещами в комнату Джинни, Гермиона поспешила спуститься к остальным. Это Рождество она встречала в Норе вместе с Гарри и семьей Уизли.

Внизу никого не было, только с улицы доносился неясный гомон приглушенных голосов. В пустой гостиной царила большая пушистая елка, украшенная яркой мишурой, разноцветной гирляндой и целой россыпью нарядных шаров, бантов, конфет и по-настоящему волшебных игрушек. Уютно потрескивал старый камин.

Гермиона достала из кармана маленькую коробочку, положила ее на пол и произнесла заклинание, и та тут же выросла до нужных размеров. Девушка опустилась на колени и начала выкладывать из нее приготовленные рождественские подарки.

«Надеюсь, тебе понравится», — сказала она про себя, пристраивая последний из них чуть в стороне от остальных и с нежностью поглаживая его пальчиками по красной оберточной бумаге.

Со скрипом распахнулась входная дверь, впуская в теплый дом поток свежего холодного воздуха и радостный громкий смех веселящихся на улице друзей. Гермиона обернулась и увидела Чарли. Он стоял на пороге, топая ногами, сбивая с одежды остатки налипшего снега, и тут же одним взмахом палочки убирал их с пола.

— Гермиона! — удивился он, увидев ее, и тотчас широко улыбнулся, отчего на его зарумянившихся от мороза щеках появились неглубокие ямочки. — Не знал, что ты уже здесь. Почему ты не во дворе? Там здорово, — сказал он, вешая меховую куртку на крючок у двери. — Близнецы устроили настоящий снежный бой.

— Я пришла совсем недавно и решила сначала сложить под елку подарки, — поднимаясь, ответила она.

— Большая у нас семья, — хмыкнул Чарли, окинув взглядом гору разноцветных свертков.

— Для тебя тоже есть, — немного смущенно созналась Гермиона.

— Правда? — в глазах парня загорелся совсем по-ребячески озорной заинтересованный огонек. — И какой из них мой?

— Вот тот, — указала девушка, — в красной упаковке.

Чарли подошел ближе, нагнулся и потянулся за подарком. Неожиданно Гермиону окатило волной его запаха, сердце забилось чаще, мысли смешались в закружившейся голове. Она уже давно решилась признаться себе, что ей далеко не безразличен этот молодой мужчина. И сколько бы поначалу она не пыталась найти в нем хоть какие-нибудь недостатки, сделать это у нее не получилось. Напротив, она поняла, что окончательно и бесповоротно влюблена. Ощущение его близости с новой силой взбудоражило ее чувства, и ей показалось, будто в комнате в одно мгновение стало жарко и душно.

Тем временем Чарли взял красный сверток и, покрутив его с разных сторон, уверенно определил:

— Это книга.

«Как ты предсказуема!»— обругала сама себя девушка и виновато улыбнулась.

— Гермиона Грейнджер не может выбрать неинтересную книгу, — приободрил ее Чарли. — Любопытно, о чем она? — и он принялся разворачивать упаковку.

— Это маггловские сказки, — неуверенно откликнулась Гермиона. — Я подумала, что таких ты точно не читал.

— «Русские народные предания о Змее Горыныче». Ты права, я не читал ничего подобного, — кивнул он.

— Согласно легендам, Змей Горыныч — это трехглавый дракон. И я подумала, что тебе будет интересно, — пояснила она свой выбор.

Чарли сел на диван и чуть похлопал по нему рукой, приглашая ее сесть рядом. Он открыл книгу и начал листать.

— Смотри, у него и, правда, три головы, — сказал он, разглядывая картинку. — Красивый. На таком можно втроем летать.

— Вообще-то, он отрицательный персонаж. Во многих сказках Змей Горыныч похищает красивых девушек, чтобы полакомиться ими. А вот здесь, — она указала пальцем на соседний рисунок, — с ним сражается богатырь Добрыня Никитич...

В этот момент Чарли коснулся ее руки и слегка сжал ее пальцы. Девушка вздрогнула и подняла на него потемневшие глаза.

— Это замечательный подарок, Гермиона. Я с удовольствием прочту. И буду очень рад, если ты составишь мне компанию, — многозначительно произнес он. — Я тоже приготовил тебе кое-что. Но ты не найдешь свой подарок среди прочих под елкой. Он в моей комнате. Я сам хотел вручить его тебе. — Гермиона почувствовала, как краска подступает к ее лицу. — Я бы принес его, но только... не получится.

Девушка проследила за его взглядом и увидела, что прямо над ними в воздухе повисла веточка омелы.

— Ты же знаешь, что мы не сможем сдвинуться с места, пока не исполним ее желание.

Она неуверенно кивнула. И Чарли, медленно подавшись вперед, мягко и едва уловимо коснулся ее губ и... все!.. Гермиона еле сдержала разочарованный стон. Она посмотрела вверх, и к ее радости цветущее растение по-прежнему осталось на месте.

— По-моему, мы ее не убедили, — едва сдерживая довольство, сказал парень. — Знаешь, в это трудно поверить, но это первая омела в моей жизни, под которую я попал.

— В моей тоже, — улыбнулась в ответ Гермиона.

И Чарли, больше не теряя ни секунды, тут же накрыл ее губы своими и, чуть надавив рукой на затылок девушки, настойчиво углубил поцелуй. Он был потрясающим на вкус, и от этих ощущений у Гермионы снова закружилась голова. Когда, наконец, он оторвался от ее рта, они оба шумно вдохнули.

— Чтобы у омелы не осталось сомнений, — нежно провел пальцем по ее нижней припухшей губе Чарли. — А теперь пойдем наверх, тебя ждет подарок.

Он встал и потянул ее за руку, вынуждая подняться.

«Похоже, в это Рождество мое желание сбудется раньше, чем я его загадаю», — подумала Гермиона, позволяя Чарли увести себя вверх по лестнице.

* * *

Автор поставил точку и удовлетворенно вздохнул. Закончена очередная банальная романтическая история с омелой. Только теперь это чудное растение осчастливило Чарли Уизли, и равновесная справедливость восстанавливается.

«Вот и ладушки! Нет, ну в самом деле, не каждый же раз омеле появляться над зачарованной на нее же по воле фикрайтеров головой Драко Малфоя, ведь есть и другие страждущие своего счастья герои Поттерианы... — автор устало прикрыл глаза. — Расслабляться некогда — рождественская неделя раз в году. Так, кто у нас следующий?.."

автор — Лунная Кошка

Среди зеленых холмов Хоббитона еще жило беззаботное лето. Водило хороводы вместе с местными ребятишками, одаривало нежарким августовским теплом и поздней земляникой и не торопило птиц на дальний юг. И даже ночи все еще были здесь по-летнему бархатистыми и звездными, они собирали молодежь в трактире «Зеленый Дракон» за пинтой душистого пенного пива и выгоняли неугомонных рыбаков на ночную ловлю.

Торин и сам не знал, зачем он пришел в это уютное местечко, с его жителями-неженками, избалованными покоем и комфортной жизнью. Будь неладен старый маг с серой хламиде, обладающий невероятной силой убеждения, которого он имел несчастье повстречать в Бри почти год назад. Именно по его велению он шел сейчас неведомо куда, провожаемый любопытными взглядами кучерявых хоббитят.

Незнакомая дорога петляла и путала, и к вечеру Торин закономерно окончил тем, что заблудился, потерял тракт и сделал два круга по своим же собственным следам. Раздраженный и уставший, уже в сумерках он выбрался на высокий холм, под которым и расстелилась наконец уютная лощина, мерцающая огоньками домашних очагов.

А еще в Хоббитоне повсюду жгли костры. Это была дань уходящему лету, благодарность ему за щедрые дары и благодатное тепло, за сыгранные свадьбы и рожденных детей.

Совсем не как на Севере.

Там люди верят, что огонь листопада открывает мертвым дорогу в лучшие миры, указывает путь, согревает бестелесные души, раз в году наделяя их достаточной силой, чтобы они могли прийти в мир живых и взглянуть на оставленных ими дорогих людей. Глупость, конечно, но люди есть люди. Им нужно верить в подобные вещи, чтобы попросту суметь жить.

Торин поплутал еще немного, покружил по извилистым тропинкам, которые уже успели опустеть, и когда, уже потеряв надежду отыскать означенное магом место, решился спросить дорогу у пары веселых подвыпивших молодцов, то набрел-таки на отдельно стоящий холм и нужную нору. В том, что это именно тот дом, что ему нужен, довольно красноречиво говорил разноголосый гомон, доносящийся из приоткрытого окна и звуки знакомой песни, да еще светящаяся бело-голубым светом руна «Г», выцарапанная на свежеокрашенной круглой двери.

На стене, что виднелась через оконную раму, плясали длинные тени.

Он уже поднял руку, чтобы постучать и замер, сообразив, что так обескуражило его. Смех. Чистый звонкий женский смех, разлившийся из окна в ответ на какую-то несусветную глупость, произнесенную голосом его младшего племянника. Торин было решил, что ему почудилось, но через мгновение смех повторился снова, и он с трудом подавил в себе непонятное желание подобраться ближе и тайком заглянуть в окно.

Проигнорировав дверной молоток, он стукнул кулаком три раза, и разговоры смолкли как по команде. Он внутренне усмехнулся. Его ждали уже давно.

За несколько мгновений он успел позабыть и о своей досаде на старого мага, и о долгой, запутанной дороге в Хоббитон, и о переливчатом смехе, так странно взволновавшем его. И когда круглая дверь распахнулась, выпуская в темноту ночи уютное тепло и вкусный запах медовухи, а на пороге возникла совсем юная человеческая девушка, он оказался беззащитным перед этой неожиданностью. Значит, все-таки не показалось, успел подумать про себя Торин.

Он рассмотрел ее всю, окинул невольным, лишенным стеснения взглядом, и удивился, когда она не смешалась, а смело, без робости вернула ему ответный взор. Маленькая, не выше него ростом, в мужской рубахе и штанах, она казалась совсем тонкой и хрупкой, а облако буйных длинных кудрей, подсвеченное золотистым свечным пламенем, придавало сходство с сказочной неземной сущностью.

Девушка очнулась первой, отвела взгляд и молча отступила в сторону, приглашая войти...

Торин неожиданно озлился. Девчонка, волшебница, Эмин, как назвал ее маг, прекрасно слышала все, что он говорил, как назвал ее несмышленым ребенком, как ясно выразил нежелание брать ее с собой в поход. Однако не подавала и вида, молча и спокойно разливала пиво, накрывала на стол, потом тихо сидела в кресле перед камином в компании его племянников, притулившихся рядом, словно пара горгулий, будто бы и не касались ее обидные и категоричные суждения гномьего вожака.

Вспылила лишь раз, вспыхнула янтарными глазами, и Торин даже понять не успел, что случилось, только смотрел безумным взглядом на острые осколки, впившиеся в его ладонь, да на собственную темную кровь, падавшую на пол щедрыми каплями.

А в следующее мгновение забыл и о боли, и о злости, почувствовав прикосновение прохладных уверенных пальцев...

Одурманенный, будто пьяный, он сбежал быстро и позорно, в темноту умирающей хоббитонской ночи, насквозь пропахшей близким дождем и дымом, потому, что больше не мог оставаться в доме Бильбо, где стало так неожиданно тепло и уютно его очерствевшей душе.

А потом пролился промозглый и навязчивый, совсем не летний дождь, загасил догорающие костры, охолонул смешавшиеся мысли, успокоил в сердце смутную тревогу.

К утру, за походными заботами Торин и думать забыл о ночном происшествии в хоббитовой норе.

Но огонь теплится и в потухших углях. Пройдет совсем немного времени, и жизнь во всей красе покажет гномьему королю, насколько прихотливыми могут быть повороты дороги, насколько неожиданными оказываются иногда замыслы судьбы. Ему не потребуется много времени, чтобы выяснить раз и навсегда, что его сердце не так уж очерствело, и он способен на такие чувства, в которых еще недавно вряд ли мог бы себя заподозрить.

Пламени костра, чтобы не гаснуть, нужны не только поленья, нужен воздух, без которого оно погаснет. Так и огонь, горящий в душе, не всегда подпитывается ненавистью, болью или жаждой отомстить. Чтобы пылать долго и ярко, ему, словно воздух, нужны радость, теплота и любовь.

автор — Лунная Кошка

Шотландское лето проходит быстро. Еще совсем немного, и плакса-сентябрь зальет все вокруг мокрыми и холодными дождями. Разве можно назвать дождь мокрым?

Молли Уизли уверена, что можно. Ведь долгие английские дожди не просто идут, они опутывают все вокруг густой серой паутиной бесконечной мороси, и капли ее, попадая на кожу, расползаются по ней огромными, пронизывающе холодными кляксами.

А в Норе живет солнце. Оно прячется от осенней непогоды в лохматых рыжих макушках и россыпях золотых веснушек, в веселом смехе и шутках, даже в бесконечных ссорах и бурных примирениях десятка человек, которые живут тут под одной крышей.

Молли неважно, что говорят остальные про их с Артуром семью. Напыщенные снобы вроде Малфоя считали Уизли тем самым слабым звеном в волшебном сообществе, которое одним своим существованием позорило чистокровную идею, причем основополагающим фактором здесь была их пресловутая бедность.

Молли не жалуется. Да и какое им дело до Малфоев, если их дом и так — полная чаша? Полная друзьями и солнцем.

По старой скрипучей лестнице горохом ссыпался взъерошенный и весь какой-то помятый Гарри, на ходу поправляя криво нацепленные на нос очки, и, бросив на Молли затравленный взгляд из серии «вы-меня-не-видели», прошмыгнул мимо нее на улицу. Наверху что-то гневно кричала Джинни.

Молли по-матерински добро улыбнулась парню вслед. Мальчику не будет легко с ее дочерью.

Джинни — летнее солнце в зените, обжигающе-жаркое и порой безжалостное. От такого светила жди частых магнитных бурь.

Близнецы были сбывшимся ночным кошмаром для многих. Сегодня среди жертв шуток Умников Уизли пополнение — Кингсли имел неосторожность выпить пунша, приготовленного Джорджем. Теперь он не рискует выходить на улицу из-за пары аккуратных симпатичных, внезапно отросших рогов, которые не в состоянии скрыть даже его неизменная шапочка, и обещает оборвать близнецам не только уши.

— Обед будет на столе через пять минут, — объявляет Молли, заглядывая в гостиную, где играют в волшебные шахматы ее муж и старший сын. Она привычным жестом треплет Билла по макушке. Сегодня вечером она обязательно сама расчешет его длинные золотисто-рыжие волосы. Ее мальчик давно вырос, но по-прежнему любит, когда она это делает. Самый спокойный и уравновешенный из ее детей, он похож на теплое солнце начала сентября, короткого и мимолетного бабьего лета.

Нагрузившись подносом с едой и прихватив по дороге стопку чистых полотенец, Молли поднимается наверх, к Ремусу. Прошлой ночью полнолуние едва не застало его врасплох, измучило и высосало силы, и теперь он вряд ли будет в состоянии спуститься к обеду вместе с остальными.

Тихо притворив за собой дверь, она делает шаг в сторону комнаты Рона, но останавливается, услышав за поворотом коридора возбужденные юные голоса.

Молли вздыхает. Похоже, ее младший сын в очередной раз ссорится с Гермионой. С тех пор, как они заметно повзрослели, ругань повторяется чаще и чаще. Рон импульсивен, непримирим, временами абсолютно не контактен и никак не может взять в толк, что эта умная ведьма ему не пара. Порой доходит до того, что он жестоко обижает ее.

Женщина прислушивается к звенящему от едва сдерживаемого раздражения голосу Гермионы.

— Я не буду твоей девушкой, Рон. Мы обсуждали это тысячу раз, — твердит она.

— Я чем-то плох для тебя? Кто же тогда? — возмущенно и обиженно вторит ей парень.

Рон — солнце марта. То, что изо всех сил пытается согреть, касается обманчиво-теплыми лучами и кусает коварным холодом ранней весны.

— В этом твоя проблема, Рональд. Ты никак не можешь понять, что мне на данный момент для счастья достаточно книг и учебы, и отношения с мальчиками — не обязательный элемент программы! — почти выкрикивает Гермиона, и Молли готовится броситься на выручку своей названной дочери.

— А может все дело в том, что ты просто зануда? — ехидно интересуется Рон. — Брось, Герм, и ты, и я знаем, что такой как ты сложно найти себе кого-нибудь...

— Малыш Ронни, ты редкостный болван! — слышится спокойный, немного презрительный голос Чарли, и Молли останавливается. Похоже, на этот раз у Гермионы появился защитник, и ее вмешательство не потребуется.

— Самоутверждаться за счет умной и красивой молодой девушки по меньшей мере низко, — серьезным тоном продолжил Чарли. — В такой момент я не знаю о чем жалею больше — о том, что не могу тебя убить или о том, что ты мой брат. Все, ты уже можешь быть свободен, Рон! — он повысил голос, видя, что брат собирается возражать, и крепко взяв того за шиворот, аккуратно подтолкнул по направлению к лестнице. — Если, конечно, не хочешь, чтобы я придал ускорение твоей долговязой заднице! — он недвусмысленно усмехнулся и указал глазами вниз.

Рон засопел от злости и обиды.

— Ты пялишься на нее, как домовой эльф, которому она передумала дарить шарф! — огрызнулся он и, зло сплюнув, пошел прочь.

— Я могу постоять за себя, Чарли, — неожиданно насупилась Гермиона. — И уж точно не нуждаюсь в благотворительности!

— Эй. — Чарли удержал ее за плечо, поднял пальцем подбородок, заставив посмотреть ему в глаза. — Тяга к знаниям, как и то, что ты ставишь учебу на первое место — очень похвально, но я сказал абсолютную правду — ты красивая молодая девушка, и через два года, когда ты закончишь Хогвартс, я буду первым, кто постучится в твою дверь, — он подмигнул, однако взгляд его остался серьезным и каким-то шальным. — Румыния — прекрасная страна. Надеюсь, тебе там понравится.

Услыхав такие вести, Молли невольно улыбается и, осторожно ступая, чтобы ничем не выдать своего присутствия, направляется вниз. В конце концов, обеда уже заждались.

Женским чутьем ли или материнским сердцем, она всегда знала, что Гермиона станет частью их семьи не только на словах. Теперь это интуитивное знание начинало оформляться в нечто более материальное.

— Пора за стол, дорогие! — восклицает она, с удовольствием наблюдая, как улыбаются друг другу помирившиеся Гарри и Джинни. Она уверена, что под столом они держатся за руки.

— Где Чарли и Гермиона? — спрашивает Артур, передавая по кругу корзинку с хлебом. — Я давно их не видел.

— Спустятся через минуту, — хитро подмигивает ему Молли, и муж отвечает ей понимающим, хотя и немного удивленным взглядом.

Солнце будет жить в Норе всегда. Пусть вокруг идет война, и темнота подступает к ее стенам со всех сторон. Оно будет жить и в ее рыжеволосых детях, и в мальчике с пронзительными зелеными глазами и шрамом на лбу, в кудрявой девочке с серьезным взглядом и невероятно теплой улыбкой, от которой теперь не может отвести взгляд ее второй сын.

И непременно, когда-нибудь, в других рыжих, темноволосых, кудрявых и зеленоглазых ребятишках, похожих на веселые солнечные зайчики.

автор — ols

Все в масках, париках — все, как один.Кто сказочен, а кто — литературен.Сосед мой справа — грустный арлекин,Другой палач, а каждый третий — дурень.

Владимир Высоцкий, Маски

«Черт, черт, черт! — мысленно бранился Северус Снейп, торопливо шагая к воротам Малфой-менора и на ходу поправляя беспрестанно съезжающие на кончик носа очки. — Как я мог забыть про эту глупость?!»

Вчерашняя картина стояла перед глазами как сейчас:

— Мои верные друзья, — Волдеморт лениво обвёл краснооким взглядом ряды безмолвных и замерших в ожидании кары небесной собравшихся за столом Пожирателей Смерти. — Завтра Рождессство, и нам ссстоит чтить традиции, утвержденные нашшшими далекими предками. Мы уссстроим нассстоящщщий, доссстойный волшшшебников массскарад, — объявил он свою новую блажь, отчего на лицах всех присутствующих, кроме способного безупречно контролировать свои эмоции Люциуса Малфоя, отразилось недоумение.

Северус остановился перед парадным входом в Малфой-менор и раздраженно потер переносицу. Он уже уверился в том, что очки — зло. Ничуть не меньшее, чем Поттер.

«Как такое вообще могло прийти в эту змееподобную голову?! Маскарад под оборотным! Уму непостижимо!» — продолжал возмущаться Снейп.

А в это время в гостиной фамильного особняка Малфоев, образовав большой круг по ее периметру, уже собрались немногочисленные приближенные Темного Лорда.

— Ссскоро полночь. Пришшшло время Игры, — все присутствующие едва заметно вздрогнули, — пришшшло время заглянуть под массски. — Волдеморт выдержал короткую паузу и продолжил: — Ну и кто у нассс додумался превратитьссся в братьев Лессстрейндж? — шурша полою своего длинного черного одеяния, он двинулся в сторону копий этих небезызвестных личностей.

— Рабастан, мой Лорд, — склонил голову в знак приветствия мнимый Рудольфус.

— Рудольфус, мой Лорд, — поклонился следом Рабастан.

«Вот же два идиота!» — быстро сообразив что к чему, ругнулся про себя Волдеморт.

— Вы что, выпили оборотное с волосссом друг друга?

— Да, мой Лорд, — ответили оба одновременно и, заметив скользнувшее по его лицу разочарование, дружно добавили: — Мы думали, это будет забавно.

«Забавнее не придумаешшшь. Никакой фантазии... Должно быть, дементоры в Азкабане всссю выкачали», — тяжело вздохнул темный маг, делая шаг к следующему по кругу.

— Кто же сссегодня решшшил удивить меня и ссскрытссся под личиной нашшшего драгоценного Люциуссса? — спросил он, разглядывая копию Малфоя-старшего.

— Это и есть я, мой Лорд.

«Ссстоило ожидать. Сссамовлюбленный павлин».

— Ты поссступил опрометчиво, Люциуссс, не приняв оборотное зелье, — разочарованно покачал головой Волдеморт.

— Не смел ослушаться, мой Лорд, — осторожно возразил Малфой. — Я выпил оборотное со своим волосом.

«Подобралосссь же сссемейссство!»

— Ловко, мой ссскользкий друг! Ведь тебе претит сссама мысссль ссстановитьссся кем-то, кроме сссебя сссамого, — рассудил Волдеморт, несколько мгновений смотря на него в упор и, казалось, выворачивая взглядом своих прищуренных красных глаз самую душу аристократа, но отступился и шагнул дальше.

— Белла, — утверждая, не спрашивая, обратился он к точной копии самого себя. — Ты предсссказуема, дорогая. Я очень ценю твою преданносссть, — сухо отметил он, а та, не сдержав радости, взвизгнула с почти щенячьим восторгом и затряслась от удовольствия.

Видеть заискивающего Волдеморта, пусть и в исполнении Беллы, было диковинным, и с разных сторон послышалось едва сдерживаемое хмыканье и покашливание.

— Я старалась, мой Лорд... — начала она, но темный маг, предчувствуя неладное, оборвал ее на полуслове:

— Я доволен тобой, — снисходительно произнес он, — но избавь меня от подробноссстей того, откуда и как именно ты доссстала мой волоссс, — сказал он, пригладив тонкими длинными пальцами свою лысую голову, и было двинулся дальше, как двери гостиной распахнулись и в них стремительным шагом вошел...

— Гарри Поттер! — обернувшись, воскликнул Волдеморт, и все взгляды обратились в сторону вошедшего. — Посмотрите-ка, к нам пожаловал сам Мальчик-который-выжил! — разводя руки в стороны и изображая радушное приветствие, объявил он появившегося гостя.

«Хоть один отличилссся сссегодня».

— Это нассстоящщщий сссюрприз, — подходя ближе, с видимым довольством на лице прошипел Волдеморт. — Кто ты, мой друг, кто сссмог так удивить меня сссегодня?

— Северус, — слегка склонил голову Снейп, поправляя очки, которые снова сползли на кончик носа. — Прошу простить мне опоздание, мой Лорд.

— Бросссь, Сссеверуссс. Ты прощщщен уже потому, что дейссствительно порадовал меня, — обходя его вокруг, заявил темный маг. — И за это ты займешшшь сссегодня месссто рядом сссо мной.

«Вовремя ты попался мне под руку, Поттер, явившись на отработку час назад. Так и быть, десять баллов Гриффиндору за... да просто — в честь Рождества», — подумал Снейп.

— Это храбрый, но очень риссскованный поссступок, Сссеверуссс. Не боишшшьссся, что посссле второго бокала вина, я забуду, кто ты на сссамом деле? — на бледном лице Волдеморта растянулась лукавая змеиная улыбка.

«Интересно, можно ли снять баллы с факультета с условием? — размышлял Снейп. — Попробовать все же стоит. Так что не обессудьте, мистер Поттер, если не срастется, то минус двести баллов с Гриффиндора за появление не в том месте не в то время», — заключил он и двинулся к остальным...

А на утро ребята львиного факультета, собравшись у больших школьных часов в холле Хогвартса, ломали голову, не понимая, откуда за ночь в них добавилось еще десять красных рубинов. Не иначе, рождественское чудо!

«Чудом выжил, не иначе», — меж тем думал Снейп, обходя эту небольшую кучу заинтересованных подростков у входа в Большой зал и с содроганием вспоминая вчерашнюю так называемую «шуточную дуэль Поттера с Волдемортом».

автор — Лунная Кошка

Есть весна, что теплом не расщедрится,

Не подарит птицам пристанища,

Не запалит кострища, и ветрено

Разгуляется на дворе.

Есть любовь, что растет не ко времени,

Превращая душу в ристалище,

Драгоценная, как последняя —

Разбуди ее в сентябре.

Уходящее лето выдалось поистине сумасшедшим. Дом на Гриммо гудел, как растревоженный улей, взрываясь юным беззаботным смехом, совиным клекотом и истошным кошачьим мявом, скрипучим ворчаньем Кикимера и язвительным бормотаньем Вальбурги. Разгневанная Хедвиг регулярно выдирала из Косолапсуса целые комья грязно-рыжей шерсти — тот страдал от недоедания и таскал все, что плохо лежало, в том числе и совиное печенье из-под ее носа. А по вечерам, когда Молли разгоняла молодежь по комнатам и на кухне особняка собирались члены Ордена Феникса, становилось темно, тихо и напряженно.

Они не говорили в полный голос, обсуждая войну и возвратившегося Темного Лорда. Их дети уже не были детьми, но хотелось, чтобы весь этот кошмар коснулся их как можно меньше.

Сириус, как неприкаянный, слонялся по собственному особняку, изнывая от безделья. У него имелись проблемы и помимо разыскивающего его Аврората и разбушевавшейся войны. Он внезапно ощутил себя старым. Древним. Причем не было в этом ни многолетней мудрости, ни удовлетворенности прожитой жизнью — ностальгия по временам Мародеров, и только. Война и Азкабан изъели душу, измучили ночными кошмарами и, казалось, бесповоротно выгрызли сердце. Все чаще хотелось что-то поменять, что-то успеть, догнать... Чувство странной, не имеющей подоплеки тоски и безвозвратно ускользающей жизни сжимало сердце. Хотелось, чтобы на окнах были не старые темные пыльные шторы, в которых гнездились докси, а глянцевые керамические горшки с цветами, небрежно забытая в гостиной книга и свежие розы на каминной полке...

Сириус встряхнулся, будто мокрый пес, отгоняя притягательные видения. С некоторых пор они преследовали его настойчивее, чем блохи Бродягу. Он был достаточно опытен, чтобы понять причину, и это его не слишком радовало. Сириус злился на собственную беспомощность.

Отчаянно хотелось дать пинка Кикимеру, и только присутствие Гермионы удерживало его от этого решительного шага. Гриффиндорская умница с ее патологическим стремлением защитить угнетенных и страждущих не одобрила бы такой шаг.

Наверху под громовые раскаты хохота Фреда и Джорджа, метался проклятый летучемышиным сглазом Гарри Поттер, а младшая Уизли, отмщенная за невесть что, уже полчаса рыдала в их с Гермионой комнате. Вместе с нею жалобно рыдал Косолапсус. Сириус подозревал, что не из чувства солидарности, а из-за того, что сожрал удлинители ушей и теперь маялся животом.

Сама Гермиона категорически не вписывалась в эту буйную, гормонально нестабильную подростковую компанию. Она ходила по дому в очках с тонкой оправой на длинной серебряной цепочке и с книгой в руках, чертовски похожая на юную МакГонагалл, потрясающе серьезная, прекрасная и недосягаемая, как болотные огоньки. Казалось, она существовала над всем этим. Сириус и сам не понимал, почему всякий раз его тянуло быть рядом, даже если она была поглощена чтением настолько, что не замечала его присутствия. День за днем он ходил за нею тенью, словно привязанный на невидимую прочную ниточку, боясь быть пойманным на этом маленьком преступлении.

И теперь он немного покружил подле нее, пытаясь занять разговором, даже поинтересовался, что такое Asphodelus ramosus, и каким образом его нужно подготавливать для медицинских зелий, но не преуспел и, ощущая себя прыщавым семнадцатилетним неудачником, которого отшила самая популярная девушка школы, отправился на кухню, где Молли уже готовила ужин, напевая «Мою милую Пегги», влез пальцем в тыквенный пирог со сливками, стащил кусок грудинки из плетеной корзины, за что и был не шутя отлуплен мокрым полотенцем и с позором изгнан назад в гостиную.

Обиженно поджав губы и обняв бутыль Огденского, он упал на диван, водрузив ноги на массивный журнальный столик. Следом, все также с книгой и чашкой горячего шоколада, вошла Гермиона, обдав его сладким запахом свежей выпечки с корицей. Сириус не был уверен, что Молли сегодня пекла пироги. Должно быть, она пахла так сама по себе. Он с наслаждением повел носом и неосознанно придвинулся ближе, потом, подумав, обернулся большим черным псом и, положив лохматую голову девушке на колени, преданно заглянул ей в глаза. И оказался прав — в такой ипостаси привлечь ее внимание оказалось проще.

— Что тебе, Бродяга? — улыбнулась она, машинально потрепав его жесткую шерсть.

Сириус мгновенно перевоплотился и смущенно почесал в затылке.

— На самом деле, я хотел тебя спросить...

— Салют, Гермиона! — воскликнула Тонкс, выбросив руку в приветственном жесте. — О, заняты, да? — усмехнулась она, увидев Сириуса, сидящего на полу у ног Гермионы. — Я пойду поздороваюсь с миссис Уизли.

— Ты вовремя, Тонкс! — прошипел ей вслед сквозь зубы Бродяга.

БАХ!

— Молли, береги стекло — Тонкс в доме! — запоздало прокричал Сириус, с интересом наблюдая, как облитая тыквенным соком, вспыхнувшая как костер метаморфа, пронеслась в вверх по лестнице. — И, кто-нибудь, занавесьте уже мою дражайшую матушку! — крикнул он, прислушиваясь к уничижительным замечаниям Вальбурги.

Он с тоской проводил взглядом Гермиону, которая, извинившись, уже убежала на второй этаж на настойчивый зов младшего из братьев Уизли. Черт! Эти мальчишки даже не понимают, как им повезло!

Сириус тяжело вздохнул. Пожалуй, он не станет состязаться с молодостью.

* * *

К завтраку Гермиона спустилась невероятно заспанной. Вероятно, опять читала всю ночь, — подумал Сириус. Он воззрился на нее, застыв с недонесенным до рта тостом в руке. Она была одета в футболку мальчишки Уизли, в этот грязно-бордовый кошмар с изображением Пушек Педдл. Нет, не может быть... он слышал, как она и Джинни Уизли разговаривали в их комнате до самой ночи! Бродяга, ты становишься параноиком...

— Ты выглядишь так, будто тебя шарахнули Конфундусом, — доверительно сообщил ему на ухо Ремус. — Советую закрыть рот, иначе Молли заметит, как ты пялишься на девочку, которую она считает своей второй дочерью. Кто бы мог подумать, Бродяга. Гермиона Грейнджер. Школьница Гермиона Грейнджер. С ума сойти.

— Заткнись, Луни...

— Просто выбери момент и поговори с ней...

— Пожалуйста, просто заткнись! — простонал Сириус.

— Как знаешь, — пожал плечами Ремус и как бы между прочим добавил: — Завтра они уезжают в Хогвартс.

Сириус промолчал. А наутро, когда особняк опустел и затих, по пустым темным коридорам разнесся исполненный тоски вой Бродяги...

И понеслись вперед быстрые, словно желтые листья на ветру, теплые сентябрьские дни. Первые выходные в Хогвартсе ознаменовались традиционным походом в Хогсмид. Гермиона необъяснимо хандрила, грустила и предпочла бы провести день наедине с книгой, но ее друзьям все же удалось вытащить ее на прогулку.

По дороге Гермиона немного отстала от Гарри и Рона и остановилась, чтобы вытряхнуть из туфли невзначай попавший туда мерзкий острый камешек. И испуганно шарахнулась в сторону, едва не упав, когда из кустов ей под ноги выкатился пыльный лохматый ком черной шерсти.

— Бродяга? Ты что тут делаешь? — оглядываясь по сторонам, спросила она, чувствуя как ее охватывает странная мешанина из чувств радости и тревоги. — Тебя могут увидеть.

Тот радостно вилял хвостом и настойчиво тянул ее за полу мантии куда-то в сторону.

За деревцами Сириус перевоплотился в самого себя, и Гермиона сразу заметила, что он явно не в своей тарелке. Она никогда не видела на его красивом лице такого нерешительного смятенного выражения. Обыкновенно он был весел, насмешлив, немного саркастичен, и нередко смущал ее озорными взглядами и меткими шутками.

— Что-то случилось? — тихо спросила она, понимая, что скорее всего этот нежданный визит не имеет отношения ни к Гарри ни к войне.

— Гермиона... — Сириус сделал паузу и внимательно взглянул ей в глаза, собираясь с духом, и неожиданно выпалил — Я без тебя не могу.

Он ожидал чего угодно. Вопроса, смущения, страха в расширенных от удивления глазах... Он, счастливый тем, что не смолчал в очередной раз, принял бы все. Но через шелест осенних листьев едва прорвался тихий голос, произнесший только одну фразу:

— И я без тебя...

Гораздо позже Сириус будет вспоминать, что именно в этот самый момент он уверился в том, что все будет. Будут и цветы в расписных керамических горшках, и запах свежих булочек с корицей по выходным, и грядка Asphodelus ramosus на крыше над чердаком, переделанным в шикарную мансарду... А еще — он обязательно прогонит всех боггартов, и вместо них в старом комоде поселятся веселенькие детские чепчики. Когда-нибудь...

Только бы война не поломала, не унесла эти мечты...

автор — ols

Сентябрьская ночь спустилась на Хогвартс. Пугающе тихая и непроглядно темная, она несла с собою благодатную прохладу, такую желанную и долгожданную после летних месяцев, выдавшихся здесь непривычно сухими и жаркими.

Оглушающая тишина давила, обступала со всех сторон, не давая вздохнуть. Казалось, жизнь тут замерла, а время остановило свой бег, и лишь чуткое пламя настенных факелов с живостью откликалось на редкое дуновение едва заметного ветерка, изредка заглядывающего в кабинет директора Хогвартса через открытое настежь окно, отчего по стенам начинали плясать тусклые блики рыжеватого света.

Северус Снейп, единственный, за исключением портретов, обитатель этого места, стоял недвижно, как изваяние, завороженно всматриваясь в ночную даль. Он никогда не стремился занять эту должность. И вот теперь, в эти темные, как сама ночь за окном, времена, он, в прошлом нескладный мрачный мальчишка, переступивший порог этой самой школы много лет назад, по горькой иронии судьбы возглавляет ее. Так сложились обстоятельства.

«Обстоятельства... Что может быть хуже постоянно и не к месту вмешивающихся обстоятельств? Они путают все карты, срывают планы, цепляются друг за друга, руша жизнь, как цепочку из костяшек домино», — медленно сменяя одна другую, мысли плавным потоком текли в голове Северуса.

Он сделал последний глоток обжигающего горло огневиски и разочарованно посмотрел на дно опустевшего бокала. Лениво покрутив в руке, он отставил его на подоконник, и в этот самый миг услышал за спиной знакомый хрипловатый не похожий ни на какой другой голос:

— Может быть, тебе стоит поделиться тем, что так мучает тебя, — последовала короткая пауза. — И, конечно, я всего лишь Шляпа, но на моем веку сменились десятки директоров. Многие прислушивались к моим советам, когда им нужна была помощь...

Северус резко обернулся и смерил ее обжигающим взглядом своих чёрных глаз. Прошла уже четверть века, а он до сих пор отчетливо помнил свой первый день в Хогвартсе.

Вот он, одиннадцатилетний мальчишка? стоит среди таких же первогодок перед освещёнными множеством свечей длинными столами факультетов и сидящими за ними студентами. Заглушая шепотки и неразборчивый шум, раздается голос Минервы МакГонагалл:

— Эванс, Лили!

Он, затаив дыхание, неотрывно следит за тем, как рыжеволосая девочка выходит вперёд и садится на видавший виды табурет. МакГонагалл надевает ей на голову Распределяющую Шляпу. Он видит, как волнуется Лили. Она слегка поджимает губы и забавно приподнимает брови. Ее пальчики то и дело теребят подол школьной юбки, едва прикрывающей ее колени. Северус чувствует разливающееся где-то внутри щемящее тепло и сильное желание подойти к ней сейчас и просто в знак поддержки ободряюще сжать ее маленькую руку. Признаться, и он сам сейчас переживает не меньше.

— Гриффиндор!

Северус издает непроизвольный сдавленный стон досады. Он уже знает, он чувствует. Сердце болезненно сжимается. Лили проходит мимо, с грустной улыбкой оборачиваясь в его сторону.

Дальше все происходит как в тумане. Он провожает ее взглядом до гриффиндорского стола, не обращая внимания на то, что распределение идет своим чередом. Наконец, будто сквозь толщу воды, он слышит свою фамилию.

— Слизерин! — объявляет Шляпа.

Решение звучит как приговор. Словно механическая кукла, он медленно поднимается с табурета и отправляется на другую сторону Большого зала, к слизеринцам, прочь от Лили...

Внезапная волна гнева накатила на Северуса. Если бы Шляпа не распределила их на разные, да еще на непримиримые и вечно конфликтующие факультеты, не разделила бы их судьбы, не развела бы их пути еще тогда, много лет назад, то возможно... Возможно, сейчас с ним рядом была бы Лили, а его, Северуса, жизнь сложилась бы совсем по-другому.Вот она — отправная точка, с которой все пошло не так! Эти мысли приходили ему в голову и раньше, но именно сейчас боль и обида, копившаяся в нем и разъедавшая его душу годами, терзавшая и никак не желавшая отпускать, в одночасье определила виновного в его жизненных неурядицах. Если люди зачастую все списывают на злой рок, то здесь он имел вполне конкретное материальное воплощение.

И будь Северус трезв, скорее всего, он бы понял, что не прав, но чувство обиды, подогретое алкоголем, встрепенулось в нем с новой силой, побуждая терять контроль над собой. Повинуясь ему, он вскинул руку, направляя свою палочку на Шляпу.

«Инсендио! Инсендио! Инсендио! — набатом стучало в его голове. — Сжечь, наказать, отомстить, уничтожить...»

— Помощь, — перекатывая по слогам низким голосом, повторил он за ней. — Ты уже оказала мне неоценимую помощь однажды. Предрешив мою судьбу. С такими помощниками и враги не нужны, — едко выплюнул он.

Напряжение, что повисло в воздухе, казалось, стало осязаемым. Шляпа молчала. Она лишь сильнее нахмурилась, отчего на ней появились новые глубокие складки. О чем она думала, Северусу было не важно. Перед глазами полетели картинки прошлого, память услужливо подбрасывала их одну за другой, и они всплывали бесконечной и безрадостной чередой, как кадры черно-белого маггловского фильма...

— Северус, — нарушая тишину, раздался мягкий старческий голос Дамблдора, и это послужило для Снейпа своеобразным толчком, он будто очнулся, пробудился. Он рассеянно посмотрел на свою руку, вытянутую вперед, будто она чужая, и уже через секунду, опустив палочку, повернулся к портрету,висевшему прямо за директорским креслом. — Прошу тебя, не ищи виноватых. Прошлого не воротишь. Живи настоящим.

Снейп зло сузил глаза иуже набрал воздуха в легкие, чтобы ответить, как вдруг резкая боль пронзила его руку. Метка. Он невольно дернулся и крепко сжал ее правой рукой.

— Мое настоящее очень кстати напомнило о себе, Альбус, — саркастично прохрипел он, обращаясь к портрету.

— Мне очень жаль, мой мальчик, — сочувствующе покачал головой тот в ответ.

Снейп промолчал. Он устало опустился в кресло и прикрыл глаза.Рука нещадно ныла, и эта боль возвращала его в реальность. Мысли прояснялись, и все становилось на свои места, потревоженные чувства снова прятались в глубины души... Северус постепенно брал себя в руки, его дыхание становилось ровнее.

Наконец он резко поднялся на ноги и рванулся к открытому окну, взвевая ураган взметнувшейся полой мантии, и исчез в густом мраке ночи, так напоминавшем ему свою собственную жизнь. Ведь единственным светлым лучом в ней была Лили. Всегда.

На полу у окна сиротливо остались лежать осколки задетого им бокала. Янтарные капли на разбитом стекле слились в причудливые разводы. Их высушит ночной ветер. Не высушит он слезы, какими плачет одинокое израненное сердце...

автор — Лунная Кошка

Я ненавижу собак. Это необыкновенно суетливые, шумные и шебутные создания. Любой уважающий себя кот знает, что в этих прыжках, ужимках и неуемном желании облизать своим вонючим языком все и вся нет ни капли собственного достоинства. Абсолютно никакой гордости.

К тому же собаки всегда отвратительно пахнут и разбрасывают вокруг блох, шерсть и грязь, хотя всем известно, что порядочное животное перед тем, как зайти в дом, непременно моет лапы.

Хотя, в большом Черном Доме, набитом от подвала до чердака столетней дурно пахнущей рухлядью, боггартами и докси, в котором нам, к моему большому горю, пришлось провести целое лето, это совершенно необязательно. Кругом и так небывалое запустение и толстый слой пыли, от которой у меня отвратительно закладывало нос и слезились глаза. Не помогало даже то, что Рыжая Женщина мыла там пол каждый белый день. Впрочем, при том количестве людей, что сновали там туда-сюда безостановочно, это было абсолютно бесполезно. Уж лучше бы мы остановились в Норе. Там хотя бы водятся мыши, а в заросшем камышом болоте, что начинается на заднем дворе, летом гнездятся кряквы и лысухи. И потом, там, конечно же, нет никаких собак.

Мне нравится Рыжая Женщина. Она добра, хотя строга, но справедлива и непременно ласкова со мной. Но что самое главное — она регулярно угощает меня сырым беконом. Мы ладим.

Куда хуже ведут себя ее детеныши. Они слишком вездесущие, шумные и совершенно невежественные дети, которых вокруг всегда такое количество, что спрятаться невозможно нигде. Но это еще полбеды. Гораздо ужаснее то, что одного из них моя Хозяйка очень любит и зовет лучшим другом, даже несмотря на то, что он нередко чрезвычайно огорчает ее. Маат Великая! Клянусь своим великолепным хвостом, что в такие моменты мне совестно, что наша с ним шерсть одной масти.

Другое дело Замок. Мне куда больше по душе старинные просторные каменные коридоры, освещенные уютным и потусторонним огнем факелов, разноцветные витражи с играющим в них закатным солнцем, запахи древности и непередаваемый вкус старого воздуха. К тому же здесь я могу ходить, куда моей душе угодно, и не встретить не единого блохастого тявкающего комка шерсти. Ради этого я даже готов терпеть толпы громогласных человеческих детенышей, наводняющих Замок, будто полчища саранчи.

Сегодня мы с моей Хозяйкой наконец вернулись в Замок — на днях начинается ее последний учебный год. Если хотите мое мнение, то я считаю, что она в нем абсолютно не нуждается. Она вообще удивительно умна. Для человека, конечно.

Этой ночью я не изменю своему привычному маршруту, обойду все известные и притягательные для меня закоулки, и только потом загляну в теплицы. Запах влажной земли и свежего компоста, ощущение тепловатой мягкой почвы под моими лапами притягивает меня гораздо сильнее, чем все остальное. Да и Серебристая Шкурка, вероятно, стосковалась по мне. Что ни говори, а она испытывает к моей особе известную слабость. Я помню, как взъярилась она весной, обнаружив на мне запах случайной подруги. С тех пор я гордо ношу на своей шкуре отметины ее острых когтей.

А еще в Замке живет Черный Человек. Умный человек. В его обиталище непередаваемо и удивительно притягательно пахнет травами, новыми пергаментами и волшебством.

Все вокруг считают его ожившим ночным кошмаром, и я подозреваю, что моя Хозяйка — не исключение. Все же, он бывает слишком резок с ней.

А зря. Ведь они так похожи.

Черный Человек любит умные книги, горький шоколад и запах мыла с маслом иланг-иланга. Моя Хозяйка ему тоже нравится, но он вряд ли в этом признается. Он будет молчать об этом до скончания века, а вечерами все также бережно откладывать в сторону написанное ею эссе, чтобы прочитать его потом, после остальных, смакуя, как любимейшее лакомство.

Когда на его столе возвысится ворох исчерканных красными чернилами свитков, он возьмет в руки ее работу, тщательно разгладит и еще долго будет просто всматриваться в ее ясный, кругленький почерк, потом улыбнется (разве вы не знали, что он прекрасно умеет улыбаться?!) и вчитается в каждое слово, будто перед ним не школьная работа, а документ, определяющий судьбы мира. После он будет долго размышлять, не выпуская свиток из пальцев, и, в конце концов, начертав на нем «Выше ожидаемого», аккуратно свернет и уберет в потайной ящик своего секретера. Я знаю, что там хранится уже немало пергаментов, исписанных ее рукой.

Я волен приходить в Подземелья всякий раз, когда пожелаю, Черный Человек не гонит меня. Иногда, когда он бывает в особенно благостном расположении духа, то открывает передо мной двери своих личных комнат, и я устраиваюсь в большом старом кресле в его гостиной. Он усаживается на канапе напротив и, налив себе стакан огневиски, говорит со мной о моей Хозяйке. Он бывает в хорошем расположении духа чаще, чем думают остальные, просто не любит этого показывать. Все мы носим маски, в конце концов.

Он восхищается ею. Ее умом и сообразительностью, ее жизненной мудростью, такой необычно глубокой для ребенка ее лет. Правда, в последнее время он обращает гораздо больше внимания на ее красивые янтарные глаза (право же, ей нужно было родиться кошкой!), пышные медовые волосы и очаровательную улыбку. Он бывает очень откровенен в такие минуты. Конечно, я ведь всего лишь кот, и со мною можно быть откровенным без боязни.

Однако же, оба они не учитывают того, что и мы, кошки, имеем свое личное мнение. В особенности, если дело касается тех, кого мы любим.

Когда-нибудь план, придуманный мною и Серебристой Шкуркой, достигнет совершенства, и тогда мы притворим его в действие. Ведь требуется так мало — всего лишь подтолкнуть мою Хозяйку в том направлении, которое станет единственно правильным на ее жизненном пути.

Однажды я отправлюсь в Подземелья и повременю возвращаться в Башню Гриффиндора, а Серебряная Шкурка невзначай расскажет потерявшей меня Хозяйке, где меня искать. Запереть магией пару дверных замков — дело техники и не составит большого труда. Ведь Серебряная Шкурка — хорошая кошка, но ведьма из нее еще лучше.

Я могу позволить себе эту самонадеянную вольность, более того — я уверен в успехе, ведь никому не придет в голову подозревать в чем-то именно меня. В конце концов, я всего лишь кот.

Зачем я это делаю, спросите вы? Конечно, ради моей любимой Хозяйки и Черного Человека, который вовсе не так плох, как хочет казаться. Они оба заслужили счастье.

К тому же, в этом деле у меня есть собственный интерес — дело в том, что мне очень нравится старое мягкое кресло с зеленой плюшевой обивкой, стоящее близ жаркого камина в гостиной Черного Человека. И я совсем не против прописаться в нем навсегда.

Ребятки, обложки, арты и все остальное, в нашей группе Вк. Киса напоминает всем, читающим на Фанфиксе, что здесь выкладывается далеко не все)) ибо — монофандом. Заходите к нам на Фикбук))

автор — ols

Гермиона всегда любила лето. И в детстве, и когда стала старше, в погожий день ей нравилось забираться на старые скрипучие качели в сплошь затянутом плющом и жимолостью саду родительского дома и, подобрав по-турецки ноги, зачитываться очередной интересной книгой. Она любила, когда озорные солнечные лучи, умудрившись пробиться сквозь густую крону деревьев, яркими светящимися пятнами начинали весело прыгать по пожелтевшим шершавым страницам. Они вовсе не мешали ей. Как не мешали и жужжащие вокруг цветочной клумбы хлопотуньи-пчелы, и стрекочущие в зеленой траве кузнечики, беспокойные пташки, что легко срывались с места и то и дело перелетали с ветки на ветку, чирикая о своем, и порхающие разноцветные бабочки, беззаботно кружащие в незатейливом танце... Наоборот, Гермионе нравилось видеть, слышать и чувствовать эту жизнь вокруг.

Так и сейчас, далеко от родных мест, от туманного Альбиона, здесь, в Румынии, она любила лето. Только сильнее. Первое послевоенное лето. Оно ударило по ее сознанию и взорвалось в нем буйством новых красок, звуков и запахов, вскружив голову его жаркой медовой сладостью.

После победы над Темным Лордом Гермиона, не откладывая, отправилась в Австралию, отыскала родителей и успешно восстановила им память. Но они решили остаться на далеком континенте, и Гермиона вернулась в Англию одна.

Гарри не без всенепременного участия Джинни обустраивался на Гриммо. В отличие от Гермионы он не планировал заканчивать обучение в школе. К слову, за ним без лишних разговоров, не успел он заикнуться об этом, закрепили место в Аврорате, и он собирался приступить к работе, как только решит все свои насущные проблемы, а их было немного. Его более чем устраивало то, как складывалась его жизнь. Впрочем, как и Рона, который последовал за другом.

До начала учебного года надо было себя чем-то занять, и Гермиона решила, что отдых и смена обстановки — это именно то, что ей сейчас необходимо. Она приехала в Румынию в середине июня, воспользовавшись приглашением Чарли Уизли погостить у него на каникулах. Несмотря на немногочисленные встречи, он всегда нравился Гермионе — умный, надежный и в меру веселый, не в пример близнецам. С ним ей было легко и комфортно. Сам Чарли собирался пробыть здесь до конца лета, чтобы закончить кое-какие свои дела и подготовить все необходимое для открытия драконьего питомника в Шотландии, чему поспособствовал новый министр магии Кингсли Бруствер, частично снявший запрет на разведение драконов на территории Британии. Стоит ли говорить, что это безмерно обрадовало Молли Уизли?.. Теперь каждый выживший старался ценить то, что у него осталось и что он мог потерять на этой войне. И Гермиона не была исключением.

Она вставала рано. Еще затемно, натянув короткие шорты и рубашку и завязав свои непослушные кудри в небрежный узел, она выходила к озеру и усаживалась на пирс, свесив босые ноги так, что они по щиколотку утопали в прохладной с ночи воде. И смотрела... Она смотрела, как уверенно выплывает из-за горизонта красный диск солнца, как разливается его яркий свет, рождается новый день и пробуждается все вокруг. Именно здесь — в Румынии, именно сейчас — после окончания войны, она как будто заново открывала для себя радость жизни.

Чарли тоже приходил к озеру каждое утро. Он устраивался рядом с Гермионой и вместе с ней встречал рассвет. Обычно он просто молча обнимал ее. Иногда говорил, что теперь все будет хорошо. И Гермиона верила. Ему невозможно было не верить — так уютно и спокойно было рядом с ним, в кольце его теплых сильных рук, и не хотелось, чтобы он отпускал, чтобы заканчивались эти мгновения покоя и счастья. От него пахло чем-то по-мужски надежным и волнительным одновременно, и казалось таким правильным, склонив голову к его груди, слышать его бьющееся сердце и чувствовать его размеренное дыхание. А он гладил ее по волосам, ласково и нежно. В эти минуты она признавалась самой себе, что ей не просто нравится, что он рядом, а она хотела бы, чтобы именно он был с ней рядом всегда. Был ее.

Когда солнечный свет заливал все вокруг и новый день окончательно вступал в свои права, они поднимались и возвращались в дом, где пили ароматный травяной утренний чай. Потом Чарли уходил, и Гермиона оставалась одна. Нет, она не хандрила. Но до вечера, когда Чарли вернется, надо было чем-то заняться. И она нашла себе занятие. Обычное маггловское занятие — рисование. Она купила себе самые обычные акварельные краски и бумагу в самом обычном магазинчике в ближайшем городке. Такие, какими рисовала в детстве, когда еще не знала о волшебном мире и своей принадлежности к нему.

Вот и сегодня она снова устроилась на веранде, разложила краски, достала кисти и стакан с водой. И время незаметно полетело вперед. Гермиона так увлеклась, что едва успела заметить, как вернулся Чарли.

Он вошел тихо, и она скорее почувствовала его, нежели услышала.

— Привет! Ты сегодня рано, — сказала она, не поворачивая головы и пытаясь так скрыть свою радостную улыбку.

— Привет, — откликнулся Чарли. — Получилась небольшая заминка, и надо подождать разрешающую бумагу из Румынского Министерства Магии. Поэтому на сегодня я свободен, и... мы могли бы придумать что-нибудь и провести это время вместе... вдвоем, — неуверенно произнес он, тут же добавив: — если ты не против, конечно.

Гермиона обернулась и посмотрела на Чарли. Сейчас он стоял совсем близко, всего в паре шагов, такой милый, смущенно опустивший глаза. Он хотел провести это время с ней.Да, конечно, она не «против»! Только «за»! Она уже собиралась ответить, как Чарли поднял на нее взгляд и неожиданно весело хмыкнул.

— Что? — недоуменно округлив глаза, спросила Гермиона.

— У тебя рот перепачкан, — ответил Чарли. — Он фиолетовый.

— Ах, это же краска! — догадалась Гермиона, улыбаясь и вытирая губы тыльной стороной ладони. — Знаешь, у меня привычка: когда рисую, я облизываю кончик кисточки. Не смейся! — она шлепнула его по плечу. — Просто так я собираю излишек краски с кисти, и ее кончик становится тоньше. Смотри!

Она окунула кисточку в стакан с водой, потом в ячейку с краской, повозив там, поднесла к губам и слегка втянула ими самый кончик. Чарли заворожено наблюдал за ее движениями, не в силах оторваться. Это зрелище не оставило его равнодушным. О, Мерлин! Смотреть как ее мягкие (а он был в этом уверен) губы так соблазнительно обхватывают ворсинки и посасывают их, спокойно он не мог. Он ощущал, что теряет остатки самообладания и не сможет остановиться, так сильно и давно он желал ее. До сих пор он понимал, что ей нужно время и не торопился с действиями. Он чувствовал, что она доверяет ему и даже тянется к нему сама, и ценил это, безумно боясь спугнуть ее. И ждал. Но сейчас неимоверно сильное поднимающееся и стремительно нарастающее внутри желание поглощало его.

На губах Гермионы осталась фиолетовая краска, а кончик и правда заострился. Она провела аккуратный завиток на рисунке и отложила кисть в сторону.

— Вот видишь, как тонко получается?

— Вижу, — соглашаясь, ответил заметно охрипшим голосом Чарли, подойдя к ней и встав за спиной так близко, что Гермиона ощутила тепло его тела. — Но это же краска. Она... — он запнулся, мысли и слова путались, — она же невкусная.

— Она очень даже вкусная. А фиолетовая — вообще сладкая, — повернувшись к нему, сказала она и, заметив его сомнение, добавила: — Правда! Не веришь — попробуй!

Гермиона не сразу поняла, как двусмысленно прозвучала эта брошенная ею фраза. Осознание настигло ее, а сердце в ожидании забилось с удвоенной силой, когда Чарли замер на секунду, а затем, не сказав ни слова, взял ее руки в свои и, потянув на себя, вынудил ее податься вперед. Он наклонился и нежно поцеловал ее, неспешно провел языком по ее нижней губе, слизывая остатки краски.

— И, правда, сладкая, — выдохнул он, опаляя ее влажные губы своим дыханием. — Ты. Ты такая сладкая, Гермиона, — прошептал он и снова вовлек ее в новый, куда более глубокий и чувственный поцелуй...

А уже год спустя в новом доме молодой четы Уизли обрела свое постоянное место картина, нарисованная обычной акварельной фиолетовой краской. Сладкой, как румынское лето.

обложка тут http://www.pichome.ru/image/TL4

автор — Лунная кошка

С того самого незабываемого мгновения, когда старая, морщинистая, будто голенище сапога, криво залатанная шляпа Годрика Гриффиндора распределила ее на львиный факультет, Гермиона считала себя весьма сильной и храброй ведьмой. Она сталкивалась с горным троллем, пила самое гадостное в мире многосущное зелье и превращалась в кошку, пользовалась хроноворотом, летала верхом на гиппогрифе и даже воровала ингредиенты из кладовки Снейпа (что по опасности и безрассудству приравнивалось к сражению с Волдемортом), но по иронии судьбы приступ панического страха настиг ее именно теперь, когда в жизни царил мир, и все вокруг были добры к ней.

Ночью в канун собственной свадьбы.

Оказалось, что Торин был не до конца честным с ней и умолчал о том, как скоро произойдет это событие. Гермиона думала, что у нее есть, по меньшей мере, два-три месяца на принятие того факта, что ее дальнейшая жизнь решена, но в реальности сроки эти оказались несоизмеримо короче, чем она полагала. И однажды понимание того, что она, магглорожденная ведьма семнадцати лет от роду, собирается выйти замуж и стать королевой целого народа, обрушилось на нее с неожиданностью внезапно брошенного Конфундуса.

Двенадцать дней! Не прошло и двенадцати дней с того часа, как Дис впервые заплела ее буйные кудри в замысловатые брачные косы, а она, взбудораженная и растерянная, оказалась в крепких объятиях Торина. Она даже не успела ничего толком понять, кроме того, что действительно всем сердцем любит этого сурового, потрепанного жизнью мужчину, который был старше ее почти на два века.

А потом были эти двенадцать коротких непонятных дней, заполненных веселыми улыбками Балина, озорными шутками Фрины и Катрини и прочей кутерьмой, значения которой Гермиона не знала и не понимала, и жила, будто подхваченная бурным потоком, не властная более над своей судьбой.

А еще был очень непривычный, поменявшийся в одночасье Торин. Именно он поторопил события, не дав ей даже опомниться и возразить. Не внял словам Дис, которая умоляла его отодвинуть свадьбу хотя бы на несколько недель и позволить Гермионе свыкнуться со своим новым статусом. Не услышал старого Балина, в конце концов обозвавшего его упрямцем, который своим поспешанием испортит все, к чему так долго шел.

Торин не выпускал ее из виду все двенадцать дней и был похож на варга, подобравшегося перед прыжком. Он больше не считал необходимым держать дистанцию, не прятал своих чувств и считал, что вполне имеет право бывать с нею наедине. За все эти дни она и носа не показала за пределы Горы, потому что была уверена, что ей не позволят сделать за ворота даже шага. Гермиона была достаточно взрослой девочкой, чтобы понимать, чего Торин так сильно жаждет, и это пугало ее.

Она терпеливо выносила всю эту круговерть день за днем, но когда вчера поутру на выходе из библиотеки немного замешкалась и неожиданно оказалась отрезанной от коридора внушительной фигурой своего будущего мужа, то нервы ее натянулись до предела. И когда он властно притянул ее к себе, поцеловал сначала в лоб, потом в кончик носа, а после настойчиво и обжигающе приник к полураскрытым губам, Гермиона вдруг поняла, что день, которого она ждала с таким трепетом, уже не когда-нибудь, а завтра, и грядущим утром она проснется в одиночестве в последний раз.

Это открытие настолько растревожило ее, что она не находила себе места до вечера, терзаясь неизвестно чем, а после металась по влажным от пота простыням точно в бреду, терзаемая страхами, туманными полуснами и прилипчивыми сомнениями, одно из которых было безумнее другого. Потом, не имея сил оставаться в одиночестве, торопливо влезла в платье прямо поверх сорочки и, завернувшись в плащ, бегом бросилась по пустынным и темным ночным коридорам туда, где единственно могла найти успокоение. К Дис.

Сил достало только поскрестись в тяжелую дубовую дверь, но гномиха услышала и, обнаружив на пороге бледную, бессильную и едва не падающую Гермиону, стоящую босиком на ледяном каменном полу, схватилась за голову.

Она втащила девушку внутрь, усадила в кресло и, коснувшись ее щеки в ужасе округлила глаза. Та пылала.

— Махал! Эмин, да ты вся в жару! — испугалась она и сразу же схватилась готовить целебный чай. Успокаивающий, потому что справедливо полагала, что ее будущая невестка перенервничала.

Она заставила ее выпить снадобье мелкими глотками, а потом отвела в свою собственную спальню и, стянув с нее платье, уложила в постель, а сама устроилась рядом с вышиванием на коленях.

— Эмин, скажи мне на милость, что случилось? Волнение — понятное дело, но на тебе лица нет.

Гермиона облизала пересохшие губы и бессильно откинулась на подушку.

— Я боюсь, Дис. Твоего брата, — она виновато посмотрела на гномиху, а та в ответ вытаращилась на нее, как на вселенское диво, а потом неожиданно бурно расхохоталась.

— Ты боишься не Торина, — просмеявшись, возразила она. — А завтрашней ночи.

Гермиона вспыхнула, да так, что на мгновение затмила цветом лица пламя в камине.

— Это абсолютно нормально, особенно учитывая то, что мой брат последние две недели совершенно не дает тебе покоя.

Гермиона спрятала пылающее лицо в складках платья гномихи, потом подняла на нее беспокойные тревожные и чуть влажные от просящихся наружу слез глаза.

— Я не могу справиться с собой. Все слишком быстро. Я думала, что у меня будет больше времени, чтобы привыкнуть...

— Торин очень спешит, — усмехнулась Дис. — Он не прав, конечно, но ты должна понимать, что назад уже ничего не повернешь. Завтра ты станешь его женой и на утро проснешься с ним в одной постели.

Гермиона издала невнятный звук и заползла под одеяло с головой.

— Милая, я с тобой разговариваю! — сказала Дис, стаскивая с нее одеяло. — Ты ведь пришла сюда не затем, чтобы выгнать меня из моей собственной кровати?

Гермиона послушно села в постели. Спокойный чуть насмешливый тон гномихи и горячий травяной чай сделали свое дело — она стала успокаиваться.

— До сегодняшнего дня я ни разу не целовалась с мужчиной, — сказала она. — А теперь...

— Ты его любишь? — серьезно спросила Дис, и девушка уверенно кивнула.

— И хочешь ему принадлежать?

Гермиона снова вспыхнула и, закрыв лицо руками, утвердительно кивнула. Дис улыбнулась и погладила ее по голове.

— А он любит и желает тебя. Твой страх абсолютно нормален и понятен. И Торин это знает. Именно поэтому он будет нежным с тобой. Послушай, что я тебе расскажу. Ты знаешь, что это такое? — гномиха приподняла длинный рукав сорочки и показала Гермионе тонкую цепочку из голубоватого металла, плотно охватывающую ее запястье. В маленькой, искусно сработанной подвеске девушка узнала силуэт птицы.

— Это брачный браслет, — продолжала Дис. — Нет замочка, нет возможности его снять, а особое плетение цепочки делает его очень прочным. На подвеске всегда два голубя, как символ неразделимости и того, что это — на всю жизнь. Мы, гномы, не умеем любить по-другому. Если наше сердце избирает кого-то однажды, то уже никогда не изменит этому выбору. Поэтому мне так жаль Кили.

Гермиона осторожно покрутила в пальцах подвеску.

— Здесь только один голубь, Дис.

Гномиха грустно улыбнулась, в глазах ее мелькнула такая острая, неприкрытая боль, что девушка вздрогнула.

— Конечно, один. Мой муж Фрерин мертв, подвеску разломили пополам много лет назад, когда Фили и Кили были совсем крошками. Это тоже один из наших обычаев. Но даже после смерти супруга мы не вступаем в брак вторично, потому, что никого другого для нас просто не может существовать, и носим свои браслеты до конца дней.

— Необычный металл, похож на серебро, но это не оно.

— Торин не рассказывал тебе? Это мифрил, истинное, морийское серебро. Редкий и чудесный материал. В нашей семье браслеты делают только из него. Завтра у тебя на руке появится такой же. С двумя голубями, конечно.

Гермиона открыла рот, чтобы задать следующий вопрос, но Дис нахмурилась и прервала ее.

— Скоро рассвет. Тебе нужно немного поспать — впереди тяжелый день, — она хитро улыбнулась. — Давай вернемся к этому разговору следующим после свадьбы утром. Спи.

Она задула лампу и едва успела устроиться с вышиванием в своей гостиной, понимая, что ей-то поспать точно уже не удастся, как в дверь с грохотом и без стука вломился Торин. Вид у него был немногим лучше, чем у Гермионы.

— Дис! Эмин нет в ее покоях... — выпалил он с порога.

Дис жутко рассердилась.

— Что, во имя всех богов, ты забыл ночью в ее покоях?! — воскликнула она, топая на брата ногой. — Шагу девчонке ступить не даешь, перепугал ее до смерти! Добился того, чего хотел, что же тебе неймется? Клянусь молотом Ауле, иногда ты хуже моих сыновей.

— Но ее нет...

Дис с раздражением отбросила вышиванье и потащила его за собой в спальню. Толкнула дверь, указала на мирно спящую в ее постели девушку.

— Доволен? — гневно вопросила она, выталкивая его прочь. — Вы оба мне порядком надоели! Тебя-то что заставляет бродить по ночам, как неупокоенный дух?!

Торин понурился, будто натворивший бед мальчишка, и плюхнулся в кресло рядом с Дис.

— Я люблю ее больше жизни, но волей или неволей снова и снова причиняю ей вред. Я прогонял ее прочь, ослепленный яростью после потери Аркенстона, потом, вернув, не выпускал из Горы, а теперь еще, не владея собственными желаниями, собираюсь взять ее в жены почти силой. Что если этим я убиваю ее?

— Вовремя спохватился! — фыркнула Дис. — Но лучше поздно, чем никогда. Торин, она выходит за тебя не потому, что ты ее заставил, а потому что она хочет этого сама. Но ты же абсолютно не даешь ей проходу! Всей этой суетой ты довел ее до приступа нервной горячки. Что тебе стоило быть немного терпеливее? Если бы не я, Эмин сбежала бы из Горы еще до утра.

Торин обреченно схватился за голову.

— Она совсем несчастлива здесь, — решил он. — Остроухий был прав — ей нужно жить среди эльфов. Я должен был отпустить ее.

Дис едва не зарычала.

— Совсем ополоумел?! Да что с вами обоими творится такое? Уж скорее бы наступил завтрашний день! Когда на ваших руках сомкнутся брачные браслеты, я, наконец, сумею вздохнуть спокойно!

Но ни на следующий день, ни через неделю, ни через год жизнь Дис спокойной не стала. Уже следующую ночь ей пришлось снова провести без сна, в утешительной беседе с младшим сыном. А потом были долгие разговоры с невесткой, бурные ссоры королевской четы, в которых гномиха часто выступала примиряющей стороной, страхи и волнения беременной своим первенцем королевы и появление на свет Рагнара, стоившее его отцу, никогда прежде подобных потрясений не переносившему, новых седых волос...

Дис не была на это в обиде. Вся эта суета делала ее счастливой. Она радовалась за брата, получившего, наконец, свою награду за полную скитаний и лишений жизнь, и радовалась за себя, потому что получила в дар от богов неожиданную дочь. Это было естественным и правильным. Это было хорошо. Настолько, что теперь даже вид одинокого голубка на ее браслете больше не причинял такого сильного горя, как раньше.

обложка тут http://www.pichome.ru/image/TLu

автор — Лунная Кошка

предупреждение: не драббл, скорее — мини. И R, однако...

Гермиона бывала на маггловской свадьбе всего два раза, но и их хватило ей для того, чтобы понять, что вся эта жуткая помпезная суета, своей ненужной пышностью напоминающая бело-розовый, украшенный кружавчиками и бантами свадебный торт, жутко раздражает ее и не вызывает ничего, кроме скуки и усталости. И уж точно великим облегчением для нее было узнать, что ее собственная свадьба с этим действом не имеет ничего общего.

Гномы — народ суровый и непростой не только с виду — радоваться жизни умели и любили, а внутри своего сообщества и вовсе раскрывались со стороны, людям неизвестной, и на своих праздниках веселились с такой страстью и самоотдачей, как и трудились в копях. Разумеется, все это не было предназначено для посторонних глаз, и Гермиона гордилась тем, что ей было позволено прикоснуться к их тайнам и обычаям и быть частью этой дружной подгорной семьи. А гномы считали ее именно одной из них, а не просто человеческой женщиной, живущей с ними бок о бок, и та теплота, с которой все в Эреборе относились к ней, находила в ее сердце самый искренний отклик. Гермиона не могла этого не ценить — она очень привязалась к этому удивительному народу.

И, в конце концов, она была теперь их королевой.

Сама свадебная церемония не отличалась особенной торжественностью. Скорее, это был просто очередной шаг, который делали друг к другу двое любящих людей, такой же, как и все остальные, исполнение обычая, завещанного предками. Для гномов, не знающих коварства и супружеских измен, не существовало полутонов и нюансов. Важным было взаимное чувство и уважение, косы невесты и супружеские браслеты, а все остальное — не более чем глазурь на торте, думала Гермиона, стоя рука об руку с Торином в Главном зале внутри плотно сомкнутого кольца их сородичей. Это тоже было важным, принятым среди гномов испокон веку — любой из народа был равен другому, без различия, будь ты король или простой кузнец. Все радовались за своих соплеменников одинаково, и каждому было место на этом празднике.

Свадебную церемонию для Гермионы и Торина провел старый Балин. По обычаю, это мог сделать любой почтенный член сообщества, которого избрали для этой цели жених и невеста по обоюдному согласию, находящийся в возрасте, достаточном для того, чтобы его заслуги и жизненная мудрость не вызывали сомнения. Это был тот, кому они без колебаний доверили бы не только соединение своих судеб, но и свои жизни.

Гермиона желала бы, чтобы и день свадьбы прошел, как и все предыдущие — быстро, по инерции и словно бы в тумане, однако именно сегодня чувства оголились, каждый звук или невзначай оброненная фраза воспринимались с необычайной остротой. Сказалась короткая, почти бессонная ночь, переполненная беспокойством, усталость и нервное возбуждение выгоняли на и без того пылающие щеки лихорадочный румянец, который очень беспокоил Дис, и если бы не старшая гномиха, спокойная и невозмутимая, как и всегда, Гермиона могла бы с легкостью впасть в очередной приступ паники.

Впрочем, так смущающее ее всеобщее внимание прекратилось быстро, и о них с Торином все позабыли и целиком отдались празднику, едва только Балин, произнеся короткую ритуальную речь, из которой Гермиона не поняла ни слова, скрепил на их руках голубоватые мифриловые брачные браслеты. Девушка едва не рассмеялась. Это было так похоже на гномов. Несмотря на смущение и трепет, она искренне заразилась всеобщим весельем, непринужденно болтала с подругами и даже с удовольствием отозвалась на просьбу маленького Гимли, который, краснея, позвал ее танцевать. Через несколько часов она расслабилась настолько, что стала по-настоящему наслаждаться праздником.

Торин, не торопился приближаться к ней. Он был непривычно далеким, сдержанно улыбался в ответ на поздравления, мало говорил с другими гномами и не прикасался к медовухе, однако бросал на жену долгие, задумчивые, немного отрешенные взгляды, и сама Гермиона уже не знала, что пугает ее больше — его чрезмерное внимание или такая напряженная выжидательная отстраненность.

Дис, очень серьезная и строгая, возникла за ее плечом в самый разгар веселья, поманила за собой и увела из Главного зала по затемненным на ночь коридорам в недра жилых ярусов. Гермиона заметила, что они прошли мимо поворота, ведущего к ее комнатам, и это заставило ее сердце зябко съежиться.

— Здесь так непривычно тихо, — сказала она только затем, чтобы нарушить звенящую тишину. — Словно тут совсем никого нет.

— Конечно, нет, — послышался тихий голос, и из темноты перед ними выступил Торин. — Все там, в Главном зале, будут веселиться всю ночь, и я не уверен, что закончат с наступлением утра.

Гермиона почувствовала, как подгибаются колени, и с трудом подавила порыв метнуться и спрятаться за спиной у Дис.

— Ну кто надоумил тебя являться из темноты, как шальная летучая мышь? — возмутилась гномиха. — И как, скажи на милость, ты умудрился нас обогнать?

— Сестра, ты забываешь, что я родился в Эреборе и провел тут первые двадцать лет своей жизни. Я знаю эти коридоры гораздо лучше любого из живущих здесь.

Гермиона нервно сглотнула, с трудом проталкивая в пересохшее горло панический комок. Она заметила, что Торин коротко и пристально глянул на Дис, делая ей глазами едва заметный знак уйти. На лице гномихи на мгновение отразились беспокойство и нерешительность, но спорить с братом было не время. Она вздохнула, обняла Гермиону и, поцеловав ее в лоб, исчезла в полумраке коридора. Девушка проводила ее беспомощным взглядом. Теперь она и Торин остались совсем одни.

— Идем, — она вздрогнула, услышав тихий повелительный голос мужа. Торин улыбался, задумчиво пропуская меж пальцев одну из ее косичек. — Здесь темно и холодно.

Он вел ее по пустынному полутемному коридору, властно удерживая за плечи, и Гермионе вдруг подумалось, что только одно это не дает ей упасть. А может, сорваться и бежать куда подальше...

Когда за ними затворились тяжелые, вырубленные из древесины железного дуба двери его покоев, Торин осторожно развернул ее к себе, не выпуская из рук и вглядываясь в ее большие тревожные глаза. Девушка отвела взгляд.

— Я был там, — неожиданно сказал он. — Прошлой ночью я приходил к Дис. Смотрел как ты спишь, — он взял ее лицо в ладони и заставил посмотреть на него. — Я знаю, что тебе страшно. Я знаю, что ты предпочла бы, чтобы я дал тебе время... Я не могу пообещать тебе это. У тебя нет времени, Эмин. Потому, что я слишком долго ждал тебя. Ждал, сам того еще не понимая, с того самого мгновения, как ты отворила мне двери Бэг-энда, — он тепло улыбнулся. — Ты была такая смешная — босая и растрепанная, от тебя пахло уютом и сдобными пирогами, и сердце мое заболело впервые за много лет. Ты влила мне в вены отраву, противоядия от которой нет — жажду жизни, а не мести, — он на мгновение замолчал, потом обжег ее потемневшим тяжелым взглядом. — Ты — моя сбывшаяся мечта, Эмин. Ты даже не можешь себе представить, насколько сильно я желаю обладать тобой.

— Но я твоя, Торин, — едва выдавила девушка. — Теперь уже навсегда...

Король покачал головой.

— Нет. Пока еще нет. Но ты будешь моей. Сейчас.

Слова падали каплями раскаленного металла — тяжелыми, жаркими, прилипчивыми. Они жгли Гермиону и страхом, и новым неизвестным ощущением, которое распускалось внутри нее подобно пламенному цветку, скручивало внутренности сладкой судорогой и заставляло кожу гореть, как в огне.

Торин не пытался поцеловать ее. Пропускал сквозь пальцы локон за локоном уже распущенные волосы, пробовал на ощупь ткань ее платья, согретую теплом ее кожи, заглядывал в глаза... это было похоже на неторопливое исследование, которое доставляло ему особенное удовольствие.

У Гермионы захватило дух, когда она увидела в его глазах это любование и восхищение, перемешанные с едва сдерживаемой страстью. За свою короткую жизнь она и представить себе не могла, что когда-нибудь на нее, гриффиндорскую всезнайку и книжного червя, будет так смотреть мужчина. С восторгом и желанием, граничащими с благоговением, как на самую большую драгоценность, будто бы она была не просто женщиной, а сердцем мира. Именно в этот момент к ней пришло осознание того, что Торин действительно любит ее, любит так глубоко и бесповоротно, что не желает ничего на этом свете, кроме нее. Она была необходима ему, чтобы жить. Так же, как воздух или вода.

Страх вернулся к ней с новой силой, когда Торин, сбросив камзол и рубаху, остался только в штанах, однако теперь застенчивость в ней боролась с желанием пристальнее рассмотреть мужа. Любоваться им. Гермиона не могла не признать, что Торин казался ей привлекательным и весьма волновал ее, заставляя испытывать то, о чем она раньше не читала и в книгах. Она смутилась от собственных мыслей и спешно опустила глаза.

Торин неумолимо привлек ее к себе, жарко целуя сомкнутые пугливые губы, а пальцы его в это время безошибочно отыскали на спине застежки платья, и через несколько мгновений оно, послушное его рукам, с громким шорохом тяжелой кучей упало к ее ногам. Камин в спальне горел ровно и жарко, но Гермиону, оставшуюся в тонкой нижней сорочке, все равно била мелкая дрожь. Она зябко обхватила себя за плечи, чувствуя, как ее снова охватывает лихорадка.

Торин покачал головой, улыбаясь этому детскому защитному жесту, разомкнул ее руки и снова поцеловал, в нетерпении надавливая пальцем на ее подбородок и вынуждая приоткрыть губы. Теперь он мог наслаждаться ими беспрепятственно, целуя бесстыдно и откровенно, так, что Гермиона ощущала слабость во всем теле. Приятную слабость.

Не отрываясь от ее губ, Торин подхватил ее легко, будто куклу, и усадил посреди кровати.

— Хочу на тебя посмотреть, — хрипло произнес он. — Позволишь?

Он не дал ей понять, что именно имеет в виду, потянул тесемку сорочки, легким прикосновением спустил ее с плеч, обжигая кожу кончиками пальцев, и через длинное, как век, мгновение Гермиона обнаружила, что сидит перед ним обнаженная, а он, остолбеневший и поменявшийся в лице, не может оторвать глаз от ее белой груди, подсвеченной золотым пламенем камина.

— Твоя кожа похожа на лунные опалы, — дрогнувшим голосом прошептал он.

Она не успела порадоваться своим длинным пышным распущенным волосам, создающим для нее иллюзию защищенности, как Торин протянул руки и осторожно перекинул за спину тяжелые каштановые пряди, вперился тяжелым, сумасшедшим взглядом, и Гермиона поняла, сколько сил он прилагает, чтобы сдержаться. И когда он коснулся ее плеч, потом талии, и наконец скользнул широкой теплой ладонью по бархатному животу, выпустила невольный рваный вздох, не в силах справиться с ощущением горячей тяжести и непонятной томительной боли внутри себя. А потом вдруг сама с неожиданной смелостью потянулась к нему, легко, словно музыкант по флейте, пробежала пальчиками по твердым, как камень, плечам и широкой груди, отмечая с только начавшим пробуждаться в ней женским самодовольством, как напрягается он от ее невесомых прикосновений...

Он был тут, рядом. Тот, кого она выбрала. Не случай и не судьба, и даже не старинный жестокий закон подгорного народа, нечаянно вставший у нее на пути, а сердце, которое знало все тайны этого мира, и ее собственное пугливое юное тело, которого еще никогда не касались мужские руки и губы, и которое теперь неистово желало близости с ним, даже сквозь страх и смущение. Она хотела Торина ничуть не меньше, чем он ее.

Когда соприкоснулась их оголенная кожа, мир вокруг исчез для Гермионы. Померк свет и пламя камина, и ей казалось, что даже звезды там, в темном летнем ночном небе над Горой, перестали сиять и затаились в тишине.

Нет, никуда не исчез страх. Напротив, он усилился, снова свернул все внутри в тугой клубок, когда Торин властно опрокинул ее на спину, уже приказывая, а не прося позволения, в мгновение перестав быть неторопливым и осторожным, и Гермиона поняла, что уже не будет ни слов, ни просьб, ни простых успокаивающих прикосновений... Теперь он был просто мужчиной, идущим к своей цели, не отступая ни на шаг.

На короткий миг вернулся стыд, когда Торин в стремлении быть совсем близко, подхватил ее под спину, прижимая к себе и ласково поглаживая пальцами ложбинку позвоночника, а потом решительно раздвинул коленом ее ноги, и она вновь оказалась распластанной под его с каждым мгновением тяжелеющим телом. Гермиона зажмурилась, чувствуя себя совсем беззащитной, потому, что не было между ними уже ничего, и окутывало ее не тепло от камина, а жар, идущий от его разгоряченной кожи.

— Посмотри на меня, — приказал он, нежно оглаживая круглые девичьи колени, прижатые к его бедрам и целуя ее в закрытые веки. — Не бойся.

Гермиона покорилась и утонула в омуте эмоций, отразившихся в его взгляде. Один длинный сильный толчок — и тело девушки приобрело новое необратимое качество. Она не закричала, только задохнулась от разорвавшей ее возмутительной боли, царапнув ногтями его плечи, дернулась в инстинктивном желании освободиться, уйти от этого неприятного ощущения, но Торин удержал, отцепил от себя ее руки, накрыл их своими большими ладонями, прижал к постели, переплетя пальцы, беспощадно придавил ее своим телом, не давая пошевелиться, чтобы она не могла навредить самой себе. И бесконечно покрывал поцелуями ее лицо, шепча на ухо слова утешения...

Когда Гермиона решилась поднять на него мокрые от слез глаза, то мгновенно забыла и о своей боли, страхе и обиде. Потому, что во взгляде Торина мешанина из целого разноцветья чувств была такой трогательной и искренней, что ей захотелось одного — показать ему, как сильно она его любит, как хочет быть с ним одним целым, чтобы в нем больше не осталось на этот счет ни одного, даже самого незначительного сомнения.

Она улыбнулась, мягко высвобождая руки, запутала пальцы в его волосах, понимая, что хотела это сделать уже очень давно. И поцеловала его сама — впервые — позволяя этому поцелую быть таким, какого хотел он — глубоким, жарким и невероятно сладким.

Торин на мгновение остолбенел. Он ожидал чего угодно. Что она отвернется, отстранится, попросит ее отпустить... Он был готов к такому. И поэтому оказался беззащитным перед этим ее искренним, полным чувственности порывом, с которым она подалась навстречу ему, забыл и о сдержанности, и о том, что собирался быть бережным и осторожным с ней. Он был сильным, очень сильным, но его внутренний демон, тот, что долгие месяцы терзал его сводящими с ума желаниями, в этот миг был сильнее, и в этот раз верховодил именно он.

Торин вжался в нее с рычанием, раз за разом прижимая к постели и чувствуя, как его покидают последние проблески разума, стискивал в руках до той степени, что хрустели тонкие косточки, с запоздалым раскаянием отмечая, что непременно оставит синяки на ее белой коже, но не имея сил остановиться, яростно целовал, даже не заметив ее жалобного хныканья, когда ненамеренно прикусил пухлую губку... Он выпустил своего демона на свободу, дал волю, позволив тому утолять свой голод, пока наконец опустошенный не рухнул рядом с нею с громким стоном, судорожно сжимая в пальцах пряди ее пушистых волос. И говорил, говорил... О любви, о своей признательности и благодарности за самый дорогой дар, который она только могла ему дать, говорил, еще не вполне владея собой и путая от волнения слова всеобщего и своего родного языка.

Зверь превратился в пушистого котенка и, сыто мурлыча, свернулся клубком у него в груди.

Гермиона все еще плохо воспринимала происходящее и приходила в себя медленно. Но по сравнению с той радостью, которую она теперь испытывала, пустяковой казалась даже боль во всем теле. Это оказалось таким естественным и правильным — принадлежать ему, что Гермиону до краев переполнили восторг и чистое счастье. В какой-то момент она с удивлением поняла, что не все мысли в голове — ее собственные. Нежданным гостем она оказалась в голове собственного мужа. Средиземье наделило ее способностью видеть мысли тех, кто находится близко и открывать свои. Пока еще стихийный и нестабильный, этот дар высвободился на эмоциональном пике, и теперь как наяву, глазами Торина она смотрела на себя — самую прекрасную и желанную женщину во Вселенной, каждым нервом ощущала его внутренний мир, его любовь и желание, муку от того, что причинил ей боль, ревностность и стремление не только защитить и укрыть, но и спрятать от чужих глаз, страх потерять ее, и тут же категоричное «ты моя, только моя» и где-то в глубине так и не сумевшие затянуться раны прошлого... То, что он заметил ее присутствие, однако не подал вида, она поняла по его расширившимся глазам.

— Прости. Я не мог не сделать тебе больно, — с сожалением сказал он, осторожно стирая с ее лба капельки испарины. — Я, верно, перестарался. Мне очень жаль.

Гермиона поймала его за подбородок и заставила посмотреть на нее.

— Не смей ни о чем жалеть! — нахмурилась она. — В твоей душе так много горечи, Торин, что я едва не захлебнулась в ней, как в черных водах заповедного озера. Отпусти прошлое. Я не прошу тебя забыть твою боль, потому что это невозможно, но пусть эти воспоминания хранятся в том уголке твоей души, где они не смогут причинять тебе такую муку. Твои дед и отец, как и сотни других погибших сородичей, останутся с тобой навсегда, мы будем чтить их память. Но эта эпоха закончилась. Эребор снова твой, он станет еще прекраснее, чем раньше. И здесь теперь не место горестям. А я буду рядом. Буду твоей женой, буду доброй королевой твоему народу, буду матерью твоих детей... И никогда, слышишь, никогда тебя не оставлю.

Торин чуть отстранился, пораженно глядя ей в глаза. Раньше он не делился с нею этими болезненными для него воспоминаниями. Его внезапно посетило понимание.

— Так мне не показалось — это была ты, там, в моих мыслях, — улыбаясь, заметил он. — Волшебница. Ты согрела меня. С каждым днем ты излечиваешь шрамы на моей душе, как целительный бальзам.

Он притянул ее к себе в бережном и ревностном объятии, глянул, строго сверкнув стальными глазами из-под кустистых бровей.

— Не желаю видеть тебя рядом с моим племянником. Кили слишком увлечен тобой. Я не доверяю ему. Ты не будешь перечить мне в этом вопросе, слышишь? И забудь о прогулках в Дейл и Эсгарот.

Гермиона спрятала усмешку, уткнувшись лицом в его грудь. Она чувствовала себя так, будто на ней плясал гиппогриф, и в это мгновение могла бы пообещать мужу все, что угодно — эмоции переполнили ее, она очень устала и спорить не имела ни сил, ни желания. Исчерпанная и счастливая, она уютно устроилась в его руках и через несколько мгновений, будто в небытие, провалилась в сон, лишенный сновидений и тревог, совершенно успокоенная и уверенная в том, что все в ее жизни произошло правильно.

Торин же провел остаток ночи без сна. Лежал тихо, чтобы не разбудить спящую жену, и прислушиваясь к ее ровному дыханию, и думал о тех долгих походных ночах, когда он грезил о ней, не имея возможности приблизиться и дотронуться. Реальность оказалась лучше, чем его самые смелые и чудесные фантазии. Вероятно, счастливее, чем теперь, он будет только тогда, когда она понесет его ребенка.

Гермиона спала крепко. Одетая в рубаху Торина, потому, что ее собственная сорочка, надорванная и истерзанная, с еще совсем свежими следами крови на ней, была безнадежно испорчена и, безжалостно брошенная жалкой лужицей, сиротливо белела на каменном полу. Даже в теплом свете каминного пламени девушка была бледной, с голубоватыми тенями, очертившими глаза.

Торин окинул ее жадным взглядом. Слишком широкая для нее рубаха сползла с плеч, открывая край круглой груди. Чувствуя, как не успевшее успокоиться желание разгорается в нем с новой силой, он протянул руку, скользнул тыльной стороной ладони под тонкую ткань, легко и невесомо поглаживая мягкую нежную кожу... а потом придвинулся ближе и, наклонившись, коснулся ее губами... И едва сумел сдержать мучительный стон.

Его маленькая человеческая жена даже спящая лишала его рассудка. Она была сладкой, ароматной, словно цветок, за ночь наполнившийся до краев душистым нектаром, и Торин чувствовал себя жутко голодным шмелем, который этот цветок нашел.

...Он возьмет ее нежно, еще сонную и теплую, ничего не понимающую, но такую отзывчивую, зароется лицом в слегка влажные со сна завитки волос. На этот раз все будет по-другому. Она больше не будет плакать, не станет стыдиться или бояться. На этот раз она будет по-настоящему наслаждаться этим единением, будет обвиваться вокруг него, словно молодая жимолость вокруг векового дуба, будет всхлипывать от прорастающего внутри невыносимого наслаждения, которое в конце концов вырвет из нее длинный крик. Она будет задыхаться от этого ощущения, пока он, наконец, не присоединится к ней...

А мир вокруг будет просыпаться, и наступит новый день — счастливый и наполненный смыслом, один из череды многих будущих дней и долгих, полных нежности ночей, принадлежащих ему и его королеве.

обложка тут http://www.pichome.ru/image/TLr

Сонг-фик, стебный драббл!!! Чистой воды хулиганство

ГП/ГГ, РУ/ГГ, ДМ/ГГ, АД;

ООС!!! АУ!

Рейтинг: (пусть) PG-13

Наблюденье моряка

Если вы ограничиваете свой выбор лишь тем, что кажется возможным и разумным, вы исключаете себя от того, что вы действительно хотите, а всё что осталось в стороне это компромисс. Роберт Фриц

Вы никогда не думали о том, как трудно приходится Мэри-Сью? Каково это — быть самой умной, самой красивой, самой желанной, самой-самой… Гермиона тоже никогда раньше об этом не думала, но судьба внесла свои коррективы в жизнь гриффиндорской отличницы…

Она сидела в конце длинного обеденного стола отдельно ото всех и украдкой бросала задумчивые взгляды то на Гарри с его вечно растрепанной шевелюрой, то на Малфоя с его всегда безупречно уложенными волосами, то на огненную макушку Рона.

«Ох, как же это сложно! И как могло все так запутаться? – рассуждала про себя Гермиона. — И как же, скажите на милость, мне выбрать одного?! Они такие разные, и каждый из них замечательный по-своему… Рон… он такой привычный, мягкий и домашний, Гарри… он — Герой, и этим все сказано, Драко… ледяное пламя, неприступное и властное… Если выберу одного, то обижу двух других… Почему я должна выбирать?! Я же не виновата, что нравлюсь всем троим! А они нравятся мне…»

Решив, что свежий воздух — лучшее средство для того, чтобы привести мысли в порядок, она отодвинула тарелку в сторону и, поднявшись со стула, направилась прямиком к дверям, но остановилась, получив в спину ментальный оклик:

— Мисс Грейнджер, Гермиона, минутку! – голос Дамблдора, неожиданно зазвучавший в голове, застал ее на выходе из Большого Зала: — Мне думается, тебя что-то мучает, дитя. Не забывай: в Хогвартсе тот, кто ищет помощи, всегда найдет ее…

Обернувшись, она увидела приближающегося к ней директора.

— Послушай, это не долго, и беги себе, беги...*

Гермиона подобралась и приготовилась внимать старцу:

— Слушаю, слушаю, слушаю жадно,

Не спеша, не дыша и деликатно.*

— Из неба смело и гордо вытекали три реки,* — как всегда издалека и загадками начал Дамблдор.

Гермиона активно закивала головой, давая понять что, вся она обратилась в слух:

— Неверо-неверо-невероятно,

Круто, но путано и непонятно.*

Улыбка скользнула в голубых глазах директора, и он продолжил:

— Одна река была как белый день,* — он взглянул на Драко, который без стеснения уставился на беседующую пару. — Другая чёрная как ночь,* — Дамблдор кивнул в сторону Гарри. — А волны третьей были пламенем,* — он перевел взгляд на Рона. — Но ожидало их одно.*

Он заглянул в глаза Гермионы и, решив подкрепить свою последующую мысль авторитетом взрослого и умудренного жизнью человека, продолжил:

— Вела меня от юга и до севера

Дорога по неведомым краям.

Менялся мир, чего в нём только не было,

А три реки впадали в океан.

Послушай, это не долго, наблюденье моряка…*

Гриффиндорка снова активно закивала головой:

— Слушаю, слушаю, слушаю жадно,

Не спеша, не дыша и деликатно.*

— Все реки, рано ли поздно, попадают в океан,* — выдал он свою непреложную истину и, дружески похлопав ученицу по плечу, вышел в школьный холл.

Драко подорвался с места первым и уже через пару секунд оказался возле Гермионы, а еще через мгновенье рядом стояли Гарри и Рон.

— Что он тебе сказал? – спросили они хором.

— Неверо-неверо-невероятно,

Круто, но путано и непонятно:

Одна река была как белый день,

Другая чёрная как ночь,

А волны третьей были пламенем,

Но ожидало их одно.

Вела меня от юга и до севера

Дорога по неведомым краям.

Менялся мир, чего в нём только не было,

А три реки впадали в океан.*

А в это время по коридору в сторону своего кабинета удалялся довольный директор, напевая себе под нос:

— Нет в любви плодов запретных,

Жизнь летит подобно ветру,

Ты в любви других не слушай,

Это sexual revolution!

Мир придуман, чтобы жить,

Чтобы быть свободным и любить,

Любить, любить! **

Примечание:

* ВиаГра (Валерий Меладзе) — Океан и Три реки

** Моисеев Борис и Стрелки — Сексуальная революция

Эти места не были похожи ни на холодные каменистые Пустоши, ни на золотисто-рыжий от осенней листвы Имладрис, полный покоем и нежными звуками музыки, ни на тем более острые, враждебные Мглистые горы, окутанные туманом, будто погребальным покрывалом.

В этой небольшой, похожей на неглубокую чашу долине, по дну которой журчала вода невидимого, но близкого ручья, а толстый покров душистой хвои под ногами был не хуже, чем самый мягкий ковер в гостиной Бэг-энда, лето зацепилось рукавами теплых ветров и поздних радуг за верхушки высоких сосен, за их шершавую душистую кору и разлапистые ветви, свернулось клубочком да задремало, уютно устроившись среди зарослей можжевельника.

Холод Мглистых гор — промозглый, снежный и жуткий — быстро забывался в этих теплых, залитых солнцем предгорьях, и эта рознь в погоде была настолько заметной, что и настроение у путников поднялось и заиграло, даже несмотря на неожиданный уход Гэндальфа. И то, что теперь в их отряде не стало мудрого советчика, не вселило в их души тревоги. После ледяных скал и чудовищных существ, которых старый маг называл элементалями и которые едва не уничтожили отряд, здешняя тишь, потревоженная лишь птичьим гомоном, казалась почти раем.

Гермиона чувствовала, как ею неожиданно овладела странная блаженная апатия. Наверное, это было следствие усталости и пережитых в Пустошах и Мглистых горах кошмаров. Она наслаждалась тишиной и приветливым пейзажем, грелась на солнце, еще не побежденном тут осенними холодами, подставляя лицо и улыбаясь его ласковым лучам, и думала о том, что теперь знает, где задержалось лето.

Бильбо спал, удобно устроив голову на своем вещмешке и завернувшись в плащ до самых глаз, и выглядел при этом совершенно счастливым, будто бы был не где-нибудь, а в Бэг-энде, в своей пуховой постели. Гермиона была уверена в том, что ему снился родной Хоббитон и теплые пироги с грибами.

Рядом с ней, прервав ее размышления, плюхнулся Кили. Его лохматая черноволосая голова была мокрой, с длинных прядей часто падали капли воды. От него свежо и прохладно пахло рекой. Он поймал ее заинтересованный взгляд, безошибочно уловив в нем тень зависти, и хитро улыбнулся.

— Река близко. Вон за теми зарослями можжевельника, — он неопределенно указал куда-то в сторону. Его глаза заискрились весельем. Он склонился ближе. — Могу покараулить.

Гермиона фыркнула и отпихнула его прочь.

— Высушись. С тебя ручьем течет. Ты, вероятно, влез в воду прямо в одежде? — она сокрушенно вздохнула. — Неизвестно, сколько еще продлится стоянка, и как бы мне не хотелось искупаться, перспектива идти дальше в мокром виде меня не слишком радует.

— Времени достаточно, — возразил Кили. — Бомбур только взялся за обед. К тому же, Торин понимает, что все устали, и пока не торопит нас. Так что скажешь — покараулить? — снова спросил он.

— Знаешь, что? — вспыхнула Гермиона, резко поднимаясь и забрасывая за плечо свой вещмешок. — Не стоит. Обойдусь сама.

Кили встрепенулся.

— Ты ведь не пойдешь к ручью одна? Место тут тихое, но кто знает..

— Именно так и поступлю. Ты сам сказал, что это совсем близко. Хочешь помочь — пригляди за дядей, а то он проспит все на свете, в том числе и обед, — добавила она, оставив молодого гнома сидеть с раскрытым ртом.

Ручей действительно оказался недалеко — Гермиона оказалась на пологом песчаном берегу, едва раздвинув густые, душистые, чуть колючие заросли можжевеловых кустов. Сквозь тихий шепот воды слышался гомон их лагеря и даже потрескивание сгорающих в пламени костра веток, и девушка чувствовала себя в полной безопасности здесь.

Справедливо сказать, это был даже не ручей, а небольшая, довольно бурная и мелкая речка. Она перекатывала по некрупным валунам прозрачные воды и казалась со стороны довольно холодной.

Около берега образовалась небольшая заводь, в которой сквозь невероятно чистую воду просматривался на дне каждый камешек. Камешки эти были разноцветными — бурыми, красными, белыми и даже оранжевыми. Гермиона сложила свою ношу на плоском теплом камне и, приблизившись к воде, опустила в нее ладонь. И едва не вскрикнула от неожиданности. Вода действительно обжигала холодом.

Гермиона огляделась по сторонам. Лето и вправду затерялось среди этого соснового бора, насквозь пронизанного солнцем. Она быстро скинула сапоги и штаны, и с восторгом ступила в прозрачную воду, сделала шаг, потом еще один, и еще, и остановилась только оказавшись в воде по пояс. Приятная прохлада побежала вверх от натруженных ступней, заставляя саднить и ныть каждую царапину, и девушка с трудом поборола в себе желание немедленно окунуться в реку с головой. Однако, плавать тут явно не стоило — течение было слишком бурным, да и с детства Гермиона не была приучена лезть в незнакомые водоемы без опаски.

Кили ерзал и маялся в лагере довольно долго, но все же не выдержал и пошел вслед за Гермионой, убедив себя в том, что им в этот момент руководило только желание защитить ее... Отчего? Он об этом не задумывался. В конце концов, Мглистые горы были еще совсем рядом...

Кили не стал ее беспокоить и устроился поодаль, рядом с зарослями можжевельника, которые скрывали девушку от его глаз. Отсюда он хорошо слышал ее тихое мурлыканье и плеск воды и был уверен в том, что с нею все в порядке. Хотя сладить с желанием тайком поглядеть на нее было нелегко...

Он общипывал и разминал в пальцах сизо-зеленые мягкие иголочки, чувствуя, как их пряный аромат слегка кружит голову. Кусты были сплошь усыпаны ягодами — черными, покрытыми голубоватым налетом, словно изморозью. Иссиня-черным соком этих терпких, кисловатых, необычных на вкус ягод, люди красили ткани в цвет индиго. Кили знал, что их не стоит и пробовать, если не желаешь оказаться не в ладах с собственным телом и разумом — безобидные на вид и совсем не ядовитые, они заставляли тех, кто попробовал их сок, видеть сны наяву...

Кили прислушивался к плеску воды, думая о том, что если его брату или кому-нибудь еще придет фантазия поискать его и найти тут, то ему не избежать насмешек и обвинений в подглядывании.

Плеск стих. Он не возобновлялся, как и любые другие звуки, и Кили начал волноваться. Сам он не умел плавать, и даже тот факт, что это отлично умела делать Гермиона, не убеждал его в том, что она в безопасности в реке. Он поднялся и решительно двинулся в строну берега. Несколько мгновений — и он раздвинул кусты...

...и решил, что к нему пришли грезы и без можжевеловых ягод.

Гермиона сидела на песке, скрестив голые ноги, и расчесывала мокрые волосы. Гребешок гнулся, едва справляясь с их густотой и тяжестью, влажные пряди почти полностью скрывали тонкую спину, и Кили уже не смог бы сказать, огорчает или радует его тот факт, что девушка была одета хотя бы в рубашку.

Гермиона заметила его присутствие прежде, чем он сумел выйти из состояния столбняка. Гневно шипя и пинками заставив его отвернуться, впрыгнула в штаны, завернулась в плащ поверх промокшей, липнущей к телу рубахи, даже не вспомнив о высушивающих чарах. И замерла, натолкнувшись на виноватый взгляд молодого гнома. Кили явно нервничал.

— Подглядывал за мной? — спросила она, пытаясь оставаться сердитой, но растерянность и смущение, написанные на лице ее друга, были такими явственными и красноречивыми, что девушка не могла сдержать улыбку.

— Нет! — поспешно выпалил он, уставившись в землю и ковыряя песок носком сапога. — Просто... тебя долго не было, и... я пришел проверить... я хотел убедиться, что все в порядке, а потом... Да. — обреченно закончил он упавшим голосом, а потом развернулся к ней спиной и побрел прочь, решив, что она разгневана.

Гермиона отвернулась только затем, чтобы не рассмеяться вслух. Кили, покрасневший от смущения и совершенно расстроенный, будто нашкодивший мальчишка, был неподражаем. Она внезапно почувствовала прилив нежности к нему и удержала, прежде, чем он успел уйти.

— Я не злюсь на тебя, — уверила она. — Ты не похож на того, кто станет бесстыдно подглядывать за купающимися девушками.

Кили радостно улыбнулся, будто солнышко выглянуло из-за облаков.

— Правда? Но я не послушался тебя и пришел на берег... И в конце концов получилось так, что я и вправду следил за тобой.

— За последние несколько недель я уже успела понять, что вы, гномы, обычно поступаете как вам заблагорассудится и никого не слушаете, — насмешливо заметила Гермиона, снова усаживаясь на песок и приваливаясь спиной к теплому камню. Рядом тихо опустился Кили. Погодил несколько мгновений, потом неуловимо сменил положение и придвинулся теснее. Гермиона позволила ему такую близость, а потом и легкое объятие, чувствуя, как тепло и покой снова разливаются внутри, согревают, опьяняют... Кажется, он долго и бережно перебирал ее волосы, так, что они успели высохнуть и безо всякой магии...

А над горизонтом все еще высоко висело хитроватое рыжее солнце.

— Наверное в этой долине лето не закончится никогда, — задумчиво произнесла Гермиона. — Оно безнадежно заблудилось тут, среди этих сосен.

Кили тихо рассмеялся и ткнулся лицом ей в волосы.

— Здесь оно заблудилось, — сказал он, касаясь пальцем ее носа, покрытого золотистыми веснушками, и совсем тихо добавил: — И здесь... — палец аккуратно переместился и осторожно тронул пухлые розовые губы. — Ты сама будто часть его. И пахнешь, будто нагретые солнцем яблоки... Лучшее лето в моей жизни.

Они сидели на берегу, пока солнце не начало клониться к горизонту, а от воды не пополз густой пар. С беззаботностью и восторгом, которые свойственны только юности, они принимали этот день, его ласку и тепло. Гермиона не была тем человеком, который был склонен жить одним днем, но именно в это мгновение ей было так хорошо, словно бы этот миг, эта жизнь и этот мир, в котором она не рождалась, были созданы для нее. Именно теперь, в эти минуты, для нее не существовало ничего, кроме этого вечера. Ни оставленных позади друзей и войны, ни неизвестности впереди. Сегодня все было хорошо.

Кили не был похож ни на одного из знакомых ей молодых людей. И он не просто дружил с нею, он видел в ней то, чего она не видела в себе и сама. И если бы вот прямо сейчас у нее спросили, как она относится к нему, Гермиона не смогла бы ответить точно. Ясно было только одно — простой дружбой это отношение уже не ограничивалось. И именно в этот вечер ей по-настоящему хотелось не вернуться немедля в свой мир, а заглянуть на следующую страницу своей жизни здесь, в Средиземье.

А еще ей хотелось, чтобы Кили оставался рядом. Так же близко, как и теперь, а возможно даже еще ближе... И чтобы лето, заблудившееся здесь, не закончилось никогда.

25 июня 2014

Дождю не было конца. Словно не лето стояло в зените над Пустошью Смауга, а середина осени — пора гнилая и мокрая. Он лил стеною уже две недели кряду, лишь изредка перемежаясь короткими часами передышки, и тогда плотные свинцовые тучи расчесывал ветер, позволяя показаться голубым клочкам неба. По каменистой земле долины змеились уже целые бурные ручьи, наплаканные потерявшими разум небесами, журчали, бежали под уклон с отсыревших предгорий, неся с собою песок и вымытые с корнями кустики вереска к берегам Долгого озера.

Гермиону не волновали выверты погоды — она уже много дней не выходила за пределы своих покоев и просто-напросто не видела этого природного буйнопомешательства. Неделю назад, в самый разгар летних гроз, у нее родился третий ребенок. Мальчика назвали Треном.

Младенец появиться на свет не поторопился и основательно измучил свою мать. Гермиона непривычно долго оправлялась от родов, болела и металась в жару больше недели, а Дис и Катрини не спали ночей, сменяя друг друга у ее постели, боясь оставить королеву одну и на минуту. Они не пускали к ней даже Торина, который не понимал, почему ему запрещают видеть собственную жену, и очень сердился.

Эта досада усугублялась тем, что его младший племянник беспрестанно крутился поблизости, и Дис не только не гнала, но и привечала его. Кили помогал гномихам, занятым Гермионой, присматривать за старшими детьми.

Ему нравилось возиться с двоюродными братьями. Двухлетний Рагнар и годовалый Рорин необъяснимо тянулись к нему, пожалуй, даже больше, чем к родному отцу, который не мог проводить с ними достаточно много времени. Они не слазили с брата целыми днями и начинали неуемно голосить на весь Эребор, если их пытались у него забрать. В скором времени с таким положением дел смирились не только Дис с Гермионой, но и сам Кили, позволив превратить себя в няньку. Теперь он, утомленный играми и дневной возней, нередко засыпал рядом с малышами в детских покоях. Дис находила его уже беспробудно спящим, сокрушенно качала головой, накрывала всех троих одеялом, не имея сердца даже прикосновением потревожить детей, сладко сопящих, удобно устроившись на своем старшем брате, и уходила, загасив лампы и тихо притворив дверь. Она понимала, что ее сыну так проще. Помогая заботиться о малышах, он отвлекался от своего чувства к ее невестке, которое продолжало мучить его.

Кили оставался самой главной нянькой для Рагнара и Рорина все те дни, пока Гермиона болела. Когда же, наконец, Дис сочла, что ее невестка достаточно поправилась, и позволила ей встать, маленькому Трену сравнялось уже две недели от роду. Теперь же королева, оберегаемая двумя гномихами от любых беспокойств, отдыхала, возилась с детьми и набиралась сил, а Кили, к радости Торина, вернулся к своим обычным делам.

Гермиона необъяснимо хандрила. Ей самой было неважно, мальчик у нее родится или девочка, она лишь надеялась, что ее дети будут обладать магией, но она знала, насколько сильно Торин хочет иметь дочь. Это было у всех гномов в крови — семья, в которой рождалась девочка, считалась благословленной Йаванной и Ауле. Понимая, что ее раз за разом накрывает ни что иное, как приступ обыкновенной паранойи, Гермиона печалилась, мучаясь мыслями о том, что муж ее огорчен, разочарован и не рад рождению еще одного сына.

Гром грянул, едва Кили впервые взял на руки Трена. Когда ребенок внимательно и почти осмысленно взглянул на него парой больших круглых глаз, похожих на янтарные бусины, по сердцу полоснуло так, что Кили с трудом сдержал болезненный стон. Даже таким крошкой Трен, бесспорно, был точной копией собственной матери.

Дис, которая в этот момент находилась рядом, ощутила, будто в сыне что-то надломилось. Она понимала, в чем дело. Любя Гермиону, словно дочь, которой у нее никогда не было, гномиха понимала, что та была всего лишь человеком. Понятие любви — одной на всю жизнь — у людей отличалось от гномьих. И Дис была уверена в том, что если бы венценосному лихолесскому эльфу не пришла фантазия оставить волшебницу у себя в королевстве, то девушка вскоре стала бы женой ее сына, а не брата. И Кили это знал тоже.

Этот ребенок, которого он сейчас держал на руках, мальчик с пушистыми медовыми кудряшками, отражение его любимой женщины, мог бы быть его. Мог бы, но не был...

Он смешался, быстро отдал Трена своей матери и выбежал прочь, даже не извинившись и не взглянув на Гермиону, оставив последнюю в недоумении и тревоге.

Этим же днем он напросился в стражу, стоял под проливным дождем, опустивши капюшон и не замечая, как холодные хлесткие струи бьют по лицу, стекают с волос за шиворот, не мерз, ровно как те безразличные ко всему скалы в долине, и думал, думал, думал...

Рядом Фили бросал на него беспокойные взгляды, но заговорить не решался. Он подозревал, что брат не просто так мокнет под дождем и скрывает бессильные, полные горечи слезы. Кили нарушил молчание первым, произнеся одну единственную фразу, после которой Фили уже не было нужды задавать вопросы.

— Я не хочу жить. Но и смелости умереть мне не хватит. А умирать медленно, от боли, которую не излечит ни одно снадобье — жестокая доля даже для меня.

Фили утешительно похлопал брата по плечу.

— Что бы ты не решил — я поддержу тебя, — только и ответил он.

На следующее утро Кили едва дождался, пока Гермиона останется одна, и тихо постучал в двери ее покоев. Она удивилась и обрадовалась, потому что после вчерашнего чувствовала смутное беспокойство за него. На старшем брате незамедлительно повисли Рагнар и Рорин.

— Что-то случилось? Я тревожилась за тебя. Вчера ты был сам не свой, — сказала она, покачивая колыбель с засыпающим Треном.

— Нет, — поспешно ответил он, тряхнув лохматой черноволосой головой. — Зашел на вас посмотреть... Эмин, — он вперился в нее тяжелым испытующим взглядом, таким, что отвести глаза не представлялось возможным. Мурашками по спине побежало нехорошее предчувствие. — Я что-нибудь значу для тебя?

— Кили...

— Нет! Ответь.

— Ты хочешь услышать то, чего я не могу тебе сказать, — покачала головой девушка. — Не делай больно самому себе.

— Куда уж больней? — стиснув зубы, проговорил он и грустно хохотнул. — Я четвертый год живу, глядя на то, как женщина, которую я люблю, улыбается другому мужчине. Обнимает его, целует... Рожает ему детей. Но я не об этом, — резко оборвал он себя, чувствуя, как снова проваливается в бездну собственной муки и обиды. — Мне хочется знать, что я не безразличен тебе.

— Ну конечно нет, — она взяла его за руки. — Ты друг, один из лучших, что есть у меня. И ты чудесный брат — дети души в тебе не чают. Торин любит тебя не меньше чем своих сыновей, Кили. Ты очень дорог нам.

— Нет! — почти зарычал он, вырывая ладони и делая шаг в ее сторону, и Гермиона, испугавшись, осторожно попятилась. — Неправильно. Ты говоришь совсем не о том и знаешь это. Что было тогда, во время нашего путешествия к Эребору? Ты не отталкивала меня, позволяла заботиться о тебе и спать рядом. Неужели ты лгала мне, когда обещала уйти со мной в Голубые Горы? Неужели ты не испытывала ко мне ничего, кроме жалости?

У Гермионы екнуло сердце. Она не рискнула бы признаться в этом даже самой себе, но теперь у нее не было выбора. Кили глядел на нее с таким выражением на лице, что она не смогла бы сейчас ни промолчать, ни тем более солгать — он бы это понял. Она нервно прикусила губу.

— Мне было очень тепло с тобой, Кили, — тихо сказала она. — И ты был для меня больше, чем просто другом. И уж совершенно точно я не лгала, когда говорила, что уйду с тобой.

Кили среагировал молниеносно. Качнулся вперед, хватая ее за руки, притянул к себе, не давая отстраниться, ткнулся лбом к ее лбу, и Гермиона почувствовала, как его теплые руки удерживая ее в опасной близости, бережно поглаживают ее спину...

— Пожалуйста... один только раз, — простонал он. — Хочу узнать, каково это — целовать тебя... по-настоящему...

И, не дожидаясь ни разрешения, ни жесткого отпора, припал к ее губам. Он знал, что у него есть всего несколько мгновений до того, как Гермиона опомнится и оттолкнет его, и терять их даром он не собирался. Просунул широкую ладонь под тяжелые волосы, ловко устраивая в ней ее затылок и прижимая к себе еще теснее, поцеловал так, что заболели губы, грубовато и исступленно, отчаянно стремясь запомнить ее запах и вкус этого не принадлежащего ему поцелуя... Она замечательно пахла — так могла пахнуть только женщина, кормящая младенца.

— Этого воспоминания мне хватит на всю жизнь... — прошептал он, находя в себе силы и осторожно отстраняя ее. Гермиона покачнулась, чувствуя, как сердце сжимается от необъяснимой боли.

— Кили...

Он не ответил, только печально улыбнулся и ласково погладил ее по щеке. Потом подошел к колыбели, в которой мирно дремал сытый безмятежный Трен, и, наклонившись, поцеловал младенца во влажный от сонной испарины лоб.

— Он прекрасен, Эмин. Я бы отдал жизнь и даже больше, если возможно, за то, чтобы он был моим. Он мог бы быть моим, правда?

Гермиона следила за ним с тревогой. Он никогда не вел себя так, не позволял себе подобного, не говорил так надрывно и горько. С тех пор, как она стала женой Торина, Кили ни словом, ни делом не смел даже намекнуть о своем к ней отношении. А вот сейчас сорвался, будто бы обреченный, которому больше нечего терять в этом мире. Гермиона почувствовала, как в душу холодной скользкой змеей заползает страх.

— Мне не важно, что ты жена другого, — сказал Кили, уже стоя на пороге. — Я буду молиться валарам, чтобы они хранили тебя, до последней минуты своей жизни, и после смерти вернусь с осенними кострами, чтобы хранить твоих детей.

И ушел, оставив Гермиону в тревоге и раздумьях. Больше он не видел ее никогда.

Вечером, когда Гермиона уже лежала в постели рядом с мужем, беспокойство не отпускало ее. Она откровенно рассказала Торину обо всем, что произошло, и подивилась его реакции. Он был абсолютно спокоен. Она воззрилась на него с непониманием и страхом, потому, что именно в этот момент уверилась, что произошло что-то знаковое.

— Ты не удивлен, вероятно? — подозрительно спросила она и резко отстранилась, когда Торин, тяжело вздохнув, попытался ее обнять.

— Эмин, послушай меня. Кили поступил так, как будет лучше для всех...

— Поступил как? Торин, что ты не договариваешь? — почти вскричала Гермиона, позабыв о спящем ребенке и необходимости соблюдать тишину. Муж ответил ей долгим взглядом.

— Кили ушел из Эребора, Эмин. Навсегда. Фили с ним.

Девушка вскочила, как ужаленная.

— Что?! И ты говоришь мне об этом только сейчас?

— Эмин, это был его выбор. Я пытался его отговорить, хотя и понимал, что это бесполезное дело.

— Ты приложил недостаточно усилий! — оборвала его Гермиона. По ее щекам против воли покатились крупные безудержные слезы. — Ты ничего не понимаешь? Это он попрощаться приходил! Он ушел из-за меня! Из-за меня он оставил дом и свою мать! Как мне теперь смотреть в глаза Дис?

— Ты ни в чем не виновата. Ты ничего ему не обещала.

Гермиона хотела крикнуть, что это неправда, что она не только дала ему обещание, но и сделала это искренне, что во всем виновата судьба, распустившая кружево их жизней и связавшая его по-новому. Что она любила Кили.

Ее остановила только мысль о том, что этим признанием она разобьет сердце Торину. Тому, кто был ее мужем, отцом ее детей, и кого она любила теперь, любила всей силой своего сердца.

— Его надо вернуть, — уже тише произнесла она. — Немедленно.

— Эмин не сходи с ума. Кили — не младенец...

Но Гермиона уже не слушала его. Быстро влезла в штаны с курткой, направилась к выходу. Торин встал у нее на пути неодолимым препятствием.

— Ополоумела? — вскричал он, загораживая собой дверь. — На дворе ночь! Поскольку ты моя жена, оставайся в Горе, где тебе ничего не грозит!

— С дороги! — приказала Гермиона. Торин попытался схватить ее в охапку, но был отброшен назад магическим импульсом. Он выбежал за нею в темноту коридора, срезая путь до ворот по одному ему известным переходам и крича на ходу, чтобы ее задержали, но никакой Гермионы уже не было и в помине, только разъяренная волчица с оскаленными белоснежными клыками и вставшей дыбом шерстью, заставившая стражников у ворот в страхе отпрянуть, исчезла в темноте ночи...

Она бежала, как сумасшедшая, не замечая проливного дождя и скользкой почвы под лапами, перебарывая в сознании Луит, которая рвалась наружу, в принадлежащее ей тело и нещадно грызла ее изнутри. Волчица передергивала, пыталась вразумить, но Гермиона не слышала ее. Она остановилась только на берегу Долгого озера, обернулась собой и наконец поняла, что Кили ушел, ушел далеко, и ни нагнать, ни вернуть его она не сможет. И разразилась бессильными слезами, которые под таким дождем были совсем незаметными.

Она вернулась в Гору глубокой ночью, мокрая и несчастная, упала в объятия мужа, который не упрекнул ее и словом, и плакала, плакала, не имея сил остановиться...

Гермиона не понимала, что руководило ею в эту ночь, что заставило перечить мужу и бежать неведомо куда, и в конце концов решила, что это просто горечь и чувство вины.

Так или иначе, оно будет мучить ее всегда. Она не простит себе того, что Кили ушел из Эребора из-за нее, и даже увещевания Торина и слова Дис, которая ни в чем ее не винила и утешала, не убедят ее в обратном. Она будет надеяться, что братья вернутся или хотя бы пришлют весточку, но так и не дождется этого. Она будет вспоминать молодого черноволосого парня с бесшабашной улыбкой и озорным блеском в ежевичных глазах, подарившего ей столько тепла и заботы, с горечью и грустью, и надеяться на то, что раны затянутся и они когда-нибудь непременно увидятся снова. И уж точно она не будет знать о том, что тот разговор, когда он впервые поцеловал ее, был их последним.

17 июня 2014

По просьбам)) снова как бэ снейджер...XDDD

«Я кот — Живоглот,

Сыт и толст я круглый год!..»

Я мурлыкал песенку, иногда от избытка удовольствия срываясь на хулиганский мяв. Несолидно? Что поделать — несмотря на восемь прожитых жизней, во мне еще сидит игривый котенок. Земля в теплице была такая мягкая и запашистая, что кататься по ней клубком доставляло немало удовольствия. Воздух был так густ, что я слышал, как где-то неглубоко в почве копошились черви, на улице, тихо шурша, падал первый по-настоящему зимний снег, укрывая стеклянный купол теплиц уютным пологом.

Игра моя была весьма занятной и приносила ни с чем не сравнимое наслаждение. А вы разве считаете, что есть на свете что-нибудь веселее и приятнее, чем валяться на спине посреди зарослей и подкидывать в воздух лапами шипастый плод бешеного огурца, словно теннисный мячик? Если хотите мое мнение — драконий фрукт подходит для такой игры гораздо хуже.

«Я кот — Живоглот...»

«...выпил тыквенный компот!»

Бешеный огурец, подпрыгнув в последний раз, прицельно плюхнулся мне на морду, треснув с громким чваком и залепив глаза желеобразной жижей. Маат Великая! Терпеть не могу, когда она так подкрадывается! Теперь мне придется слизывать со своих шикарных усов эту гадость, пока та не засохла. А это будет похуже тыквенного компота.

Серебристая Шкурка, улыбаясь в усы и озорно поблескивая янтарными глазами, невозмутимо вылизывала правую переднюю лапку. От нее шел аромат свежего снега и елки. Неудивительно — через несколько дней Рождество, и в Большом зале уже стоит огромное пушистое дерево, сверху донизу унизанное гирляндами. Сделаем пометку: не забыть стащить елочный шар. Это будет получше бешеного огурца.

Все-таки она необыкновенно хороша и притягательна. Я непременно назначу ей свидание. На берегу Черного озера. Если разгрести снежок, лед его станет так прозрачен, что можно подсмотреть, как мелькают в глубине русалки...

«Ты уже придумал, что будем делать, Рыжий?»

Ну вот. Всегда она так. Как веником промеж ушей. Или бешеным огурцом по носу.

«Я могу заманить Хозяйку в Подземелья. Хотя ты, в своей человеческой форме справилась бы куда лучше.»

И снова это скептическое фырканье! Серебристая Шкурка повернулась ко мне задом и, недовольно дернув хвостом, призывно мяукнула.

«У меня нет таких прав. Я декан и заместитель директора, а не сводня! Идем! Есть идея получше...»

* * *

До Рождества оставалось четыре дня. Северус Снейп планировал привычно отсидеться, пока не отгремит рождественский бал, а гормонально нестабильное цунами под названием «студенты» не схлынет прочь, оставив после себя хаос и разрушения, и после спокойно заняться зельями в собственной лаборатории. Тем более, что заняться было чем — он и МакГонагалл развернули совместный и весьма масштабный проект.

И вот Бал отгремел. Почти все студенты разъехались, замок затих и потемнел. Снейп патрулировал коридоры, наслаждаясь такой редкой тишиной и созерцанием картинок прошедшего празднества, запечатлевшихся в его голове. Воспоминания доставляли и наслаждение и дискомфорт одновременно потому, что во всех фигурировала отдельно взятая и всем известная гриффиндорская староста, изображающая по случаю маскарада королеву эльфов Титанию. Видение летящего газового платья цвета ивового листа, пушистых волос, которые, казалось, вобрали в себя все оттенки осени, перевитых нитями с серебристыми листочками, преследовало его в темных хогвартсских коридорах так же навязчиво и мучительно, как Пивз — студентов... И все-таки это были необыкновенно приятные видения.

А неприятности начались в Подземельях, потому, что там профессора поджидал очень неприятный сюрприз.

Едва он переступил порог своих владений, в нос ему ударил калейдоскоп запахов от перемешанных зелий и ингредиентов, от которого засвербило в мозгу. Такая вонь могла образоваться только в одном случае... Снейп непечатано выругался и вихрем ворвался в лабораторию.

В помещении царил привычный полумрак, выставленные в шеренгу котлы мирно булькали, пламя горело ровно и спокойно... Не поверив в представшую перед его взором идиллию, Снейп кинулся в кладовую.

— Люмос!

С облегчением скользнув взглядом по запертому и целому шкафу с редкими и опасными ингредиентами, профессор сделал шаг, потом второй... Под ногами противно захлюпало. Снейп выругался вторично и направился к камину.

Через несколько минут на картину разрушений, сдвинув пенсне на кончик носа, оценивающе взирала заспанная заместитель директора.

— Минерва! — распалялся Снейп. — Это сделали твои гриффиндорцы! Только эти безголовые тупицы способны влезть ко мне в кладовую, защищенную паролями и кучей охранок!

МакГонагал немедленно задрала бровь.

— Безголовые тупицы? Сломавшие твои охранные заклятия?

— Кто там у тебя еще не уехал? — не унимался Снейп. — Грейнджер?

— Ты подозреваешь мою старосту? — ледяным тоном вопросила МакГонагалл.

— Между прочим, именно она стащила у меня шкурку бумсланга несколько лет назад! Экспериментальные зелья для беспалочковых трансфигураций, Минерва! Все синтетические маггловские ингредиенты для них испорчены. Боюсь, вам придется подождать с проектом до конца каникул.

— Это исключено, Северус, — покачала головой женщина. — Они нужны мне сейчас...

— Сожалею, — театрально развел руками Снейп, — я — не Санта Клаус и не могу просто так достать из мешка жестом фокусника нужные вещества! Разве что у вас чудесным образом завалялась парочка...

— Не вижу проблемы, — пожала плечами МакГонагалл. — До праздника еще почти два дня, и все еще можно успеть купить в обычном маггловском супермаркете...

— Вы в своем уме, Минерва? Или валерьянки перепили? Я ни за что не сунусь в маггловский супермаркет в рождественский сочельник!

Женщина поджала губы и, с достоинством поправив ночной колпак, направилась к выходу. На пороге она обернулась.

— Вот и возьми с собой мисс Грейнджер. Как ты справедливо заметил — она задержалась в замке на несколько дней. Уверена, что она сможет свести к минимуму твое общение с маггловским миром и сделать его как можно более безболезненным.

* * *

Гермиона согласилась помочь без колебаний, несмотря на близость праздника и тот факт, что у всех уже были каникулы. Ее родители гостили у родственников во Франции, а в Нору она не торопилась — дующийся на нее Рон и сердобольно кудахчущая миссис Уизли, до сих пор считающая, что Гермиона и ее младший сын — пара, могли и подождать.

На дворе морозило, и девушка из школьной формы переоделась в теплые твидовые брюки и кашемировый свитер, спрятала в рукав мантии палочку и была уже совсем готова, как вдруг услышала странное кряхтение и, обернувшись, увидела это.

Из-под кровати, жалобно и слабо мяукнув, вперевалку выплыл Живоглот. Выглядел он неважно. Шикарный апельсиновый мех потускнел и повис неряшливыми сосульками, глаза были потухшими, а нос сух, как кожа не политой вовремя мандрагоры. Он медленно подошел к хозяйке и, бросив на нее печальный взор, безвольно растянулся на полу. Гермиона встревожилась.

— Глот! — затормошила она питомца. — Глотик, тебе плохо?!

Она взяла кота на руки и с беспокойством вгляделась в его скорбную мордочку.

— Похоже, ты действительно заболел, — с сожалением произнесла она. — Что же мне с тобой делать?

* * *

— Что. Это. Такое?

Разглядывая корзину с сидящим в ней громадным рыжим котом, которую его студентка, нервно кусая губы, держала в руках, Снейп честно постарался убрать из своего голоса интонации удивления и забавы и придать тому холодность арктических льдов. Может, вышло и не очень, но мисс Грейнджер выглядела впечатленной.

— Это мой кот. Живоглот.

— Мисс Грейнджер, я знаю, как зовут этот мохнатый шар. Я хочу знать, зачем он здесь?

Почуявшая в этой фразе зеленый свет студентка разразилась потоком информации.

— Недавно он почувствовал себя плохо, и я решила взять его с собой, чтобы успеть до Рождества показать ветеринару. Потому, что в праздники все клиники будут закрыты, а вдруг с ним что-то серьезное? Хотя, думаю, он что-то не то съел. Раз уж мы все равно отправляемся в маггловский Лондон, профессор, было бы разумно захватить и его.

Снейп переводил вконец обалдевший взор то на девушку, то на наглую морду этого рыжего кошмара. Заболел? Черта с два он выглядит больным!

— Не думаю, что это хорошая мысль...

— Простите, сэр, но если вы хотите моей помощи, вам придется с этим согласиться! — заупрямилась девушка. — Я не могу оставить его одного и без медицинской помощи в таком состоянии.

Снейп скрипнул зубами.

— Хорошо. Когда мы закончим, я аппарирую вас в Нору, чтобы вы успели на праздник.

В корзине Живоглот хитро ухмыльнулся в усы. Обещание, данное Серебристой Шкурке, будет исполнено. Он проследит за тем, насколько успешно разворачивается ее план.

* * *

Когда Гермиона и профессор вышли на улицу, уже стемнело. Потрепанный пребыванием в маггловском мире, измученный Снейп чувствовал себя неуютно в этой праздничной круговерти, наводняющей город в последние предрождественские часы. Волшебный мир перед Рождеством тоже бывал суетным, только каким-то другим. Добрым. Уютным. Теплым.

Хотя и посреди оживленной и шумной лондонской улицы ему тоже было сейчас вполне уютно. Шел снег. Хлопья его падали, как огромные куски ваты, медленно и неспешно. Приземлялись на воротник его маггловского пальто, на пушистые волосы Грейнджер, забавно торчащие из-под легкомысленной розовенькой шапочки с кисточками, на ее милый вздернутый веснушчатый нос...

— Профессор!..

Он вздрогнул.

— Да, мисс Грейнджер?

— Погода начинает портиться, сэр. Нужно поскорее аппарировать.

Снейп кивнул, и они двинулись прочь от запруженных народом и транспортом улиц в поисках переулка или тупичка, чтобы получить возможность аппарировать незаметно для магглов. Ветер крепчал, снег летел уже параллельно земле и больно колол глаза.

— Аппарировать нельзя! — вынес приговор Снейп. — Возможно мы и не расщепимся, но промахнемся с координатами. Я бы не хотел встретить Рождество где-нибудь в Каледонских горах.

— Тогда у нас два варианта, профессор, — сказала Гермиона. — Мы можем попробовать добраться до Хогсмита на маггловском транспорте...

— Лучше сразу второй вариант, мисс, — устало перебил Снейп. — За несколько часов до Рождества и маггловский транспорт бесполезен.

Гермиона крепче прижала к себе корзинку с Живоглотом. Как и следовало ожидать, расстройства здоровья у того не обнаружилось, более того — в ветеринарной клинике кот повел себя бодро и радостно и даже покусал врача, пытавшегося сделать ему укол.

— Мы недалеко от дома на Гриммо, профессор. Доедем на метро, а оттуда переместимся в Хогвартс по каминной сети.

* * *

Камин не работал. Совсем. Зато в гостиной неожиданно обнаружилась огромная пушистая сверкающая огнями праздничная елка. Дом на Гриммо вообще выглядел необыкновенно обжитым и теплым, будто здесь обитало счастливое большое семейство, а не только пара сварливых портретов и старый домовик.

Впрочем, Кричера тоже нигде не было видно.

Пока Живоглот вальяжно прогуливался по дому, заглядывая во все укромные уголки и вытряхивая из пыльных штор докси, а Гермиона гремела на кухне посудой, Снейп пытался связаться через камин с Хогвартсом, с комнатами МакГонагалл, с директором и даже с Норой. Запасы летучего пороха таяли на глазах, и пропорционально этому таяло терпение профессора.

Ни отклика, ни отзыва... Снейп решил, что пора паниковать, когда на его собственный пароль не откликнулся камин в хогвартсских Подземельях, но в этот момент в гостиной возникла Гермиона с подносом, на котором стоял кофейник и две дымящиеся чашки. Снейп заинтересованно дернул носом.

— Я подумала, что вы не пьете какао, сэр, — смущенно произнесла она. — Поэтому сварила кофе. Еще есть крекеры.

Девушка поставила поднос на маленький столик перед камином и, забравшись в кресло с ногами, обняла ладонями горячую кружку. Профессор отряхнул руки от летучего пороха.

— Спасибо, — поблагодарил он, неожиданно цапнув с подноса, кроме кофе, не крекеры, а белоснежный ванильный зефир. Мерлин! Какой аромат! Да, Принц, это не та отрава, от которой глаза лезут из орбит, что варят в Хогвартсе домовые эльфы! — Не смотрите на меня так, мисс Грейнджер, будто узрели тут Безголового Ника. Я тоже иногда ем сладкое.

Несколько минут они молча наслаждались напитком. За окном продолжала стенать пурга.

Снейп пребывал в странном расположении духа. Тепло и уют этих нечаянных минут прорастали в нем, как веточки рождественской омелы — неотвратимо и нежданно. Он уже смирился со своим тщательно утаиваемым неподобающим отношением к гриффиндорской старосте, с ее присутствием в своих мыслях и снах, но просто так взять и впустить в свою душу покой, гармонию и праздник было для него в новинку.

— Это очень странно, — вдруг произнесла Гермиона. — Камин. Он никогда не барахлил.

Ну, конечно. Она хочет к друзьям. Снейп бросил мимолетный взгляд на старинные часы с кукушкой. Одиннадцать.

— Мне жаль, что из-за меня вы застряли тут, мисс Грейнджер, — сказал он, не испытывая при этом никакого сожаления. К Мордреду Нору, Уизли, Поттера и Минерву туда же!

— А мне нет. То есть, я хотела бы увидеть Гарри, но... Я поссорилась с Роном и... В общем, не случись всего этого, я наверное осталась бы в Хогвартсе.

Снейп проглотил удивление.

— Мистер Уизли неплохой парень, но в силу своей юности пока не способен оценить такую девушку как вы, — осторожно сказал он. — Вы умны, талантливы, интересуетесь наукой... Мальчики в таком возрасте видят лишь то, что вы красивы, а когда этого не видите вы сами, начинают злиться и говорить обидные вещи. Это пройдет. Чем вы планируете заниматься после школы, мисс Грейнджер?

— Мне бы не хотелось покидать Хогвартс.

— Думаю, в Хогвартсе тоже не хотят вас отпускать, — улыбнулся профессор. — Вы ведь осенью поступаете в ученики к Минерве МакГонагалл, верно?

— Да, сэр. Но лишь потому, что вы никогда не берете учеников.

Снейп задрал бровь. А вот это новость.

— Вы хотели стать ученицей зельевара?

— Вашей ученицей, сэр, — смущенно поправила Гермиона. — Я не знаю никого, столь же искушенного в этой науке, как вы.

Профессор почувствовал, как чувства и переизбыток информации вкупе с этим невозможным нечаянным рождественским вечером начинают выбивать почву из-под ног. Он несколько раз глубоко вдохнул, стараясь унять волнение.

— Я бы дал вам свое согласие, если бы вы только попросили, Гермиона, — сказал он, даже не замечая, что назвал ее по имени. — Но теперь поздно — вы дали обещание Минерве, а этика ученичества такова, что вы не можете отказаться. И вы снова смотрите на меня так, будто я призрак. Да, теперь вы знаете — я признаю ваш ум, талант и неординарные способности. Я бы счел за честь, если бы вы стали моей ученицей.

В гостиную с важным видом вошел Живоглот и с наслаждением растянулся у камина, щуря глаза на пламя, такое же рыжее, как и его мех.

— Он приходит ко мне.

Гермиона подняла на него непонимающий взгляд.

— Что?

— Ваш кот. Он приходит в Подземелья. Кажется, ему нравится старое кресло, что стоит в моей гостиной. И вяленые уши летучих мышей.

Гермиона улыбнулась. Старинные часы с кукушкой равнодушно отбивали полночь.

— С Рождеством, профессор.

Он улыбнулся ей и молча кивнул.

Они еще долго говорили, по очереди потрепывая за ухом Живоглота, пожелавшего полежать то на руках у Гермионы, то на коленях профессора, и уже под утро задремали каждый в своем кресле.

А утром в окно вместе с зарей постучалась большая белая сипуха Минервы МакГонагалл. Она принесла письмо, адресованное Гермионе Грейнджер. В нем говорилось о том, что тема проекта по трансфигурации, разрабатываемая для ее, Гермионы, ученичества, потеряла свою актуальность и не годится для будущей научной работы. Профессор крайне огорчена этим фактом и просит прощения, но заняться разработкой нового в будущем году она не сможет, потому, что будет загружена обязанностями директора школы Хогвартс, кресло которого ей надлежит занять вместо уходящего на покой Альбуса Дамблдора. И она не сможет заключить с мисс Грейнджер обещанный ученический контракт. МакГонагалл также упомянула, что Гермионе стоит обратиться к любому другому профессору Хогвартса.

А в приложенной к письму записке с именем Снейпа, значилось:

«Северус, еще никому и никогда я не делала такого рождественского подарка, который мне пришлось бы с кровью отрывать от сердца. Надеюсь, ты оценишь и перестанешь валять дурака. PS: каминная сеть снова работает.»

Снейп подавил усмешку и, скомкав пергамент, бросил его в пламя.

— Что-то случилось, профессор? — спросила Гермиона.

— Ровно ничего, — сказал он, усаживаясь назад в кресло. — Минерва предупреждает, что пурга продолжается, поэтому с возвращением в Хогвартс придется немного подождать. А что было в вашем письме?..

Живоглот ухмыльнулся и спрятал морду в пушистый хвост.

* * *

За ночь крышу дома на Гриммо покрыл толстый ковер свежего мягкого снега. Он был чистым и девственно-белым, как лист бумаги, на котором не успели написать письмо, лишь вилась единственной строкой вязь из двух цепочек кошачьих следов.

«Я кот — Живоглот,

Это будет лучший год!..»

Оранжевый, как рождественский мандарин, кот и серебристо-голубая, как лед на Темзе, кошка встречали морозный рассвет, багряно расползающийся над спящим праздничным Лондоном. Кошка тихо мурлыкала.

«Ты думаешь, они поняли, кто за этим стоит?»

Живоглот снисходительно фыркнул.

«Они люди. И не настолько умны, знаешь ли. Фу! Я до сих пор воняю этой маггловской дрянью, что мне пришлось расколотить в Подземельях.»

«Переживешь. Мне по возрасту и статусу не положено тайно лазать по школьным лабораториям. И еще: мои мотивы мне понятны, Рыжий. Я хочу, чтобы Кудрявый Котенок оставалась в Замке. И я хочу счастья моему названному сыну. А что насчет тебя?»

«О! Ты тоже разглядела ее сущность? Жду — не дождусь, когда она сумеет принять истинную форму — она должна быть дивно хороша! Я всегда говорил — ей нужно было родиться кошкой. У меня свои резоны, дорогая. К тому же, это — моя последняя, девятая, жизнь. Было бы неплохо совершить в ней нечто полезное. За Хозяйкой нужен пригляд, когда мне придет время уйти.»

«И кресло возле камина тебя совсем не волнует? Как и запасы валерьянки в кладовой Подземелий?»

«Кресло и так мое. Черный никогда не садится в него сам. Кстати, о валерьянке... На втором этаже в горшках растет чудная цветущая герань. Я, конечно, понимаю, что предлагать даме герань вместо валерьянки — это моветон, но все же...»

И кот ласково ткнулся головой в шею подруги. Та ласково по-матерински огрела его лапой и ткнула мордой в снег.

Рыжий прав — это будет хороший, очень хороший год...

Лес Великого Страха — так в незапамятные времена называли Лихолесье. Когда-то он покрывал практически все Средиземье, и был так стар, что обладал собственным сознанием.

Леголас любит Великий Лес. Хотя место это не предназначено для всех и каждого, а в листве его таятся опасности и корни окутывает мистический туман, и потусторонний зеленый свет разливается под сенью деревьев, заменяя лесным обитателям солнце. Но это — его дом, и другого он не знает. Зато он знает, каким может быть Лихолесье, если не бояться его ночных шепотов, если ходить открыто, но в то же время сливаясь с природой, становясь ее частью, словно бы листочком на дереве или камешком на тропинке. Каким наполненным жизнью может быть этот лес. Каким прекрасным и одухотворенным может быть звездный свет, если видеть в нем не только холод и даль.

Леголаса интересует все здесь. Каждая травинка, листочек, камешек, облепленный мхом. Все это — живое, имеющее душу и суть, как и весь лес. Эльфы никогда не пренебрегают такими вещами.

Леголас расслабленно опускается на толстую ветку дерева, раскинув ноги по обе стороны от нее и привалившись спиной к теплому стволу. Перед лицом серебристой ниточкой мелькает паутинка с нанизанными на нее, словно жемчужинки, каплями росы. Леголас берет ее в ладонь и внимательно рассматривает, что-то вспыхивает в его синих глазах.

Когда-то он ходил по лесу не один. Пятьсот лет назад был друг, который был рядом всегда. Почему ему вспоминается то, отчего так горько, совсем по-человечески начинает ныть сердце? Ах, да, дело в тонкой, почти невидимой глазу паутинке, что полощется на тихом ветру.

У нее были волосы, серебристые как звездный свет, словно сотканные из мириад таких вот паутинок, и глаза, как родниковая вода, в которую заглянуло рассветное солнце. Даэлин. Сумеречная тень. Какое глупое и неподходящее для нее имя! Ибо она была похожа на луч солнца, на вспышку молнии или звездный свет. Быстрая, неуловимая даже для эльфа, прекрасная как заря, светлая и веселая, со смехом, переливчатым, как журчанье лесных родников, нежным, как птичья трель.

Зачем назвали тебя тенью, Даэлин? Ведь света в тебе было столько, что пронзал он ночную тьму и прогонял прочь самые густые тени.

Она улыбалась даже тогда, когда умирала, истекая кровью, у него на руках. А он рыдал от бессилия, роняя слезы на ее некогда светлые, а теперь красные от крови косы. Это были орки, рискнувшие забрести в лес. Он не успел всего лишь на мгновение, и варг разорвал ей грудь. Он преследовал стаю семь дней и не успокоился, пока в одиночку не перебил всех. Но это не облегчило его боль. Повенчанный с вечностью, он был обречен переживать те мгновения снова и снова.

Он гулял по лесу один в течение долгих пятисот лет. И с недавних пор у него снова появился спутник. Почему Леголасу хотелось их сравнивать? Ведь нельзя же сравнить день и ночь. А они действительно были непохожи, столь же, как свет и темнота.

Ей тоже не подходит ее имя. Анариэль. Анира. Он сам назвал ее так, он дал ей это имя, потому, что родилась она с первыми лучами утреннего солнца. Рассветная дочь.

Ее волосы черны, как воронье крыло, как лазуритовые сумерки, как ночное небо, а глаза темнее сосновой хвои, темнее мхов в великом лесу. Терпкий запах страстоцвета исходит от нее грозовой темнотой. Она горька как полынь, что растет в предгорьях Одинокой горы. Не эльф, не человек, не гном. Ей всего двадцать лет, и никто на этой земле не сможет сказать, каков будет срок ее жизни. Его принцесса.

Леголас любит смотреть, с каким мастерством и эльфийской легкостью она управляется с мечом, как искусно орудует одновременно двумя тонкими изогнутыми кинжалами, которые он выковал для нее сам.

Когда Принцесса стреляет из лука, ее токая спина напрягается, девушка вытягивается как струна, становясь будто бы даже выше. Ее глаза почти так же зорки, как и его, ведь она любит смотреть вдаль, в небо, следя за пролетающими птицами.

Леголас разжал пальцы, и паутинка, освободившись, сверкнула в солнечном луче и унеслась по ветру вдаль. Пусть летит. Иногда прошлое нужно отпустить.

Внизу, на земле, которую не видно из-за густой листвяной завесы, слышатся шаги. Они совсем тихие, и человек не услыхал бы их. Но Леголас — эльф. К тому же, он знает, кто может нарушить его уединение на закате.

Он неслышно спускается вниз, надеясь застать визитера врасплох, но у него ничего не выходит.

— Ты ходишь по ветвям, как толстая тианская кошка, — по-эльфийски произносит за его спиной низкий вибрирующий голос, и под подбородком Леголас чувствует холод стали.

Он медленно оборачивается и улыбается, видя как на черных волосах его друга серебрится мириады паутинок. Он протягивает руку и начинает собирать ее в ладонь.

День догорает. Скоро небесный свод потемнеет и станет таким же иссиня-черным, как волосы его спутницы, а звезды на нем будут серебрится как эти паутинки.

Девушка встает на цыпочки и тянется, чтобы вытащить из его светлых волос застрявший листок. Она так мала ростом, и не достает ему даже до плеча.

Они еще долго будут стоять на берегу Долгого озера и смотреть как отражается в воде Валакирка, а потом пойдут на север, за льдистой звездой Хеллуин.

За ночь в листве пауки наплетут новых паутин, и завтра они снова засеребрятся в лучах утреннего солнца. Пусть. Пускай переплетаются причудливо судьбы, одни нити обрываются, едва начавшись, другие образуют целые замысловатые узоры. Пусть сплетаются между собой или в одиночестве трепещут на ветру. Так нужно.

Прошлое не будет забыто. Леголас отпустил боль ушедших дней, и она не побеспокоит его, разве, что далекий и недосягаемый звездный свет напомнит о ней. Так и должно быть. Ведь это свет памяти.

Сегодня он начнет плести собственную, новую паутинку.

Люди часто обращаются к богам. Просят у них блага и избавления от тягот, терпения и сил или просто мудрого совета. Но боги редко внемлют простым смертным и еще реже отвечают. Дается не всем и не всегда, и тогда уже слышится ропот и жалобы на несправедливость высших сил, плач обделенных лучшей долей, или просто недовольных своей участью.

Дис на судьбу не роптала и ничего от нее не ждала. И не переставала обращаться к валарам, несмотря на то, что радостью они ее не баловали. Ей было достаточно верить в то, что они слышат ее.

Отпуская Торина и своих юных сыновей в поход к Эребору, Дис не верила в успех этого предприятия. Страх сковывал ее при мысли о том, как велика вероятность того, что она потеряет и их. И она впервые умоляла брата прислушаться к ней, но тот упрямо стоял на своем.

— Что ты творишь, Торин? — вопрошала она со слезами на глазах. — Зачем хочешь встретиться с прошлым, которое принесло нашей семье только горе и безумие?

— Аркенстон — наследие нашего народа, — твердил брат. — Я должен вернуть его. Если не попытаюсь, то не прощу себе этого никогда.

— У тебя есть королевство! Ты подарил своему народу новую счастливую и процветающую жизнь здесь, в Синих горах. Неужели этого мало для счастья? Неужели твои мечты стоят жизней моих сыновей? — заглядывая ему в глаза, допытывалась Дис. — Откажись от своей затеи! Будь милосердным ко мне — я потеряла отца и мужа, а теперь теряю брата и сыновей!

Торин упрямо качал головой и повторял, как заведенный:

— Что-то ждет меня впереди. Я не могу от этого отказаться.

— Ты не найдешь там ничего, кроме смерти! — в отчаянии воскликнула Дис и убежала прочь, понимая, что ни переспорить, ни убедить брата не сможет. Слезы душили ее.

Когда миновали долгие месяцы печали и страха, и в Синие горы пришли вести о том, что Смауга больше нет, а Эребор с его сокровищами вновь принадлежат гномам, Дис была уже слишком усталой, чтобы разделить всеобщее ликование, но почему-то ощутила, что ее собственные испытания, наконец, заканчиваются, и все, что ей остается, это долгое путешествие к своей семье. Последнее, надеялась она.

Кили и Фили обрушились на нее, как ураган. Повзрослевшие и возмужавшие, они все еще были парой юных шалопаев, похожих на встрепанных воробьев, от души вывалявшихся в пыли. Всего лишь ее дети. Правда, в глазах ее младшего сына притаилась почти неуловимая, но такая недетская грустинка, природы которой Дис понять пока не могла. Она была уверена, что чуткое материнское сердце не обманывает ее, хотя Кили и не спешил делиться с нею тем, что таил внутри.

Торин тоже очень изменился. От его былой мрачности и угрюмости не осталось и следа. Он светился изнутри какой-то совершенно особенной радостью, как тот, чьи надежды и чаянья сбылись в полной мере.

— Ты выглядишь так, будто увидела блуждающего духа, — рассмеялся он, встречая сестру крепким объятием. — Я все еще жив, уверяю тебя.

— Не смей шутить такими вещами, — нахмурилась Дис. — Спасибо. За то, что сберег для меня свою жизнь и жизни моих детей.

— Мою жизнь сберег кое-кто другой, — тепло чему-то улыбаясь, заметил Торин, и Дис вопросительно дернула черной бровью. — В Эребор пришли весна и обновление. Вот увидишь — скоро тут станет тесно и шумно, а залы снова засверкают былым великолепием. Мы будем трудиться для того, чтобы наша Родина стала еще прекраснее, чем раньше. Идем, я покажу тебе то, что мы успели сделать за последние месяцы.

Дис заметила, что брат постоянно оглядывается по сторонам, будто бы высматривая кого-то и никак не находя. Пару раз он что-то спросил у проходящих мимо гномов, но в ответ те только разводили руками. Торин хмурился, недовольно качал головой и на глазах терял благодушие.

— Тебя что-то беспокоит? — участливо спросила она. — Ты помрачнел.

Торин молчал. Остановился посреди ярко освещенной галереи, потирая вмиг залегшую меж бровей задумчивую складку. И точным движением ухватил за шиворот попытавшегося прошмыгнуть мимо Бофура.

— Куда подевалась Эмин?

Тот почесал в затылке и бесшабашно улыбнулся.

— Я не видел ее с самого утра. Может, в Дейл ушла? Там сейчас много забот...

— Дури в тебе много! — вдруг рассердился Торин. — Я ли не говорил вам, чтобы глаз с нее не спускали? Искать немедленно! Да спроси Кили и Фили, может быть они встречали ее.

— Торин, я верно расслышала? Речь идет о женщине? — пораженно переспросила Дис, но брат только отмахнулся.

— Торин! Не нужно никого искать... — все, как по команде, обернулись на голос и, раскрыв рты, уставились на старого Балина, который спешил к ним навстречу, тяжело дыша и охая. Он устало привалился к каменной стене. — Клянусь, я не знал, что так получится...

Вид у гнома был неважный. С ног до головы покрытый сажей и пеплом, с черной от копоти бородой, он напомнил Дис печного духа, персонажа гномьих сказок, живущего в каминных трубах, которым матери пугали непослушных детей. Ее брат выглядел не менее впечатленным.

— Балин?! Тобою чистили дымоход?

— Все шутишь? — обиделся старый гном. — Клянусь, твоя волшебница станет причиной моей безвременной смерти...

Торин мгновенно переменился в лице и схватил его за плечо.

— Если сейчас же не скажешь, что случилось, я вытряхну из тебя ответ! — прорычал он, и успел бы исполнить свою угрозу, если бы вслед за Балином из темноты коридора не явилась Эмин.

— Балин тут ни при чем! — без предисловий выпалила она, метнувшись прямиком к Торину. — Это все я...

— Ну вот, нашлась пропажа! — просиял Бофур. — Полагаю, я свободен? — и спешно исчез с глаз долой.

О Дис все успели позабыть. А она, вытаращив глаза, смотрела на разворачивающееся перед нею действо. На маленькую тонкую девушку с длинной косой, обряженную почему-то в мужскую одежду, закопченную и перепачканную сажей пуще Балина, к которой, будто безумный, бросился ее брат. Слов, чтобы определить происходящее вокруг нее, Дис пока не находила.

А девушка тем временем говорила и говорила, виновато хлопая глазами на Торина и размазывая по щекам сажу и грязь в тщетной попытке хоть немного очиститься. На чумазом лице возбужденно блестели большие янтарные глаза.

— Понимаешь, Эребор такой большой, и везде есть камины. Я хотела, как лучше. Я все просчитала. Я хотела... я думала... то есть, я была уверена, что мне удастся создать аналог летучего пороха и наладить дымолетную сеть внутри Горы. А потом камин в библиотеке взорвался и...

— Махал! Все живы?

— Там были только я и Балин... Он хорошо разбирается в химии, знаешь ли, вот и согласился помочь. — Гермиона уже заприметила незнакомую гномиху, и теперь опасливо и заинтересованно косилась на нее из-за плеча Торина.

А тот улыбался. Искренне и светло, и именно в этот миг Дис со всей ясностью поняла, что именно заставляет ее брата радоваться жизни. Что так изменило его. Раньше она не думала, что Торин умеет улыбаться.

— Я думал, ты поинтересуешься, цела ли библиотека! — проворчал забытый Балин, отряхивая одежду. — Однако, похоже, что тебя это совсем не волнует.

— Я, верно, где-то ошиблась, — продолжала тараторить Гермиона. На ее лице, даже таком перепачканном, был явственно заметен мучительный мыслительный процесс. — Завтра проверю расчеты и попробую снова. Скорее всего, ошибка была в формуле летучего пороха...

Теперь уже Торин смеялся в голос. Дис почувствовала, как против воли улыбка кривит и ее губы.

— Эмин, клянусь бородой Дарина, мы зря сражались за Эребор! Ты довершишь то, чего не успел сотворить Смауг — разнесешь Гору по камешку! — впрочем, в голосе Торина не было и капли досады. Дис вдруг подумалось, что Гора для него не так важна, как этот человеческий ребенок.

Позже, этим же вечером за ужином, Дис разглядывала неожиданную обитательницу Эребора без стеснения, пристально и по-матерински строго.

Человек! Среди гномов жила и абсолютно свободно чувствовала себя человеческая девочка с длинными буйными кудрями и глазами, цветом напоминающими постаревший янтарь... Облаченная во все те же жуткие мужские штаны и рубаху, спасибо, на этот раз хоть чистые, и выглядевшая от этого еще более хрупкой и нежной. Торин явно не шутил, когда назвал ее волшебницей. А еще, по его словам, именно она спасла ему жизнь, уничтожила проклятие их рода, а теперь помогала восстановить Эребор. Да поселилась тут насовсем. У Дис голова шла кругом от этих откровений. Она решила больше не задавать брату вопросов, а просто понаблюдать за девушкой со стороны.

То, что Эмин под ее испытующим взглядом кусок не лезет в горло, она сообразила быстро. Как и то, сколько усилий прилагает девчонка, стараясь не пялиться на нее саму. Дис неожиданно развеселилась и поняла, что это состояние является тут весьма заразным.

Ближе к ночи, когда Гермиона убежала спать, оставив брата с сестрой наедине, Дис все же приперла Торина к стене и не отставала, пока не выспросила все, что так интересовало ее в этой девушке. Она не позволила брату ускользнуть от разговора, и вскоре уже знала, что Эмин обладает магическим даром, что она сирота и пришла в Средиземье из другого мира. Гномиха уже не слишком удивилась, услыхав, что Торин любит волшебницу и хочет сделать ее своей королевой, но ужаснулась, узнав, что той всего семнадцать лет, и о намерениях его она ничего не знает. И очень опечалилась, выслушав историю, произошедшую в Лихолесье, и поняв, что ее сын обречен на несчастную любовь.

Когда Торин, наконец, умолк и взглянул сестре в глаза в поисках собственного приговора, то услышал от нее совсем не то, чего ждал. Дис нахмурилась, уперла руки в бока и сердито выпалила:

— Все это мне понятно. Кроме одного. Как ты позволяешь ей разгуливать в таком виде? Эта бесстыдница того и гляди и замуж будет в штанах выходить! Срам смотреть! Завтра же сяду шить ей платье, и пусть только попробует возразить! Так ей и скажи...

Торин опешил и уже не знал, смеяться ли ему в ответ на это, или же нет, но в конце концов не нашел ничего лучше, как крепко обнять сестру.

А у самой Дис в сердце поселилось ощущение тепла и правильности происходящего. И такая щемящая жалость и нежность по отношению к юной девушке, почти ребенку, оставшейся совершенно одинокой в чужом для нее мире. Желание опекать и наставлять ее.

Теперь Дис была уверена в том, что на этот раз боги не только слышат ее молитвы, но и отвечают на них, вознаграждая чем-то очень важным и значимым.

миник написан в подарок на день рождения olsmar

Положи меня, как печать, на сердце твоем, как перстень на руке твоей, потому что крепка, как смерть, любовь, и жестока, как ад, ревность: стрелы ее — стрелы огненные...

Песнь Песней

Лето уходило. Тянулось бесконечно и тоскливо, шествовало по долине, унылое и скорбное, облаченное в серое одеяние из бесконечных дождей, цеплялось за Гору тучами, прикрывалось туманами, как пологом, и солнцу не давало ни единого шанса.

Эмин тоже ушла. Ушла вслед за весной и будто бы унесла с собой тепло и солнечный свет. Торину оставалось лишь надеяться, что не навсегда. Забот кругом было не счесть, дела съедали дни, будто ржавчина — брошенное под дождем железо, только были они все похожими один на другой и какими-то бесцветными. Особенных печалей не приносили, но не несли и радости, полнились рутиной, а ночи — бессонницей, холодно было под Горой и горчил мед, и, даже самый хмельной, не приносил расслабления. Но Торин был благодарен и за то, что тосковать по большей части было некогда. Иначе он бы давно сошел с ума.

Все было уже передумано — жизнь, доля и случай предоставили ему достаточно времени для размышлений. О том, с иронией думал он, что было, что станется и чем успокоится сердце — в лучших традициях ярмарочных гадалок, что он так часто встречал в человеческих селеньях, готовых предречь любому неземное богатство и любовь до гроба за пару монет.

Их с Эмин нельзя было предсказать. Не были предназначены друг другу с рождения, потому, что родились даже не в разных странах или среди чужих друг другу народов — в разных мирах родились. А вот после того, как встретились, уже знали — кому-то из них придется отсечь себя от прошлого, навсегда, насовсем, без надежды вернуться...

Почему ему ни разу не пришло в голову, что он может пойти с ней? Подумал, и осек сам себя. Ни с ней, ни в ее мир — его юная умная женщина никогда бы не попросила об этом. Будь он проклят, но Эмин тысячу раз права — он нужен в Эреборе. Привел за собой всего лишь горстку, но теперь за ним был целый народ. Пойти с ней означало оставить тех, кто верил в него, в трудный миг. Пойти с ней — значило не поверить ей, усомниться, когда как обещала, что вернется. Мог бы бухнуть кулаком о стену, не отпустить, запереть — имел ведь теперь на это право! И никто, кроме, пожалуй, Гэндальфа, не осудил бы его за это. Но поступить так — значило убить меж ними то главное, теплое, всепонимающее... Эмин бы простила, но вот поверить ему не смогла бы больше никогда.

Она ушла весной, а время склонялось к осеннему солнцевороту. Лето проходило, утекало сквозь пальцы, как мелкий речной песок, и Торин нервничал, сомневался, негодовал и снова надеялся. И ждал. Но более всего — боялся за нее, за ее жизнь. Сам не понимал природу этого выворачивающего внутренности страха, знал, что с ней маг, что сама она — магиня, что не беззащитна перед миром, но что-то глодало его изнутри, ныло, как застарелая рана, важное, мучительное и неизвестное... Он никак не мог поймать эту мысль. А лето ушло, так и не распустившись, будто цветочный бутон сгнил на корню...

Год назад было совсем другое лето, думал Торин. Сумасшедшее, горячее и пьянящее, словно самый крепкий и пряный мед...

Первое лето после Битвы Пяти Воинств приняло северо-восток в свои жаркие объятия, согрело сердца, выжгло из людей горе и печаль и всю скверну выжгло. Не верилось ни во что плохое, радость была впереди, только радость и солнце. И для Гермионы и Торина оно тоже было особенным, сладким и тягучим, как расплавленная карамель, как долгожданный поцелуй... Потому, что пришла, наконец, их пора.

…Вблизи Дейла раскинулся целый палаточный городок. Плескались на легком ветерке разноцветные стяги, небо над долиной было чистое, голубое, солнце светило ярко — июль был в самом разгаре. В полуразрушенных одичалых городских садах, до которых у людей еще не дошли руки, дозревала по верхам черная от сладости, оставленная на милость птахам вишня, и над Дейлом и днем, и ночью плыл ее густой, сочный, уже немного винный аромат.

Бард — в рубахе с разверстым воротом и старых охотничьих сапогах, совсем не похожий на градоправителя — трудился вместе с бригадой эреборских каменотесов, то и дело утирая со лба льющий градом пот и поднимая бронзовое от загара лицо к солнечному небу, улыбался счастливо, а у глаз лучились морщинки — не хмурые и скорбные, а веселые и хитрые. Над головой, помахивая длинными хвостами, вольно парили разукрашенные воздушные змеи. Как гигантские птицы или морские гады, иные — похожие на солнце или луну, но ни один — на дракона...

Торин уже битый час не отходил от озерника — втолковывал ему про укрепление города и строительство крепостной стены. Тот кивал, соглашался со всеми его измыслами, выспрашивал подробности, потому, что в таком деле не найти лучшего советчика, чем гном. Да только Торин подозревал, что сегодня и у человеческого правителя не лежит душа к серьезным разговорам — слишком уж чудесным выдался день, слишком ласковым и расслабляющим было его тепло.

К ним, улыбаясь, подошла Эмин. Молча передала Барду большой расписной кувшин, который принесла на плече, как носили тут тяжелые хрупкие вещи местные женщины. Мужчин окутал теплый сладкий запах бодрящего напитка, который здесь варили прямо под открытым небом из меда, мяты и ягод шиповника, чуть приправляя звездочками гвоздики. Бард перехватил тяжелую ношу и тут же с шипением опустил на землю.

— Горячий! — совсем как ребенок пожаловался он и широко улыбнулся. — Леди Эмин, а можно просто воды из колодца?

— Хочешь потерять силы? — возмутилась девушка. — В такую жару да при такой тяжелой работе пить холодную сырую воду! Ноги не понесут.

А тот все смотрел на нее с таким просительным полудетским выражением на лице и немного озорным блеском в глазах, что Торин начал потихоньку беситься.

Зря, ох, зря снова взял ее с собой в Дейл! А ведь не хотел. Со дня их свадьбы был полон решимости исполнить задуманное и держать ее подальше ото всех, по его мнению, подозрительных. Список этот, конечно, возглавлял остроухий, но и человеческий лидер был там не на последнем месте. Но Эмин, просидевшая в Горе безвылазно два месяца и казавшаяся такой покладистой, ластилась к нему, как хитрое дитя, заглядывала в глаза невинным золотистым взором, в глубине которого плясали коварные огоньки и в конце концов добилась своего. Торин бесславно сдался. Заставил только убрать волосы — ведь гномьих причесок она не носила...

Эмин обняла ладошками кувшин с питьем, замерла на мгновение и улыбнулась Барду.

— Все же лучше, чем просто вода, — сказала она, сделав приглашающий жест рукой. Озерник заглянул внутрь и поменялся в лице. Потом для верности тыкнул туда пальцем. Торин пренебрежительно хмыкнул. На золотистой поверхности напитка плавали стеклышки льда.

— Первый раз видишь, как она колдует? — насмешливо поинтересовался он у Барда. — Однако, ты удачливей, чем я. Мне приходится не только наблюдать это ежедневно, но иной раз становиться жертвой ее деяний.

Он проводил взглядом жену — она уже убежала к другим женщинам, которые готовили еду на открытых очагах и присматривали за ребятишками, что носились всюду стайками, как воробьи, чтобы те не лезли куда не следует и не мешали мужчинам работать. Так уж вышло — Дейл и строился, и одновременно уже жил почти совсем обыкновенной жизнью...

Торин думал о том, что очень просчитался, когда счел, что его терзаниям пришел конец. Не мог не мучиться ревностью едва ли не ежеминутно, прятал это в себе, стараясь не слишком тиранить жену, потому, что не виновата была, что притягивает взгляды... Была хороша, но, став женщиной, расцвела невероятно, словно бутон прорвал оболочку и распустился огромным, одуряюще ароматным золотым цветком. Стала гибкой как ракитник, растеряла, наконец, болезненную худобу, что нажила во время Путешествия. Даже в смехе ее появилось что-то новое, дерзкое... И хотя всем существом принадлежала только ему, он не хотел позволять другим даже глядеть на нее.

Сейчас, закончив дела, Эмин помогала детям запускать огромного воздушного змея — длиннокрылого белоголового орла. Бегала по мощеной камнем улочке, сопровождаемая ватагой ребятни, и весело смеялась. Две длинные косы, туго переплетенные разноцветными кожаными шнурками, били по спине, тонкое платье порхало на ветру, глаза сверкали.

Торин скосил глаза на Барда. Тому было не до него... Смотрел на его жену не таясь, будто завороженный, сложив руки козырьком от солнца, улыбался и открыто любовался ею. Торин тут же разъярился. Никто не смеет так смотреть на Эмин! Он одарил озерника таким взглядом, от которого хоббит Бильбо Бэггинс лишился бы аппетита на целый день, и, потеряв терпение, решительно двинулся в ее сторону. Довольно этих прогулок! Больше она и носа не покажет из Горы. Когда Эмин среди гномов, ему не о чем беспокоиться, но люди абсолютно невежественны и лишены в некоторых вопросах стыда. Потому, что любой гном и помыслить бы не мог, чтобы вот так бессовестно глазеть на чужую женщину.

Мимо Торина вдруг пропорхнул воздушный змей, подхваченный ветром, пролетел так низко, что задел его по волосам. И почти сразу же под голубым жарким небом разнесся обиженный детский плач.

Малыш лет трех в льняной рубашонке ниже колен и мягких кожаных сапожках, с головой, похожей на опушившийся одуванчик, тер кулачками заплаканные глаза. На чумазых коленках быстро выступала кровь.

Эмин подлетела, спокойная, без тени испуга на лице, подхватила ребенка, унесла с дороги, погладила светлую макушку...

— Больно? — участливо спросила она, вытирая его слезы рукавом своего платья.

— Змея жалко... — в ответ протянул малыш, провожая взглядом полыхнувший в птичьей вышине длинный хвост.

— Вот это я понимаю — настоящий мужчина! — проворковала Эмин, угощая его спелой вишней из большой плетеной корзинки. — А змей твой полетит за море, в Валинор. Ты же не станешь о нем жалеть? Вдруг там не умеют клеить таких прекрасных змеев...

— Покажи чудо! — вдруг приказал малыш, вмиг перестав реветь, и Торину подумалось, что дети ходят за ней хвостиком всякий раз, когда она приходит в Дейл. Равно как хоббиты — за Гэндальфом, устраивающим фейерверки.

— Ну, для начала... — Эмин накрыла ладонями ранки на коленях ребенка, и, когда убрала руки, от тех не осталось и следа. Дети сгрудились вокруг нее, обступили плотным кольцом.

Она помедлила, сняла с шеи тонкий голубой платок с кисточками по краям, которым покрывала голову, когда находилась рядом с работающими каменщиками, чтобы скальная пыль не набилась в ее густые волосы. Подумала и вынула из волос маленькую, усыпанную камешками заколку да выпутала из косы плетеный кожаный шнурок. Поколдовала, повела ладонями, и перед возбужденно гомонящими от восторга детьми предстал новый воздушный змей, готовый к полету, — голубая, как небо, бабочка с позолотой и цветными сверкающими пятнышками на крыльях.

И вот уже парит новый змей над узкими каменными улочками поднявшегося из руин Дейла под восторженные вопли радостной ребятни...

Торин остановился, как вкопанный, забыв обо всем, не видел уже ни Барда, ни местных женщин, оставивших свои дела и с улыбками наблюдающих за происходящим... Видел только Эмин, ее одну. Подошел совсем близко, вплотную, заглянул в смеющиеся янтарные глаза.

— Малышей, значит, угощаешь? — кивнул он на корзинку с ягодами. — А я как же? Где моя вишня? Отдавай... — и притянув к себе, поцеловал, жарко, крепко и совсем не таясь, прямо на глазах у всей улицы, так, что местные кумушки рты пораскрывали.

Бард усмехнулся и, покачав головой, вернулся к своей работе.

— Как ты с ними... — проговорил Торин тихо и восхищенно, не выпуская жену из рук. — Дети от тебя не отходят. Вынесу ли счастье, когда подаришь мне сына?..

Торина неожиданно бросило в жар от этих воспоминаний. Вот оно — то, чего боялся, что беспокоило его день за днем и не давало спать. Понял — и снова замкнулся, погрузился в себя в поисках ответов. Через несколько дней решился все же рассказать о своих опасениях сестре.

— Что, если ушла не одна? Что, если была с ребенком? — не спрашивал — выплескивал страхи. — Ведь прошло уже достаточно времени... А пути в два конца без малого полгода! Если с ней что нибудь случится?

Дис не отвечала. Молчала долго и загадочно, будто принимая какое-то важное решение да все никак не умея его принять. Потом тяжело вздохнула.

— Если тебя заботит только это, то переживать тебе не о чем, — наконец сказала она. — Эмин не носит еще твое дитя...

— Почем ты знаешь? — огрызнулся Торин. Его злило, что сестра всегда вела себя так, будто знала все на свете. Сказал — и застыл, увидев выражение ее лица. — Неужели знаешь?!

— Скажу, если обещаешь понять и оставить меня живой, — предостерегла сестра. — А то с тебя станется... Эмин до сих пор не понесла, потому, что я каждый день тайком подливала ей в чай отвар паучьих глазок...

Если бы сейчас потолок упал ему на голову, Торин был бы удивлен меньше. Неказистыми, кругленькими цветками паучьих глазок их аптекарь, старый Оин, лечил расхворавшийся живот, да Торин слыхал раз, как тот сетовал, что отвар из них никак нельзя давать молодым женщинам, мол, мешает зачать. Люди, дескать, его в таких целях и пользуют, а уж им-то, гномам, это незачем... Торин медленно и угрожающе двинулся к сестре, разрываясь между желанием убить ее немедленно или все же выспросить, что, задери ее волколаки, ею руководило?!

— Дис! — прорычал он. — Зачем?!

— Прежде чем ты открутишь мне голову, послушай и постарайся хотя бы раз хорошенько подумать, — торопливо заговорила та, пятясь от брата подальше. — Рано ей рожать — слишком хрупка. Всего семнадцать лет. В чем и душа держится, не знаю. Целыми днями в делах, а теперь от тебя и ночами покоя не знает! Я люблю Эмин, как дочь, а дочь свою я бы не выдала замуж в таком возрасте! И не желаю, чтобы ее здоровью что-то грозило.

— Ты должна была со мной поговорить! — не унимался Торин, все еще не в силах поверить тому, что услышал.

— А ты бы стал меня слушать? А ее? Да Эмин бы никогда и не поделилась с тобой своими страхами — слишком любит тебя. Торин, прошел всего лишь год. Один год. Погляди на нее — она окрепла, повзрослела... Этот год пошел ей на пользу. Она непременно вернется, и у вас обязательно будут дети. Осень на пороге, ты дождешься ее совсем скоро. — она улыбнулась. — А я обещаю в эти дела не встревать.

— Никогда... Ни разу больше! — едва подбирая слова, потряс кулаком Торин. — Иначе раздобуду у Оина белены или чего похуже и сам тебя отравлю...

Потом долго думал и, хотя не укладывалось в его голове самоуправство сестры, понимал — та права. Простил ее и больше эту тему не поднимал. Тем более, что пришла осень — тихая, теплая и более похожая на лето, чем предыдущие месяцы — а вместе с ней в Эребор вернулась Эмин, притихшая, окончательно оставившая позади прошлую жизнь и немного, по-светлому, грустная. Принадлежащая теперь только одному миру.

Она вернулась в сентябре, а уже в конце мая принесла ему первого сына, Рагнара. Дис сдержала слово.

Куда уйду я от тебя, от души твоей и от лица твоего куда утеку? Ибо и на земле, и под камнем, и в морской глуби, и даже в небесах — всюду ты. Пойду ли на край света или за край его, или туда, откуда возврата уже нет — сопроводит меня рука твоя и удержит. Солнце льет свой свет на весь смертный мир, а любовь — и за грань его...

в начале миника — выдержка из книги Песни Песней Соломона, в конце — весьма неумелое ей подражание;))

Платье — листва красная,

И два лица в зеркале

Имя тебе — ясная,

Имя тебе — светлая...

Он принимал ее, как нечто обыкновенное, хотя никогда на его памяти — а в ней год за годом безошибочно и ясно сохранились много веков — никогда не случалось ничего подобного.

Шоколадным цветом не по-волчьи мягкой волнистой шерсти, теплым светом крапчатых яшмовых глаз она неуловимо походила на Эмин, но все же была совсем другой, и в сердце Леголаса появлялись смятение и трепет каждый раз, когда вместо мягкой, рассудительной и спокойной волшебницы являлась взбалмошная, непредсказуемая волчица. То, что должно было стать оборотной стороной монеты, неожиданно превратилось в самостоятельную сущность — непростую, не всегда понятную и совершенно неуправляемую. Она была зеркальным отражением, полным противоречий и своенравия. И если Леголас знал Эмин едва ли не лучше, чем самого себя, то за прошедшие годы он так и не научился предугадывать поступки ее волчицы. Он любил Луит не меньше, чем саму волшебницу, но внутри него всегда жил потаенный чуть осторожный интерес и предвкушение — он понятия не имел, что сотворит вредная вторая сущность его подруги в следующий момент...

...Облака, расчесанные частой гребенкой, сочно-розовые, как лесная малина, любовались собой в идеальном гладком черном зеркале Долгого озера. День перевалил за середину, солнце глядело свысока и румянило отроги Одинокой горы, однако затишье и лепота, робкие, будто первая ласка стеснительной возлюбленной, предвещали чудесный вечер и летнее небо, полное звезд.

Под нежным, растерявшим полуденный жар небом, искрилась и весело плескала озерная вода, слышалось фырканье и довольный звонкий скулеж. Луит любила воду.

Леголас устроился поодаль, растянувшись прямо на песке, прикрыв глаза и уложив голову на объемистый мешок с травами — была середина лета, самое благостное время для травника, и Эмин часто являлась на этот берег Долгого, чтобы побродить по лесу в поисках нужных ей растений. Леголас всякий раз сопровождал ее в этих долгих, иногда затягивающихся на два-три дня прогулках. Правда, по большей части его спутницей была именно Луит — запертая в теле подгорной королевы, здесь она вырывалась на свободу и наслаждалась волей и простором. Эльф прекрасно знал, что волчица не любит Гору и не выносит гномов — исключение составлял разве что Торин, которого она хотя и считала своим, но никогда не являлась тому на глаза.

Голову слегка кружило от мешанины пряных ароматов. Дурманно благоухал багульник, Леголас весь пропитался его сладким, немного анисовым запахом, который расслаблял тело и усыплял бдительность, будил в сознании странные картины, мысли и воспоминания...

Он приоткрыл один глаз, когда ему на лоб часто западали крупные капли, и прямо в пальце от своего лица увидел чуть раскосые, с совсем человеческой хитринкой янтарные глаза Луит. Та повела мокрым кожаным носом и, высунув язык, как ни в чем не бывало встряхнулась, обдав его целым водопадом радужных брызг.

— Айя! Долле наа!* — с досадой воскликнул он, вскакивая на ноги. — Зачем ты это сделала?

«Пойдем на Запад, — услышал он голос в своей голове. — Солнце высоко».

Леголас удивленно дернул бровью, но ничего не сказал. Луит почти никогда не говорила с ним.

— Зачем? — спросил он, отирая рукавом мокрое лицо. — Эмин нашла все, что хотела.

«Я хочу новую реку».

— Что ты хочешь? — переспросил Леголас. — Недостаточно воды на сегодня?

«Новую реку. Ту, в которой дно выложено разноцветными камешками, а вода так прозрачна, что можно увидеть цвет чешуи у рыб, что плавают по дну. А то и ухватить их», — добавила волчица и плотоядно облизнулась.

Леголас пожал плечами и не стал спорить. Он послушно забросил мешок на плечо и пошел вслед за нею вглубь леса.

Луит шныряла по кустам, распугивая птах и лесных мышей. На нее то и дело сердито щелкали черные белки, бросаясь пустыми шишками с высоких ветвей. Однажды такая увесистая шишка угодила в лоб и Леголасу. Время от времени он останавливал Луит и терпеливо вынимал из ее шерсти репьи и колючки. Эмин не будет счастлива обнаружить в своих косах этот кошмар.

— Здесь мы еще не были... — вдруг сказал он, останавливаясь.

Они действительно забрели далеко вверх по течению Бурой речки. Крутой берег впереди поднимался все выше и выше, потом, перерастая в каменный нашлепок, разрывал тело земли острым скальным гребнем. Из-под породы, бурля, вытекал новый поток, и тут же его холодные кристально прозрачные воды смешивались с торфянисто-коричневой мутной водой реки. В том месте, где он подмыл скалу, образовался небольшой грот. Сверху, по укутавшемуся в зеленый мох камню, бежали тонкие серебристые потоки и осыпались в подземный ручей, как жемчужины с бесконечного разорванного ожерелья.

Леголас взбежал на вершину и замер, любуясь распростертой у его ног картиной. Солнце неохотно уступало небесный простор и клонилось к горизонту. Макушки деревьев в его свете казались погребенными под огнем лесного пожара.

Луит, издав торжествующий визг, уже шлепала по мелкой подгорной речке, съехав сверху по скользкому от воды мху на собственной шкуре. Леголас снисходительно усмехнулся и спорхнул следом. Пока волчица бесновалась, он молча наблюдал за ней.

Она стояла по брюхо в прозрачной воде, широко расставив лапы, а сверху, приминая уши, ей на голову падали струи водопада. Зрелище было настолько забавным, что Леголас развеселился, и среди каменных берегов раскатилось серебристое эхо эльфийского смеха.

Луит выбралась на берег и недовольно зарычала — его веселье задело ее. Ворча, она уцепилась зубами за его тунику и потащила обратно к воде.

— Что ты делаешь? — возмутился Леголас, слабо сопротивляясь, и, вдруг уразумев, что его ждет, воскликнул: — Да ты шутишь!

В ответ Луит мотнула головой, раздирая острыми зубами серебристую ткань туники, и в конце концов умудрилась спихнуть его в воду. Эльф вынырнул, отплевываясь и шипя, и тут же повалился обратно, погребенный под целым ворохом мокрого меха...

...и через мгновение обнаружил, что держит в руках Эмин. Насквозь мокрую, растрепанную и совершенно ничего не понимающую Эмин. На краю сознания послышался довольный ехидный рык. Тихое журчание реки вокруг них вдруг превратилось для Леголаса в неумолчный тревожный рокот — он предупреждал, призывал, требовал... Над головой Эмин танцевала падающая сверху вода, и струи были похожи на ее полурасплетенные косы. Он часто заморгал, когда холодные капли с ее волос попали ему прямо в глаза.

— Взлетишь... — шутливо предупредила Эмин и провела ладонью по его щеке, стирая жирную речную грязь, в которой было перемазано его лицо. — Если бы я могла выдрать эту поганку за уши, я сделала бы это уже давно... — пробормотала девушка, поднимаясь и подбирая мокрые юбки. — Будь так добр — сделай это за меня, когда она снова появится.

Он молча кивнул. Ему вдруг стало холодно и необъяснимо горько.

— День уходит, — заметил он, помогая ей выбраться на берег. — Идем и мы.

Вечер медленно тушил пожар над лесом, подливая в небо холодную синь, а в спину Леголасу несся разноголосый хохот насмешничающей воды...

* долле наа — пустоголовая (синдарин)

Весна бессмертной жизни

На муку обрекла,

Мне смерть сказала правду,

А вечность солгала...

Его королева была из тэлери, которые называли себя фалмари, живущими-близ-воды. Имя ей было Алантиэн, Ушедшая, и ушла она безвременно в дни тьмы и кровавых рассветов, оставив ему сына с глазами цвета моря, который был мал даже для того, чтобы удержать в памяти ее лицо. А уходя, взяла с него, опечаленного и скорбящего, обет, скрепленный древней магией их рода — неведомой и могущественной — что не будет в его вечной жизни никого и ничего, столь же драгоценного и близкого, как этот ребенок.

Мальчик вырос, превратился в юношу, и морская вода ушла из его глаз, заменившись на небесную синь, но о своей матери знал он лишь из сказок и не помнил ее, хотя и берег в сердце благоговейную к ней любовь.

А память Владыки, память эльдар, ясная и чистая, как лесной родник, продолжала хранить образ его королевы. И минуло восемь сотен лет прежде, чем случилось ему позабыть и о ней, и о данном ей обещании...

Однажды пришла в Великий лес особенная весна. Не гомонила птичьими голосами — шептала, словно бы обещая что-то. Тихой поступью обошла опушки и поляны, и всякий раз там, где прикасались к земле ее легкие ступни, расцветали лиловые очи умытых росой лесных маргариток. А вместе с весной пришла в Лес и в его жизнь Смеющаяся.

У нее были пушистые волосы цвета солнца, глаза, как маргаритки, сияющие весельем на расцелованном солнцем лице и смешливая чуть вздернутая верхняя губа, слишком короткая, чтобы прикрывать жемчужно-белые зубки. И совершенное отсутствие трепета и благоговения перед ним, Владыкой...

Она пришла в его лес с большой плетеной корзиной, в которую собирала целебные травы и ягоды, с незатейливой, но нежной песней, трогающей сердце, и юностью, которой тесно было в лесных чащах. И птицы вторили ей, и деревья склоняли перед нею свои ветви... Он натолкнулся на нее, разбился об нее, как об стену, рассыпался миллиардом брызг, как волна о скалистый морской берег, ибо беззащитен оказался перед ее теплом и светом.

Она говорила с ним так просто, будто он был обычным смертным, и он забывал рядом с ней о вечности. Жил этими встречами, свидетелем которым было полуденное солнце, а мечтал о тех, что осветила бы полночная луна. Потому, что завладела она его холодным сердцем, завладела безраздельно, и от понимания этого трепетала его бессмертная душа.

Она всякий раз приходила на утренней заре, а однажды пришла с закатом. И под полной луной легла с ним на ковер из маргариток...

Он предал обещание, данное матери его сына, потому что стала эта человеческая женщина для него не менее важна. Важнее памяти, бессмертнее вечности, дороже жизни... Он желал бы остановить жестокий бег времени навсегда, понимая, что теперешняя радость — скоротечна. Внутри него, спрятанная, билась и жила собственной жизнью боль, имя которой — развеянное одиночество.

Она смотрела в его глаза и единственная видела его душу до самого дна. Дарила ему себя, но перейти жить в его чертог отказалась. Она была мудрой, очень мудрой, несмотря на юность, и знала, что вечность — слово, имеющее смысл лишь для эльфа.

Теперь она реже смеялась и почти совсем не пела веселых песен — лишь тихие и мелодичные, похожие на шелест листьев на ветру, и светилась изнутри по-особенному, каким-то непостижимым счастьем, понятным только ей одной. И он не понимал, пока однажды не заметил, что перестала она носить поясок поверх своего простого платья... Время начало свой последний отсчет.

Она была спокойной, потому что все решила и вынесла уже себе приговор. Продолжала приходить к нему еще долгие месяцы, а потом, новой весной, когда на опушках опять открылись лиловые глаза маргариток, пропала... Он сходил с ума, метался в своем дворце, обращая полный муки взор туда, где за озером у самых скал жил и дышал человеческий город, понимая, что пришло ее время.

Явилась потом лишь однажды, принесла ему дар, как божеству, и он знал — что дар этот прощальный. Уходила, не желая стариться рядом с ним, не желая, чтобы видел он то, какой она станет, и мучился бы от этого. Оба понимали, что растить своего ребенка в мире людей она не сможет, равно как и не сможет сама стать частью его мира. Но у младенца был такой шанс.

И назвал он свою дочь Лесной Маргариткой...

А всего через один короткий год воспылал черным пламенем человеческий город, погребая под огнем, пеплом и камнем все живое, отгорел и замолчал на полтора века...

И гордый Владыка упал в ноги богам, молил их даровать его дочери век эльдар, но не услышали они его мольбы. Потому, что не выполнил он обещание, данное своей ушедшей королеве, потому что был он клятвоотступником.

И тогда, отчаявшись, отдал он ребенка паре из числа своих самых верных подданных, наказав вырастить в неведении, но попросив для себя одного — чтобы не была отделена от него и не знала бы другого дома, кроме его лесного чертога.

Жестоко обошлись с ним валар, обрекли на страшную муку: жить вечно и видеть свое дитя ежечасно, не имея возможности приласкать. И так живет он, не зная о том, какой век отпущен ей на этой земле — бессмертие ли эльдар или скоротечная человеческая жизнь...

Эмин чувствовала себя загнанной в угол. И в Горе была, будто в клетке, и в те редкие теперь мгновения под открытым небом задыхалась от мальвовых вспышек поздневесенних зорь, полдни казались ей душными, вечера — тягостными, потому что знала — не хозяйка теперь самой себе. Этот неведомый еще младенец, чье неуклюжее ворочанье у нее под сердцем не прекращалось ни на минуту, еще не родился, а уже властвовал над нею безраздельно, и над сердцем ее, и над душой.

Весьма усугублял положение Торин. Еще восемь месяцев назад, едва узнав, что Эмин ждет его ребенка, и, оправившись от первой радости, не придумал ничего лучше да запер ее в их покоях. И без того был властным и непримиримым, а стал настоящим деспотом, запретил выходить не то что из Горы — и по Эребору в одиночку гулять не позволял, упрямо отвергая все разумные доводы, которые приводила жена. И слез ее и растерянности будто не видел и глухим оставался к просьбам отпустить ее хоть в Дейл к дочерям Барда, пусть даже и с провожатыми. А сама Эмин была абсолютно беспомощна — плохо контролируя магию, не могла даже обратиться и выйти наружу самовольно.

Торин не доверял ее никому. Разве что Двалину, в котором видел не только защитника, но и того, кто в случае чего на уговоры его жены не поддастся. Весть о том, что королева готовится подарить Эребору наследника, как-то незаметно просочилась сквозь каменные стены, несмотря на нежелание Эмин, и теперь о ее положении знали не только в Горе, но и за ее пределами.

Поначалу такое внимание просто смущало ее, но забота мужа могла бы стать даже приятной, если бы не ее навязчивость и преувеличенность. Но когда Эмин обнаружила, что не может запросто распоряжаться собственной волей, ее накрыла паника. Потому что все, включая Дис и старого Балина, не смели перечить королю.

С Балином вышла история. Однажды поутру Эмин, ни о чем нехорошем не думая, спустилась в библиотеку, полагая, что Торин вряд ли станет сильно сердиться на такую ее вольность. Все же это был их надежный и безопасный Эребор... Она выбрала книгу и удобно устроилась на широкой скамье под ярким светом масляной лампы. Балин и Ори, обнаружившие ее, переменились в лице. Старый гном тотчас забрал у нее книгу, взял под руку и поволок вон из библиотеки. На возмущенный вопрос королевы он ответил:

— Прости, девочка, но Торин на твой счет высказался вполне конкретно. Ты не должна ходить одна. Ты не должна выходить без него. Я-то, разумеется, думаю, что с его головой не все ладно. Но это ни в коем случае не означает, что мне надоела моя собственная. А я рискую расстаться с нею на старости лет, если только мой король узнает, что ты запросто ходишь, где тебе вздумается, а я это поощряю. Не перечь ему, он желает тебе добра.

Вечером Эмин взорвалась.

Кричала на Торина, заливаясь злыми бессильными слезами и искря неконтролируемой и бесполезной магией, от которой кроваво и тревожно вспыхивали в камине языки пламени, называла словами, которых тот не понимал, и грозила уйти из Горы совсем. Уйти к эльфам. И этими необдуманными, по-детски обидчивыми, брошенными в гневе словами не только ничего не добилась, но и еще прочнее укрепила мужа в его действиях.

Миновали один за другим месяцы, Торин по-прежнему оставался столь же неуступчив, как и трепетно-ласков, Эмин порой смирялась и даже находила в своем положении приятные моменты, а порой нервничала и плакала, взывала то к Эру, то к Мерлину, моля их ниспослать наконец просветление ее упрямому мужу, который по всей видимости считал, что сейчас стоит ей только сделать за порог хоть шаг, то с нею непременно произойдет что-то плохое. Торин выслушивал ее внимательно и совершенно спокойно, интересовался, что означают слова «параноик» и «шовинист», получив объяснение, насмешливо приподнимал бровь, нежно обнимал жену, обещая, что все непременно наладится, а нервы — всего лишь результат ее деликатного положения, потом передавал ее с рук на руки Дис, а сам уходил — дела множились и требовали его постоянного присутствия. И все оставалось по-старому...

* * *

Был уже конец мая, лето хозяйничало в долине вовсю, и с наступлением сухих погожих деньков в Дейле возобновилось прерванное на зиму строительство.

С раннего утра Торин уехал в человеческий город, прихватив с собой племянников. Уехал с тяжелым сердцем, потому что его день начался с очередной обиды Эмин, которая просила позволения в его отсутствие выйти из Горы на прогулку и ожидаемо получила категорический отказ. Прокричавшись на мужа, она принялась плакать, и успокоить ее удалось только с помощью Дис, Оина и его настоя сонной травы.

Торин видел, как ей тяжело. Ребенок, которого она носила, измучил ее. По мере того, как приближался ее срок, Дис проявляла все больше беспокойства — младенец был крупным и едва умещался в хрупком человеческом теле девушки. Тут уже она поддерживала брата, и пока его не было рядом, не оставляла невестку в одиночестве ни на минуту.

После ухода Торина, Дис дождалась, пока Эмин заснет, и устроилась с книгой у ее постели. С книгой — потому, что всем известно, что нельзя шить и держать в руках иглу, когда рядом находится женщина в тягости — не приведи Махал, переносит дитя.

Эмин проспала спокойно около часу, и Дис незаметно тоже сморил сон. Она задремала прямо в кресле, уронив книгу на колени. Спустя некоторое время ее разбудил тихий стон невестки. Та ворочалась в постели и тихо скулила, лоб ее был влажным и липким от пота. Гномиха было подумала, что ей снится нехороший сон, ласково погладила ее по голове, нашептывая что-то успокаивающее, но девушка продолжала метаться и хныкать. Дис откинула сбившееся одеяло, намереваясь его поправить, да так и застыла с округлившимися глазами. Постель и ночная сорочка Эмин были мокрыми насквозь.

— О, Махал!.. Эмин, милая, проснись! — воскликнула она.

Девушка открыла мутные, подернутые болезненной пеленой глаза и тут же свернулась клубком, обнимая руками огромный живот.

— Больно, Дис... — простонала она. — Мерлин, как больно!..

— Я знаю, милая, знаю... — зашептала гномиха, приподнимая ее и подсовывая ей под спину и руки подушки, чтобы Эмин было удобнее. — Видно, что пришло твое время, хотя еще и не срок. Потерпи, я надеюсь, это случиться скоро. Ох, и не вовремя же Торин ушел в Дейл!..

После она помогла невестке переодеться, распустила и расчесала ее длинные косы, уложила обратно в перестеленную постель и, наказав не вставать, побежала за помощью. Вскорости она вернулась с взволнованной и возбужденной Катрини и спокойной, как гранит, Сиртан — пожилой гномихой, родившей в свое время троих детей и служившей в Эреборе женской лекаркой и повитухой. По дороге Дис отправила одного из молодых гномов в Дейл, к Торину с вестью о том, что его жена в труде.

Эмин была абсолютно безропотной и тихой. Лишь морщилась и шипела, потирая поясницу, и с помощью Дис и Катрини, поддерживающих ее, чтобы ненароком не упала и не ударилась, бесконечно ходила, кружа по комнатам, то отталкивая гномок, то бессильно повисая на их руках. Дис понимала — это не более чем бравада, и прекрасно видела на дне золотистых, потемневших от боли глаз девушки отчаянный страх.

— Почему не кричишь? — возмущалась она, хмуро глядя на закусанные в кровь губы невестки. — Нет в этом ничего зазорного! Кричи, если крик наружу просится. Слышишь, девочка? Кричи так, чтобы камень задрожал и печные духи разлетелись в ужасе!

И Эмин постанывала, хныкала, а когда день над замершей в ожидании Горой перевалил за середину, ее мучительные крики уже были слышны и в коридорах за толстыми стенами покоев...

* * *

Торин, обезумевший от беспокойства и волнения, вернулся в Эребор так скоро, как было возможно, бросив все дела в Дейле на племянников. И сразу попробовал вломиться туда, где страдала, готовясь дать жизнь ребенку, его жена, но тут же был выдворен прочь сестрой, строго выговорившей ему за дурость и горячность.

— Нечего там делать, — отрезала она и жестко усмехнулась. — Разволнуешь Эмин еще больше, а ей и так приходится трудно, — при этих словах Торин побледнел и сжал кулаки в бессильной ярости. — Дело мужчины маленькое, и ты уже его сделал. Теперь жди и не мешай. Справимся без тебя.

И он ждал, холодея от ужаса, непрерывно курил трубку за трубкой такой крепкий табак, что его уже тошнило и кружило, а во рту было горько, будто с великого похмелья. Не в силах совладать с собой, он бросался к запертым изнутри дверям каждый раз, когда из-за них раздавался мучительный стон, переходящий в полный боли вопль, и безуспешно дернув за ручку, со злости и от отчаяния пинал тяжелым сапогом безразличную к его излияниям каменную стену. Бывшие рядом Балин и Двалин даже не пытались его успокоить.

— Махал! Почему ты так жесток к ней? — вопрошал он, грозя кулаком в пространство. — Почему не пошлешь ей скорое разрешение?

— Ты знал, что просто не будет, — осторожно заметил Балин, отрываясь от трубки. — Даже если не принимать во внимание то, что твоя жена слишком молода и не так крепка, как наши женщины, это может длиться довольно долго, я полагаю, в особенности, если роды первые. Поэтому лучшее, что ты сейчас можешь сделать, это успокоиться. И перестань колотиться об стену, как умалишенный. Я не думаю, что женщины обрадуются, если ты проломишь в ней дыру, — он с подозрением глянул на каменное крошево, устилающее пол. — А именно так и случится, если ты станешь продолжать в том же духе...

Вышла Дис. Лоб ее блестел от пота, глаза запали и были какими-то потухшими. Торин метнулся к ней, но она лишь остановила его усталым жестом.

— Сестра?.. — умоляюще начал он.

— А что ты хотел? — вместо ответа огрызнулась та, в изнеможении прислоняясь к холодной стене. — Молоденькая совсем... А ребенок нашей крови, крупный да сильный. Вот и мучает ее. У бедняжки совсем сил не осталось.

Она остановила свой взор на Торине. На его груди в разверстом вороте рубахи на кожаном плетеном шнурке висел в ножнах обоюдоострый кинжал — он сам смастерил его, когда был совсем юным, и с тех пор с ним не расставался. Дис бесцеремонно сдернула его с шеи удивленного брата и, вдруг улыбнувшись, погладила того по плечу.

— Все будет хорошо, Торин, — ободряюще произнесла она. — Ракита тонкая, да попробуй ее сломай...

С этими словами Дис исчезла за дверью. Она положила нож Торина под кровать, на которой металась насквозь мокрая, уже не перестающая стонать Эмин.

— Это облегчит твои страдания, — поглаживая девушку по влажным кудрям, сказала она. — Кинжал, принадлежащий отцу младенца, что рождается в сильных муках, разрежет боль пополам. Когда твой сын появится, я перережу им пуповину, чтобы здоровым был и крепким, как булатная сталь, из которой сработан нож.

— Сын?.. — пролепетала Эмин, на мгновение выныривая из полузабытья. Она дышала тяжело и хрипло, будто ей не хватало воздуха. Катрини стояла рядом и непрерывно отирала ее лоб полотенцем, смоченным в принесенной с ледника воде.

— Ну конечно. Девочки не рождаются такими крупными и гораздо меньше мучают своих матерей, — с улыбкой ответила Дис и, кивая на установленные на прикроватной тумбе большие песочные часы, спросила: — Сиртан, скоро?

— Скоро, принцесса. Промежуток между болями очень мал. Погляди сама.

Дис кивнула, положив одну руку на твердый, напряженный живот невестки, а другой скользнула под простыню, прикрывающую ее согнутые в коленях ноги, с величайшей осторожностью исследуя ее... Эмин завопила от дополнительной боли, вызванной этим вторжением, и бессильно упала на подушки. Дис отерла руки чистым полотенцем, на лице ее при этом ясно читалось довольство.

— Еще немного, дочка, — сказала она. — Отдохни минутку, сейчас тебе понадобятся все твои силы. Надо же! Восемнадцать часов... не каждая гномиха выдержит...

* * *

Торин метался по коридору взад-вперед, будто загнанный зверь. В конце концов, Балин не выдержал и, подозвав брата, что-то тихо сказал тому на ухо. Двалин ухмыльнулся и исчез. Спустя короткое время он явился с ведерной флягой медовухи и молча сунул ее под нос королю. Торин уставился на друзей непонимающе, но мельтешить перестал.

— Выпей, — сказал Балин. — У меня от твоей беготни в глазах рябит.

Торин воззрился на флягу новым взглядом и без единого слова припал к горлышку.

— То, что сейчас происходит за дверью — дело женщин, — продолжал Балин. — Однако ты должен слушать ее крики и не забывать, что в ее страданиях виновен только ты. Это заставляет нас, мужчин, беречь и почитать своих жен еще больше.

Торин поперхнулся медовухой — из-за двери снова послышался крик Эмин и неразборчивое взволнованное бормотанье гномих.

Когда настала ночь, народу в коридоре прибавилось. Из Дейла вернулись Фили и Кили, да и другие гномы, заканчивая дневные труды, приходили сюда, желали здоровья и скорейшего разрешения королеве, подбадривали своего короля. Эребор не торопился заснуть — все затаили дыхание в ожидании новостей.

А сам Торин соображал уже из рук вон плохо. Он подозревал, что в слабую сладкую медовуху Двалин бухнул не меньше четверти крепкого гномьего самогона, фляжку с которым носил обыкновенно на поясе. Он уже успел и вслух, и мысленно пообещать всем богам, что больше никогда не позволит жене рожать, что не тронет ее и пальцем, если понадобится... В голове мутилось, настойчивое желание пойти и убить все равно кого навязчиво колотилось в затуманенном мозгу.

Его на минуту отрезвила необычная тишина за дверью покоев, а вслед за нею раздался крик Эмин — совсем новый, непохожий на прежние, яростный и переходящий в почти рычание. А потом еще и еще...

И когда вместо очередного мучительного женского вопля послышался громкий требовательный младенческий плач, Торин не поверил своим ушам.

На востоке за Горой в черном еще небе вспыхивал на горизонте первый рассвет июня...

* * *

Эмин засмеялась, откинувшись на подушки и, несмотря на слабость, потянулась руками к вопящему младенцу. Он смешно негодовал, дергая ручками и разевая рот, и кричал неумолчно. Старая Сиртан смотрела на смеющуюся королеву, нахмурив кустистые брови, и думала о том, что та, верно, не в себе после таких долгих и тяжелых родов.

Ввалился бледный, вмиг отрезвевший Торин, которого теперь не удержала бы снаружи даже целая армия, смотрел на жену с младенцем у груди, как на живое воплощение Йаванны — не меньше. Целовал, голубил, утешал, благодарил и просил прощения... Катрини, поглядев и украдкой смахнув слезу, забрала у Эмин ребенка и унесла в другую комнату. Где-то в коридорах радовались, выкрикивая здравицы, эреборские гномы, так еще и не ложившиеся этой ночью спать, а Фили, успевший крепко приложиться к все той же фляжке Двалина, уже нетвердо стоя на ногах, пытался подхватить на руки свою мать...

Эмин чувствовала, как непонятное чувство жмет сердце. Сын. У нее сын, и кровь, пестревшая на простынях, навсегда связала ее с этим миром. Этот день — день радости для всего Эребора.

Она прикрыла глаза, чувствуя, как по лицу струятся слезы. Пусть все думают, что это слезы боли, или облегчения, или радости... Потому, что она не скажет даже Торину о том, почему они, такие обжигающе горячие, бегут по щекам.

— Я больше не Гермиона, — едва слышно прошептала она, и никто, кроме нее самой, ее не слышал. — Я больше не Гермиона...

На берегу Долгого озера холод ощущался острее. Гермионе показалось, что вышла она не из лесной чащи на открытое место, а из теплого жилища на зимний двор, в морозные объятия здешнего малоснежного, но сурового декабря. Уже стемнело до фиолетовой черноты, только на севере полоска заиндевело-розового горизонта оттеняла грозные черные очертания Одинокой Горы.

Причал уцелел только чудом. Выщербленные каменные ступени и мостовая обрывались прямо в озеро, над поверхностью воды торчали редкие обугленные сваи — все, что осталось от моста, тут и там все еще плавали доски и искореженные куски жести. Гермиона невольно поежилась. Где-то в глубине спал теперь уже вечным сном Смауг. Время и безжалостная озерная вода слущит мясо с костей, подводными течениями разнесет по дну чешую, будто мелкие камешки, укроет песком и илом остов, и станет он прибежищем для стаек мелких донных рыб, а память об огнедышащем драконе, пламя которого загасилось озерной водой навеки, постепенно изгладится из памяти людей вместе со страхом, который так долго терзал их... Гермиона вдруг поняла, что она не забудет. Как и гномы. Как Бард. Как Торин... Потому, что это уже стало частью ее самой.

Торин молчал и старательно отвязывал от колышка один из челноков. Мокрая, похрустывающая ледяной корочкой пеньковая веревка затвердела до состояния каната, сплетенного из стальных нитей, подавалась плохо, скользя в занемевших пальцах. Наконец ему удалось справиться с узлом. Торин обернулся и увидел, что Гермиона наблюдает за ним. Стоит недвижно и рассматривает внимательно, не сводя глаз и словно стараясь не пропустить ни единой детали, размышляет о чем-то своем. Он подумал, что мог бы отдать не только Аркенстон, но и всю Гору впридачу, чтобы только понять, что за мысли сейчас копошатся в ее голове. Он отдал бы гораздо больше, чтобы понять самого себя.

За густым прибрежным ивняком изредка мелькали отблески костров Эсгарота. Там словно была другая реальность, запределье, последняя страница прочитанной уже книги, которую они только что перевернули.

— Почему ты пришел за мной?

Этот немудреный вопрос заставил Торина вздрогнуть. Он едва не упустил в воду край лодочного каната. В груди заболело от желания сказать правду, разом разделавшись со всеми недомолвками, секретами и полуистинами. Но Гермиона не была к этому готова. Не теперь. Он с деланым безразличием пожал плечами.

— Я думал, это очевидно. Я незаслуженно обидел тебя. Ты думала, что я не в состоянии признать свою неправоту?

Гермиона почувствовала к своему удивлению легкую досаду — словно что-то не давало ей покоя, как назойливый камушек, не к месту запавший в туфельку. Ответ ее решительно не устроил. Прислушиваясь к возникшему внутри чувству неудовлетворенности, она спрашивала себя, что же именно желала бы от него услышать, но ответа не находила.

Над озером раскинулась тихая ночь. Недвижная и безветренная, она превратила его поверхность в обсидиановое зеркало, в котором отразилось небо, полное невероятно ярких от мороза звезд. Гермиона запрокинула голову. Зрелище завораживало. Казалось, небо и земля перемешались, снова настал первородный хаос и в мире не осталось ничего, кроме ночи, звезд и... их с Торином.

Сам же Торин думал о другом. Остался позади Эсгарот, надежно отделенный от них водами Долгого озера и прибрежным лесом, а вместе с ним — хоббит, которого так любила Гермиона, взбалмошный бродячий маг, сующей свой нос везде, в том числе туда, куда не следует, ненавистный остроухий и человеческий вожак, с которыми девушка так нежно сдружилась... Тут сейчас была совсем другая реальность. И в ней Торину хотелось, чтобы Гермиона была обыкновенной человеческой девушкой, не умеющей становиться невидимкой, взглядом разжигать очаг и прикосновением излечивать раны. Он понимал, что и так уже получил больше, чем мог надеяться, поэтому старался прогнать эти эгоистичные мысли. Она была больше, чем просто женщиной, которую он любил. Она была его тихой гаванью, его наградой за десятки лет непрекращающейся войны, бушующей внутри него, его отдохновением... И олицетворением начинающейся новой жизни.

По небосклону чиркнула падающая звезда. Гермиона хотела уже по детской привычке загадать желание, но рядом неожиданно сверкнула еще одна, а потом еще и еще... И через минуту небом овладело огненное безумие. Это был самый невероятный звездопад, который только приходилось видеть Гермионе. Он был похож на дождь, рождественский серпантин, реку из бумажных фонариков в пасхальные праздники... Сердце девушки съежилось в горошину, ею овладел восторг с примесью благоговейного ужаса.

— Я всего дважды видел такой звездопад, — прошептал Торин. — После нашествия Смауга и битвы при Азанулбизаре. Дед говорил, что каждая упавшая звезда — это чья-то загубленная жизнь. А здесь совсем недавно пролилось немало крови...

Гермиона улыбнулась.

— Я верю, что это не только прощание с ушедшими, но и начало новой эпохи. Все уже закончилось, Торин. Осталось только отпустить это в своем сердце.

— И небо, как чаша с огнем пролилось...

Гермиона вздрогнула. Так и есть. Потому, что неясно уже, где небо, где вода... А земля где? Пропала, будто и не было ее. Есть только Гора — незыблемая, надежная и непоколебимая.

Звезды падали до самых утренних сумерек, а едва рассвело, и Торин с Гермионой поднялись в первые распадки Одинокой, их глазам открылось необыкновенное зрелище. И тут и там по проталинам прямо из редких снежных проплешин глядели в солнечное и не по-зимнему ясное утреннее небо белые звездочки незнакомых цветов...

— Алферин*... — одними губами прошептал Торин. Гермиона видела, как сильно он удивлен, даже испуган. Она вопросительно посмотрела ему в глаза. — Его никогда не было под Горой. Он растет юге, в степях... Погребальный цветок.

Гермиона опустилась на колени. Подобрала присыпанный землей пробитый орочьим ятаганом изломанный шлем, в котором уже пророс зеленый, усыпанный бутонами кустик. Под ее прикосновением они вздрогнули, как живые, и распустились. Она бережно положила находку на место.

— Видишь? — обратилась она к молчавшему Торину. — Смерти уже нет. Только жизнь.

А у расчищенных от обломков Северных Врат их встречал Балин. Так, будто знал, что появятся именно теперь. Гермиона застенчиво и немного несмело улыбнулась ему, и старый гном в ответ заулыбался так счастливо, что вокруг стало еще светлей. Он подошел к Торину и сжал его плечо.

— Какой день! Я верил, что ты вернешь ее домой! — Балин обнял Гермиону и отступив на шаг, вдруг поклонился ей. — Атану мен**...

— Балин!.. — уже привычно предупреждающе зарычал на него Торин. — За язык к водяному колесу привяжу и за рычаг дерну!..

— Помолчи! — отмахнулся старик. — Если скажешь, что я неправ — забуду, что ты мой король. Она ли для нас не важнее, чем бесконечная мифрильная жила? — и он потянул ничего не понимающую девушку внутрь Горы. — Милая, тебе пора начинать обучаться нашему языку. Иначе в скором времени ты перестанешь нас понимать. Здешний народ между собой на всеобщем не разговаривает, знаешь ли... Ты же не против, что я сам буду тебя учить?..

*Алферин — он же симбельмейн, он же уилос, он же «бессмертный»

**Атану мен — моя королева

Будет ли в сумерках, под дождем,

Рядом с луною радуга петь?

Жизнь ли позволена зверю, иль смерть?

Твой приговор ожидаю, ответь...

— Аконит или борец обыкновенный называют также волчьей смертью. Легенда о происхождении этого растения связана с мифическим героем Древней Греции — Гераклом. При выполнении двенадцатого подвига он пленил и вывел из царства Аида трёхголового стража преисподней Цербера. Оказавшееся на поверхности чудовище, ослеплённое ярким солнечным светом, стало бешено вырываться. При этом из его пастей потекла ядовитая слюна, залившая землю и траву вокруг, и там, куда она попадала, поднимались высокие, стройные ядовитые растения. Аконит крайне опасен. Кто скажет мне, почему?

Снейп окинул класс выжидающим взглядом и, как следовало ожидать, увидел только одну поднятую руку. Он позволительно кивнул.

— Вероятно потому, что он очень похож на любисток — безвредное растение, которое повсеместно употребляют в пищу, — получив разрешение, ответила Гермиона. — Несведущие в травах люди просто путают их. Но в малых дозах яд, содержащийся в аконите, является незаменимым лекарством...

— ...и сказано было тибетскими врачевателями: три оружия есть у лекаря: слово, цветок и нож, и нет ни одной болезни, которую не могли бы излечить растения. Совершенно верно, мисс Грейнджер. Вы заработали для своего факультета пять баллов. Но сегодня единственное применение аконита, которое нас интересует — это аконитовое зелье. Зелье, которое способно сохранить разум оборотня незамутненным. Зелье, которое помогает примириться со своим внутренним зверем. Зелье, разрушающее власть полнолуния. Рецепт крайне сложен, и сегодня вы займетесь лишь первым этапом приготовления.

По классу зашелестели осторожные шепотки — семикурсники впервые были допущены к созданию зелья такого уровня. Гермиона привычным жестом поправила Невилла, заменив его нож на серебряный, и остановила Гарри, который уже собирался крошить в котел листья аконита вместо цветов.

Сама она работала спокойно — аконитовое зелье ей приходилось варить не единожды. Минувшим летом — первым после войны, когда волшебный мир зализывал раны, а люди учились жить заново — еще не вполне оправившийся после близкого знакомства с Нагайной Снейп неожиданно попросил ее о помощи. Змеиный яд выводился из организма медленно, и малая толика задержавшегося в крови токсина сделала свое дело, несмотря на усилия колдомедиков — правая рука профессора оказалась парализованной. А Ремус Люпин, для которого аконитовое зелье было жизненной необходимостью, не мог ждать его выздоровления. И правой рукой Снейпа стала Гермиона. Временный паралич заставил того пересмотреть свой взгляд на многие вещи: через несколько месяцев рука восстановилась, а вот привычка работать с Гермионой — осталась...

Серебряный нож измельчал ядовитое растение безупречно четкими короткими движениями, его белое лезвие ловило пламя горелки и разбрасывало его по темной поверхности стола мелкими круглыми бликами. Аконит станет ловушкой для зверя, серебро скрепит кандалы, многократно усилив действие яда, и зелье после первого этапа приобретет серебристый оттенок — яркий, как полная луна, как звездные сумерки. Потом оно будет созревать ровно три недели и станет в конце концов прозрачным и изумрудным, как абсент, как безумие, как глаза ночного хищника, идущего за добычей... Гермиона впала в состояние, которое было сродни трансу — будто она не просто варила зелье, а создавала шедевр, произведение искусства, и каждое движение ее ножа было как взмах кисти искушенного художника.

По классу плыл свежий, дразняще-терпкий, ни на что не похожий аромат аконита...

* * *

Ремус возвратился в свои комнаты ближе к полуночи. В коридорах Хогвартса было спокойно и тихо, во время обхода ему попался лишь только один третьекурсник-гриффиндорец, пытавшийся напоить свою подругу из Хаффлпаффа амортенцией под видом зелья жидкой удачи... Оборотень узнал любовный напиток по запаху — для него он пахнул старыми книгами, яблоками и корицей...

Поставив отобранный у молодежи флакончик на стол, Ремус устало привалился плечом к стене рядом с окном и выглянул наружу.

Луна раздобрела, как спелая тыква на Хеллоуин; раскрыла янтарные глаза, пробуждаясь ото сна, и над Запретным лесом порывом осеннего ветра пронесся ее тихий заспанный вздох. Ремус глядел на нее, царящую в небесах в короне обманчиво-теплого золотистого гало, величественную, несмотря даже на набегающие время от времени облака, и ощущал безысходность. Да, теперь он пил аконитовое зелье регулярно, но оно не могло помочь ему там, где он более всего в этом нуждался. Оно не могло унять телесную жажду, избавить от сумасшедших снов и грызни его внутреннего волка, который теперь никогда не бывал спокоен.

Время пришло, и теперь Лунатик хотел свою женщину.

Уроки защиты от темных искусств с некоторых пор стали для Ремуса настоящей мукой. Семикурсники по большей части практиковались в поединках и дуэльных заклятьях, а Гермиона была сильна, слишком сильна для того, чтобы ставить ее в пару с тем же мальчиком Уизли или даже Гарри, и он чаще всего становился ее партнером сам. В такие минуты Лунатик выл от восторга, ощущая близость своей второй, и одновременно бесновался в бессилии, не имея возможности получить ее. Однажды во время таких занятий, Гермиона замешкалась, и заклятие связывания, пущенное им, попало в цель. Этот эпизод стал по истине испытанием для выдержки Ремуса, едва сумевшего усмирить Лунатика, обезумевшего от вида беспомощной девушки и пожелавшего немедленно показать всем и каждому в этой комнате, что та принадлежит ему. Это было самой жестокой и изощренной пыткой, которую только оборотню доводилось переносить.

От таких мыслей Ремус задышал чаще, ему стало жарко, и он безжалостно рванул ворот рубашки. Грудь, пересеченная тремя серебристыми шрамами от когтей Сивого, ходила ходуном, глаза в полумраке комнаты мягко засветились золотом.

Лунатик хотел Гермиону.

Каменная стена приятно холодила тело сквозь влажную от испарины ткань, и Ремус почувствовал небольшое облегчение. За окном стемнело, башни Хогвартса озарились вспышками близких зарниц, загрохотал гром и разразилась бурная гроза. Дождь яростно бился в стрельчатое окно, заставляя стекло тонко звенеть. Внезапно его тело пронзила длинная судорога, и Лунатик возбужденно зарычал. Ремус дернулся от неожиданности и в отчаянии вцепился пальцами в волосы, надеясь, что намеренно причиненная себе боль отрезвит его, когда его ноздри рефлекторно раздулись, улавливая вожделенный аромат, который засочился в дверные щели со стороны коридора. Почти одновременно с этим раздался тихий стук в дверь.

О, Мерлин, нет! Только не сегодня, когда близкая к своему апогею луна готова выпустить Лунатика из его темницы... Какого дьявола Северус не пришел сам?!

Ремус сделал несколько коротких поверхностных вдохов, стараясь усмирить разбушевавшегося зверя, но запах Гермионы уже окутал его, проник в легкие, заполнил собою все закутки комнаты, и Лунатик, торжествующе воя, законно требовал свободы.

И того, что принадлежало ему по его волчьему закону, который не был записан ни на одном пергаменте, но запечатан в крови оборотня.

Ремус обреченно распахнул дверь и одновременно посторонился, пропуская Гермиону в комнату.

— Это для тебя, — девушка несмело улыбнулась и протянула флакончик, в котором плескалась изумрудная жидкость. — Извини за позднее вторжение.

— Ты нарушаешь правила, — усмехнулся оборотень. — Время за полночь. Я мог бы забрать его сам.

— Это просьба профессора Снейпа, — смутилась девушка. — У него созревает жутко капризное зелье. Он не отходит от котла ни на минуту.

Очередной раскат грома грянул совсем близко, молния осветила внутренний двор и темную громаду Запретного Леса, а особенно неистовый порыв ветра ударил в окно, с треском распахнув створки. Ветер и косой крупный дождь ворвались внутрь, в комнате сразу запахло озоном и влажной землей. Оконная рама мазнула по письменному столу, смахнув стоящий на его краешке флакон с амортенцией. Раздался звук бьющегося стекла, и зелье выплеснулось на каменный пол, растекшись по нему блестящей мокрой кляксой...

Ремус и Гермиона метнулись к распахнутому окну одновременно, оборотень прижал плечом створку и надавил, выгоняя наружу ночной ветер. Гроза бушевала.

Гермиона присела на краешек стола, переводя дух. Оборотень дернулся, как от удара, когда его настигла теплая волна, исходящая от ее тела. Она была недопустимо близко. Мокрая блузка, капельки дождя часто падают с кончиков волос, дождь на лице, на губах, на тонкой нежной шее... Лунатик уже не выл — хрипел, больно выцарапываясь наружу, и Ремусу казалось, что он наяву истекает кровью. Он едва успел поймать свою собственную руку, которая уже тянулась к открытой коже девушки, беззащитно белеющей в разверстом вороте школьной блузки.

Под каблуком Гермионы тонко хрустнуло стекло.

— У тебя что-то разбилось? — рассеянно спросила она, чувствуя, как обоняние дразнит все усиливающийся сладкий аромат.

— Амортенция, — поморщился Ремус, кивая на разлитое зелье. — Изъял у предприимчивых студентов.

Гермиона вспыхнула и потупилась. Ее будто мягким шерстяным пледом окутал густой теплый аромат горячего шоколада, к которому примешивались странно знакомые волнующие нотки. Почему для нее зелье пахнет шоколадом? Куда делся запах пергамента и книг?

— Что с тобой? — через силу спросил Ремус, пытаясь сосредоточиться на разговоре. Близость Гермионы сводила его с ума, и рычанье Лунатика отдавалось в мозгу громовыми раскатами. — Этой дряни слишком много — отсюда и запах, — он потянулся за палочкой. — Я сейчас все уберу.

— Ремус? Ты разбил флакон с аконитовым зельем?

Он замер на мгновение, ошеломленный ее вопросом, потом произнес Эванеско и медленно обернулся, показывая девушке невредимую пузатую склянку.

— Имеешь в виду этот?

Гермиона побледнела и тотчас отвела взгляд. Она все еще ощущала запах зелья, которое еще недавно готовила. Оборотень почувствовал очередную волну тепла, когда запылали ее щеки. Амортенция для нее пахла аконитом. Лунатик торжествовал.

Она принадлежит нам!

Над лесом ветер разогнал грозовые тучи, умытая дождем луна, еще не полная, но уже такая властвующая, насмешливо заглянула в окно, и в этот миг Ремус понял, что потерпел поражение, и сейчас волк гораздо сильнее его. Когда Гермиона, пробормотав извинения, попробовала проскользнуть к выходу, он, неуловимо быстро переместившись, встал у нее на пути. В глазах девушки отразилась умопомрачительная смесь страха, смущения и серебристого лунного света.

— Ремус...

— Какой еще запах ты чувствуешь? — хрипло спросил он, медленно оттесняя ее вглубь комнаты.

Гермиона взглянула в его глаза и обомлела — из привычных серых они стали янтарными и мягко светились в полумраке комнаты. Она трудно сглотнула.

— Шоколад... — едва выдавила она. — Аромат горячего шоколада.

И тот Ремус, которого она знала и любила, мягкий, немного застенчивый, с тихим спокойным голосом, дарящим покой и тепло, безвозвратно исчез. Выражение его лица резко изменилось, стало уверенным и жестким. На губах блуждала улыбка, которую Гермиона не назвала бы иначе, как хищной. Торжество и нетерпение зверя, загнавшего добычу. Он был в своей человеческой форме, но это был не Ремус. Это был волк, Лунатик. И добычей его была она сама.

Гермиона в ужасе попятилась, но натолкнулась на спинку не к месту стоящего посередь комнаты кресла. Он ловко поймал ее, не дав упасть, и плотно притиснул к своему твердому горячему телу. Волк дурел от своей власти над ней. Там не было никакой возможности остановить его.

Готова она или нет, ей придется принять его.

— Каждый раз, когда ты входишь в класс, я могу ощущать твой аромат, каждый день он меня дразнит, — проговорил он, уткнувшись носом ей в шею чуть ниже уха. Ее запах был чистым и незамутненным, и это приводило Лунатика в еще больший восторг. Это значило, что к ней не прикасался никто из этих глупых, бушующих гормонами мальчишек, которые вечно крутятся рядом. Он плотоядно ухмыльнулся. — Это было глупо, Гермиона. Знала ли ты, что делаешь, когда позвала меня там, в Запретном Лесу? Не думаю.

— Ремус, остановись...

— Не могу, милая. Если бы сегодня зелье принес Северус, то ты бы получила отсрочку. Месяц, два... Вряд ли больше. Лунатик ждал этого слишком долго. Знаешь ли ты, что могла стать моей еще шесть лет назад? Когда волк услышал твой вой, все, чего он хотел — это бежать за тобой по ночному лесу, настигнуть тебя, вдавить в мокрый мягкий мох и отметить, как того требует обычай. Но ты была слишком юной, слишком хрупкой... Тогда человек сумел победить волка, но теперь все будет по-другому.

Гермионе казалось, что она борется со скалой. Ремус завел ее руки за спину и сцепил запястья.

— Мне бы хотелось, чтобы все случилось так, как положено, — продолжал он, а его пальцы уже скользили по перламутровым пуговкам ее блузки. Окно снова распахнулось, и в комнату ворвалась ночная свежесть, наполненная ароматом ушедшей грозы. — Там, за стенами этого замка, на свободе и в лесной тени, в сумерках перед полнолунием, где тысячи звуков и запахов слились бы в одну мелодию, а твой крик бесследно растаял бы в ночи. Для тебя любовное зелье пахнет горячим шоколадом и аконитом. Скажи же, если я тебе совсем безразличен. Скажи сейчас, и я остановлюсь.

Нет, он не был ей безразличен. Это чувство породили война и опасность, сопереживание и забота, горячее юное сердце, уже знавшее влюбленность, теперь потянулось к любви. Но Гермиона знала и любила Ремуса. О Лунатике она не знала ничего, и то, что происходило сейчас, пугало ее. Он был слишком горячим, слишком страстным.

— Твое молчание как нельзя лучше подтверждает мои догадки, — мурлыкнул Ремус, склоняясь к ее губам. Одновременно с поцелуем Гермиона ощутила резкий рывок — треснула блузка под сильной рукой, брызнули во все стороны пуговки. — Я не хочу тебя пугать, но Лунатик больше не станет ждать.

Через открытое окно в комнату тек ночной влажный холод, но Гермиону пожирало пламя. Этим пламенем был Ремус, неумолимый и жуткий в своих желаниях, и внутри нее самой уже поднималась сладкая горячая боль и жажда. Он опрокинул ее на спину, прямо на мягкий ковер, ласкал, изучал, словно отыгрывая у жизни те шесть лет мучительного ожидания, а потом целовал то нежно, то яростно, и Гермиона отвечала на его поцелуи, чувствуя себя песчинкой, подхваченной ураганом, без воли, без надежды вырваться... В комнате одуряюще пахло грозой.

Ремус чуть отстранился, любуясь, тем как перламутрово сияет ее влажная кожа в лунном свете.

— Прости, — с сожалением прошептал он, прижимая ее руки над головой и склоняясь к шее. Гермиону, возвращенную его голосом в реальность, окатил страх, она запоздало дернулась и сразу же ощутила, как его острые зубы разрывают нежную кожу прямо над ключицей, там, где часто билась голубая жилка...

Гермиона закричала от неожиданности и боли, чувствуя, как от места укуса по телу во всех направлениях потек обжигающий жар. Мир ускользал от нее, лунный свет мерк в глазах. Последним, что уловило ее гаснущее сознание, были горячие руки Ремуса, неумолимо разводящие в стороны ее колени, и пронзившая ее новая боль, а потом вокруг наступила темнота...

* * *

— А теперь поставьте свои котлы на полки и можете быть свободны. Эссе о применении слизи флоббер-червей в лекарственных зельях должно быть не короче трех футов. И не забывайте, что проверять его буду не я, а профессор Снейп.

Третьекурсники повалили к выходу шумной гурьбой, и Гермиона вздохнула свободно. Это была идея МакГонагалл — возложить на гриффиндорскую старосту бремя преподавания зельеварения у младших курсов, чтобы Снейп мог больше времени посвящать исследованиям — на которую профессор так опрометчиво согласился. Более того, он выглядел крайне довольным этой затеей.

Гермиона устало потянулась. Три месяца. Осталось всего три месяца, и она уже не будет студенткой. И тогда ей больше не придется называть Ремуса профессором и прятать маленькое аккуратное серебристое полукружие шрама от его укуса под шейным платком. И, старательно осторожничая, врать Гарри о Рону, не понимающим, по какой причине она не позволяет им дружески приобнять ее или чмокнуть в щеку в благодарность за помощь с домашним заданием — чужие запахи на ней приводили Лунатика в бешенство. А Снейп, с которым Гермиона продолжала работать, судя по его понимающим взглядам и тому, что теперь он старался не касаться ее даже случайно, и так прекрасно все знал. Она улыбнулась своим мыслям.

Вдоль стены на длинном деревянном столе стояли котлы — третьекурсники сегодня варили амортенцию. Гермиона прислушалась к себе. Любовное зелье больше не пахло ни книгами, ни шоколадом, ни даже аконитом... Ремус прав — теперь для них обоих оно пахло одинаково. Лесом после дождя, грозой и полнолунием.

Это время, когда соединяются две половины года — темная и светлая, соприкасаются два мира — человеческий и потусторонний, а границы меж ними настолько истончаются, что бессмертные могут проникнуть в мир людей, а люди с чистой душой и храбрым сердцем — в мир бессмертных. Это безвременье, не принадлежащее ни прошлому, ни будущему...

Развалившись на широком каменном парапете в школьном дворе Хогвартса, Живоглот то лениво гонял лапой, то с остервенением грыз подсохшую кисть крупного кроваво-красного боярышника с обломком ветки и ярко рыжим листом, повторяющим окрас его густой шерсти, наслаждаясь терпким кисловатым вкусом боярышниковой коры. Через полукруглые стрельчатые арки открывался чудесный вид на Запретный лес, импровизированная игрушка сухо шуршала по шероховатому камню, вокруг по плитам двора вальсировали разноцветные водовороты из кленовых листьев, мягко светило осеннее солнце, и на морде Живоглота блуждала счастливая полуулыбка. Почти совсем человеческая, потому что счастье его в это мгновение было почти полным. В конце концов, он снова жил в Замке и теперь — уже совершенно официально — в вожделенных им Подземельях.

Эта осень была особенной.

В Шотландию не торопились обычные для этого времени года дожди и хмури. Однако по утрам слегка примораживало, и на шкурках полевых мышей, которые в изобилии водились в Запретном лесу, блестели искорками звездочки голубого инея. Хогвартс уютно укутался в мягкую осеннюю тишь и дремно слушал шелест волн Черного озера, приготовившись заснуть до весны. Приближался Самайн.

Живоглот лишь на несколько мгновений прекратил свою игру, заметив идущую через двор миниатюрную трехцветную кошку с длинной блестящей шерстью и невероятно пушистым хвостом. На ушах у нее были рыжие кисточки, а шкурка, казалось, впитала все краски этой осени. Живоглот прищурил рыжие, как праздничная тыква глаза, позволяя себе полюбоваться на красоту и грацию своей хозяйки. Кошка изящно вспрыгнула на парапет и, положив голову на лапы, уставилась на Живоглота блестящими золотыми глазами. Тот пошевелил усами и насмешливо фыркнул.

«От тебя пахнет валерианой, Котенок».

Кошка согласно мурлыкнула и прикрыла глаза.

«А от тебя — Запретным лесом и мышиными шкурками. Между нами, ты нашел себе весьма странную игрушку».

«Дети притащили много таких штуковин. Самайн, ты же знаешь».

«Ну конечно! Самайн, красные ягоды и заговоры на любовь...»

«А еще много вкусной еды, ночные костры и магия... Никогда не понимал людей, превративших этот древний праздник в пестрый тыквенно-конфетный карнавал! А между прочим, Хеллоуин — лишь одно из воплощений многоликого Самайна. Хотя, похоже, ты не слишком веришь в такие вещи».

«Мы верим, что в эту ночь духи умерших могут вернуться в наш мир и прикоснуться к живым».

«И только, Котенок».

Живоглот недовольно дернул хвостом, когда на них, погасив солнце, упала длинная мрачная черная тень.

— Вы нужны мне в лаборатории, мисс Грейнджер, — крайне недовольным тоном произнес Северус Снейп. — Поскольку вы моя ученица, то извольте быть рядом тогда, когда можете мне понадобиться, а не носиться по замку вместе с вашим рыжим недоразумением. Я ищу вас уже битый час.

«Вы повторяетесь, профессор. Раньше вы называли так и Рона».

Снейп нахмурился еще больше, когда трехцветная кошка не спеша поднялась и, даже не взглянув на него, направилась ко входу в замок. К ее пушистому хвосту пристал дразняще красный кленовый лист. Профессор проводил ее беспомощным взглядом и направился следом.

Едва только странная пара скрылась в воротах, из-за уродливой каменной горгульи показалась высокая пожилая женщина со строгим лицом. Она опустилась на массивную резную скамью рядом с Живоглотом, взметнув полой зеленой твидовой шотландки тучу разноцветных листьев.

— Как у них дела? — поинтересовалась она в пространство, щуря близорукие глаза навстречу налетевшему прохладному ветру.

«Варят зелья. Они оба очень глупые, знаешь ли».

МакГонагалл тяжело вздохнула.

— Знаю. Поэтому и не перестаю тревожиться за них.

Живоглот крутанулся, елозя спиной по теплым от солнца камням парапета, и чинно уселся, обернув вокруг лап мохнатый хвост и пристально уставившись на директрису.

«Как говорите вы, люди? Мы в ответе за тех, кого приручили! Чушь! Хозяйка заботится обо мне, но о том, что теперь я не единственный ее питомец, часто забывает. Посуди сама: она приучила Черного к себе. Теперь в Подземельях тепло, а по утрам его ждет сытный завтрак. Она занимает его разговорами так, что теперь он не может без них обойтись ни дня. Склянки и флаконы валятся у него из рук, если ее нет рядом... а ей и дела нет! Вопиющая безответственность!»

— Могу сказать про Северуса то же самое! — сьехидничала МакГонагалл. — Задурил девочке голову умными рассказами, она слушает его разинув рот, считает умнейшим и интереснейшим человеком в волшебном мире. А он продолжает язвить и плеваться ядом и частенько доводит ее до слез... ох! — вздохнула она, скорбно покачав головой. — Они и впрямь очень глупы.

Живоглот спрыгнул на землю и с ласковым мурлыканьем отерся о подол ее платья.

«Не печалься, Серебряная Шкурка. Осень расставит все по местам...»

— Почему ты так в этом уверен?

Живоглот сладко потянулся. Взгляд его желтых глаз стал еще хитрее.

«Самайн. Время магии и перемен. Поглядим, что он принесет нашим с тобой питомцам...»

* * *

Гермиона уже целый месяц корпела над экспериментальным зельем в одиночку. Снейп насмешничал, но стремился дать ей как можно больше самостоятельности, за что она была ему безмерно благодарна. Правда, накануне ей здорово влетело за то, что она взялась испытывать это самое зелье на себе... Всего-то ничего особенного — новая модификация Орлиного глаза, который Северус постоянно варил для жалующейся на неуклонную потерю остроты зрения Минервы. Только оно имело временный эффект, а Гермиона надеялась с помощью комбинации заклятий и своего нового зелья излечить любимую преподавательницу окончательно и бесповоротно.

Девушка машинально добавила в зелье четверть унции лепестков златоглазки и теперь мерно помешивала его по часовой стрелке.

Она часто ловила себя на том, что ее волнует отношение Северуса. То есть профессора Снейпа, конечно... Тот давний вечер самого необыкновенного в ее жизни Рождества, когда они оказались запертыми на площади Гриммо, изменил ее жизнь. Она стала учеником Мастера, которого считала лучшим из лучших, и теперь изучала науку, которой жаждала больше всего. Но огорчения не оставляли ее. Потому, что с того памятного Рождества минуло уже много времени, волшебство забывалось, а в реальности Снейп продолжал относиться к ней, как к малолетней гриффиндорской надоеде. Во всяком случае так казалось склонной к преувеличениям Гермионе. Изредка профессор позволял себе холодную скупую похвалу, но в остальное время оставался насмешливым, язвительным и циничным. Иногда она замечала его полный интереса и задумчивости взгляд, обращенный к ней в те моменты, когда он был уверен, что Гермиона этого не видит, иногда — беспокойство, когда он старался оградить ее от самых опасных экспериментов... Девушка могла бы поклясться, что Снейп весьма расположен к ней, и, черт возьми, ей хотелось увидеть в его взгляде то самое, особенное, что заставляет сердце стучать сильнее...

Зелье кипело, медленно, но неуклонно поднимая из котла изумрудно-зеленую пену.

— Грейнджер! — раздался за плечом рык вышеупомянутого профессора. Он выдернул у нее из рук серебряную ложку и щелчком пальцев погасил магический огонь под котлом. — Что вы творите?! От ваших бесконечных помешиваний зелье едва не взорвалось! Ноль вам, Грейнджер, ваш Орлиный глаз непоправимо испорчен!

У Гермионы, которая понимала, что на этот раз он прав, немедленно задрожал подбородок и предательски защипало глаза.

— Простите, сэр, я отвлеклась, — пролепетала она, склонив голову. — Этого больше не повторится.

— О чем вы вообще думали? — не унимался профессор. Он скрестил руки на груди и иронично задрал бровь. — Неужели о Поттере или вашем рыжем болване Уизли? И кто из них двоих не догадался пригласить вас на свидание в будущий праздничный выходной?

Гермиона отпрянула, бросив на него бешеный взгляд. Слезы высохли в одно мгновение.

Я болван, — очень кстати пронеслось в голове профессора.

— Вы..! Да вы... Если бы вы только знали, о чем я думала! Идите к дьяволам! — проорала Гермиона и вылетела из лаборатории, шарахнув дверью, прежде чем он успел сделать хотя бы движение, чтобы ее остановить.

— Я болван... — произнес Снейп уже вслух и тяжело опустился на стул.

«Не могу не согласиться с очевидным фактом», — презрительно мурлыкнул Живоглот, наблюдавший эту сцену с одного из самых высоких лабораторных шкафов.

* * *

По замку медленно плыли оскалившиеся потусторонними улыбками праздничные тыквы. В ставших суетливыми коридорах кучковалась молодежь, загорались и гасли смущенные, загадочные и хитрые улыбки, обрывки разговоров сводились к темам праздничного ужина, бала и любовной магии. Хогвартс охватила предпраздничная лихорадка.

Гермиона едва дождалась окончания ужина и поспешила сбежать в темноту и тишь Подземелий, постаравшись не попасться на глаза своему учителю. Горечь обиды никак не желала проходить и жгла глаза непрошенными слезами. На сегодня с ее обязанностями было покончено, и девушка надеялась воспользоваться отсутствием Снейпа и скоротать вечер за интересной книгой из его личной библиотеки.

Гермиона перебрала с десяток книг в потертых, траченных зельями переплетах, но в голове был сумбур и хаос, которые не позволяли сосредоточиться на чтении. Живоглот наблюдал за нею, пытливо кося желтым глазом и раздраженно подергивая кончиком хвоста, потом деловито поднялся и, вспрыгнув на одну из книжных полок, уцепил когтем темно-зеленый, почти черный рифленый переплет с медными, покрытыми ярью застежками.

Гермиона ахнула и с интересом воззрилась на переплет, рельеф которого изображал красивого мужчину в головном уборе из голых осенних ветвей. Она приподняла раскрывшуюся вверх корешком книгу и прочла вслух:

— Самайн — промежуток времени не принадлежавший ни будущему, ни прошедшему. В дни Самайна истончается граница между мирами, открываются Переходы, раскрываются холмы, Сид и все сверхъестественное устремляется наружу, готовое поглотить людской мир. В мир людей проникают бессмертные и духи умерших. В ночь Самайна вырываются на свободу силы хаоса... Что ты хочешь сказать, Глот? Мне следует поддаться всеобщему сумасшествию и погадать на досуге в ночь Хеллоуина?

Живоглот неопределенно мурлыкнул и отвернулся от хозяйки.

А Гермиона неожиданно для себя перевернула страницу, потом другую и третью и скоро с головой погрузилась в чтение.

Через несколько часов из лаборатории вернулся Северус Снейп. Весь день он думал о том, что непременно попросит извинения у своей ученицы за свой резкий тон. В конце концов, он был из рук вон не прав. Время было позднее, профессор полагал, что Гермиона мирно спит в своей комнате, и надеялся поговорить с ней на следующий день.

Однако он нашел девушку в библиотеке и не слишком удивился этому. Она уютно устроилась на маленьком диванчике с книгой на коленях и дремала, подложив под щеку ладонь. Свечи на столике оплавились почти до основания, некоторые и вовсе прогорели и погасли, уронив фитили в лужицы жидкого воска... Позволив себе полюбоваться на Гермиону, Северус сдернул со спинки дивана шерстяной плед и аккуратно прикрыл им девушку... и натолкнулся на пару желтых, светящихся в темноте глаз. Он взял со столика свечу и, поднеся ее ближе, прочел название книги.

— Древний Самайн? Интересный выбор для легкого чтения... Пусть спит, не станем ее тревожить, — подмигнул он коту, сделав приглашающий жест рукой.

Живоглот прошествовал за ним в гостиную, где получил миску молока и угощение в виде обожаемого им сладкого печенья. После трапезы он забрался в свое любимое кресло около камина и тщательно умывал усатую мордочку, поглядывая на профессора. Тот опустился в противоположное кресло и, жестом призвав бутылку огневиски и бокал, скупо плеснул на дно.

— Ты тоже считаешь, что я сукин сын, да, приятель? — усмехнулся он, сделав длинный глоток. — Что ж, ты прав, пожалуй... Каждый раз, когда я открываю рот, чтобы похвалить ее работу, то не могу произнести ничего, кроме гадостей. Привычка. А я больше всего на свете хочу назвать ее по имени и пригласить куда-нибудь на чашечку кофе... Что мне делать, рыжий? У кого спросить совета? Минерва вцепится мне в горло и вне своей анимагической формы, едва узнает, что старый подземельный гад по уши влюблен в ее юную протеже.

Больше он ничего не говорил; молчал и гипнотизировал взглядом огонь Живоглот, в умных глазах которого профессору чудилось осуждение и презрение.

* * *

Вечером в канун Хеллоуина Гермиона выскользнула из Большого Зала, успев дабы не вызывать подозрений показаться на глаза МакГонагалл, но минуя уже разгорающееся праздничное безумие, разделять которое у нее не было ни малейшего желания. Она могла признаться самой себе и в том, что ей не слишком хочется видеть своего учителя.

Очутившись в своей комнате, она переоделась в теплую черную мантию, в которой обыкновенно совершала вылазки в Запретный лес в поисках потребных ингредиентов для зелий. С собой Гермиона планировала взять только одну вещь. Это была маленькая ладанка на тонком кожаном шнурке, которую девушка накануне смастерила сама из кусочков серебристо-зеленого шелка, без магии, припомнив полные терпения уроки рукоделия Молли Уизли, заговоренная от потери и чужих рук.

В ночь Самайна храбрый и стойкий духом может просить у бессмертных того, чего больше всего желает. Если не побоится, то они даруют ему исполнение этого желания.

Гермиона не знала, верит ли она вообще в подобные вещи, но идея сделать амулет прочно засела в ее голове. Во всем этом было что-то волнующее и необыкновенное, к чему безумно хотелось прикоснуться этой магической ночью.

Покидая Подземелья, она погасила полусгоревшие свечи везде, где только могла, поставив вместо них новые. Замок она оставляла уже в своей анимагической форме, чтобы не вызывать ненужных вопросов, и решилась обратиться в человека только когда вокруг нее сомкнулась лесная темнота.

Была чудная ночь. Не слишком теплая, но душистая и тихая, вспыхивающая мерцанием далеких звезд и озаренная светом приближающегося полнолуния. Гермиона ушла из замка без палочки, но ее и не требовалось — воздух был пропитан чистой природной магией, она искрила и щекотала, касаясь разгоряченной кожи девушки.

Гермионе не потребовалось много времени, чтобы найти то, зачем она пришла.

Красные ягоды — пища бессмертных. Сотвори из них амулет, и он защитит тебя от нежеланной страсти или подарит настоящую любовь.

Это был шиповник. Крупные рыжевато-алые плоды соседствовали с поздними благоухающими цветками. Он как нельзя лучше подходил для ее задумки, и девушка сорвала семь ягод, а восьмой — дикую розу, бережно сложив их в ладанку, которую носила на груди. Лес одобрительно забормотал, протягивая к ней руки-ветви, Гермиона подняла лицо и увидела, как в разошедшихся от ветра кронах блеснул небесно-звездный просвет...

Она уже намеревалась повернуть назад, к замку, когда поняла, что ей не чудится, и к монотонному лесному бормотанью примешиваются нежные звуки необычной далекой музыки. Это было настолько неожиданно, но вместе с тем правильно и гармонично, что Гермиона почти не испытала удивления. Она спрятала ладанку с ягодами под мантией и двинулась в ту сторону, откуда по ее мнению доносилась музыка. Это, вне всяких сомнений, звучала арфа. Ноги сами несли девушку все дальше в лесную чащу, любопытство кипело, подогретое волшебством ночи, и скоро она заметила забрезживший среди ветвей огонек.

По мере того, как Гермиона уходила все дальше от привычных тропинок Запретного леса, свет становился все ярче и ярче. Усталости не было, только ночной влажный холод выгонял легкую дрожь, да сердце колотилось в бешеном ритме, предчувствуя волшебство. Девушка раздвинула густой куст боярышника, даже не заметив, что острые шипы впиваются в ее ладони...

* * *

Северус Снейп подозревал, что его ученица замыслила что-то безрассудное. Острое чутье, годами отточенное на студенческой безголовости, подсказало ему еще и то, что безрассудства, совершаемые в ночь Хеллоуина, относятся к разряду опасных для жизни. Не то чтобы он считал Гермиону глупой девчонкой, неспособной к рациональному мышлению, но она была гриффиндоркой, а для профессора принадлежность к этому факультету означала классическую триаду диагнозов — безголовость, отсутствие чувства самосохранения и потрясающую способность влипать в неприятности.

К тому же она, вероятно, все еще была расстроена их ссорой накануне.

В гостиной Подземелий горели свечи. Все до одной — новые, хотя Северус помнил, что домовики заменили их совсем недавно. Он чертыхнулся.

Ну конечно. Девчонка решила последовать традициям. Зажечь огонь в канун Самайна — священнодействие. Новый огонь, живой и чистый, не от магии, а добытый без волшебства.

Северус набросил мантию, привычным движением вскинув палочку, чтобы спрятать ее в рукаве, но остановился и, помедлив, аккуратно положил ее на читальный столик. Он не будет рисковать и не сунется в Запретный лес с палочкой этой ночью. В конце концов, он владеет и беспалочковой магией. Возможно, ночная прогулка мисс Грейнджер окажется гораздо более безобидной — в этом случае он не обнаружит свое присутствие и просто проследит, чтобы она благополучно вернулась в замок.

* * *

Навстречу плеснуло мягким жарким светом, показавшимся после лесной тьмы ярче, чем Люмос Максима. Гермиона зажмурилась, прикрыв лицо ладонью, и только потом решилась приоткрыть постепенно привыкающие к свету глаза.

Здесь лесные заросли словно раздвинулись, окружив небольшую полянку, сплошь заросшую бело-голубыми колокольчиками луноцвета. Посреди нее жарко пылал высокий костер, вокруг которого расположились люди в длинных светлых одеждах. Одуряюще пахло яблоками.

Ступни тонули в мокрых от росы цветах. Гермиона сделала шаг назад, в темноту, но ноги не слушались ее. Мысли девушки стремительно завертелись. Сиды. Она была так глупа, что пошла на звуки музыки и набрела на пирующих сидов.

— У нас гости! — тягучий голос пригвоздил ее к земле. — Поглядите, какое чудесное человеческое дитя!

Бессмертные взирали на девушку с прохладным, полным превосходства любопытством. Тот, что заметил ее первым, приблизился и, продолжая гипнотизировать взглядом, от которого тело становилось легким и безвольным, как ватный шарик, протянул белую руку и едва коснулся ее щеки. Длинные пальцы спустились ниже, скользнули по шее, дотрагиваясь до шелковой ладанки... Сид улыбался, но глаза его были холодны, как звездный свет.

— Она знает правила! — вдруг громко восхитился он. — Принесла с собой только ту магию, которая струится в ее крови. Давно я не встречал подобных тебе, девочка.

Он протянул руку, словно намереваясь снова прикоснуться к ней, и на раскрытой ладони Гермиона увидела большое красное яблоко. Оно было удивительно красивым и благоухало опьяняюще и сладко.

— Ешь! — приказал бессмертный, и Гермиона тут же почувствовала неодолимое желание подчиниться. Этой магии она не могла противиться. Внезапно другой голос, знакомый и еще более властный, развеял этот дурман.

— Не вздумайте, мисс Грейнджер! — рявкнул Северус Снейп, выбираясь из зарослей. — Угоститесь яблочком — и уйдете вместе с ним, — он кивнул в сторону бессмертного, — туда, откуда обыкновенно не возвращаются.

Гермиона затравленно завертела головой.

— П-профессор? — пролепетала она. — Что вы здесь делаете?

— Это я должен вас спросить, мисс! — прорычал тот. Девушка заметила, как он незаметно сменил дислокацию и оказался рядом с ней, слегка загородив ее от бессмертных. В его позе было что-то защитное, покровительственное. — Что же вы не озаботились прочесть что-нибудь еще кроме той общедоступной книжки? Вам известно, что этой ночью граница между мирами слишком тонка?

— Конечно, профессор, — обиженно произнесла Гермиона. — Но это всего лишь сиды, они приходят в наш мир пировать и играть на арфе в ночь Самайна...

— ...и заодно подыскивают себе суженую среди смертных, — проворчал Снейп и отвернулся от девушки, загораживая ее собой. — Прошу прощения, — обратился он к хранившим молчание бессмертным. — Эта девушка — неразумное дитя и попала сюда по ошибке. Мы ничего не станем просить.

— Она уже попросила, смертный, — промурлыкал сид. — Теперь в нашей власти, одарить ее или наказать.

Гермиона в ответ на свирепый взгляд профессора виновато сглотнула и сжала в ладони ладанку.

— Я зажгла священный огонь в ночь прихода Самайна, чтобы повернуть все вспять. Ненависть к любви, несчастье к радости. Я прошу избавления от сомнений и терзаний. Это мое желание, и да будет так, — прошептала она.

— Вот видишь? Дитя признается в том, что призывала древнюю магию. А ты, человек с кровью на руках и израненным сердцем, чего ты хочешь в эту ночь?

Снейп стиснул зубы.

— Этого мне не сможет дать никто и ничто. Даже ваша магия.

— Неужели? Подумай хорошенько, иначе я заберу ее, — он кивнул на перепуганную Гермиону, — с собой.

Снейп свирепо глянул на сида. Это была игра, и ему приходилось принять правила. Он набрал в легкие воздуха, собираясь с духом.

— Я тоже прошу избавления от сомнений и терзаний, — произнес он. — Прошу о том, чтобы мое прошлое осталось в прошлом.

Сиды расхохотались, словно покатились по воздуху серебряные колокольчики.

— И только? Тогда тебе ни к чему помощь магии. Ты в силах исполнить свое желание сам. Твоя беда в том, что будущее тревожит тебя, прошлое — держит, поэтому настоящее ускользает от тебя. Прошлое твое горько, но чем горше оно, тем сладостнее настоящее. Подумай, стоят ли воспоминания того, чтобы ради них отказываться от счастья.

Яблоко, которое он недавно протягивал Гермионе, распалось на две идеально ровные половинки, будто разрезанное воздушным лезвием.

— Берите, — приказал сид. — Это ваша трапеза на пиру бессмертных в ночь Самайна. Ваше желание исполнится, и мы преподнесем вам свой дар, а не подвергнем наказанию только в том случае, если сейчас вы оба сделаете шаг навстречу исполнению ваших желаний.

Сердце Гермионы пропустило удар. Она подозревала, что Северус испытывает то же самое, потому что никогда не видела своего профессора таким растерянным и сбитым с толку. Наверное, такое лицо было у него в тот момент, когда он обнаружил пропажу шкурки бумсланга.

Она еще додумывала эту последнюю мысль, когда он шагнул к ней, одновременно заключая в крепкие и какие-то исступленные объятия, а его поцелуй, взорвавший ночь вокруг них, уже не показался ей чем-то неожиданным и неправильным. Гермиона ответила ему с радостью, ощущая, как жар их тел и почти осязаемая магия наполняют воздух вокруг них, проникают сквозь кожу и текут по жилам, заставляя кипеть кровь, и стремятся к бешено колотящимся сердцам...

* * *

— Ты правильно сделал, что привел их к нам, маленький брат.

Живоглот улыбнулся в усы. Где-то высоко в небе уже шел рассвет, и он ощущал на кончиках ушей хрусткий предутренний холод. Костер почти прогорел и теплился кучкой голубых угольков, поляна опустела, и на серебристом ковре из смыкающих лепестки чашечек луноцвета остался только рыжий книзл и один из бессмертных.

"Они нуждались в помощи. Будь один из них слабее, все сладилось бы гораздо быстрей. Но они оба слишком сильны и горды, а уж упрямства в них больше, чем в любом из моих сородичей. Ты одарил их, верно? Все же они исполнили ритуал, придя на свет вашего костра".

— Я думаю, что они не нуждаются в бессмертии. Поэтому я подарил им счастье.

"Мррр... счастье — весьма относительное понятие".

— Я подарил им настоящее, лишенное тягостных дум о прошлом и беспокойства о будущем. Думаю, что это именно то счастье, в котором они нуждались.

"Тогда ты воистину мудрец, Эс Сид", — почтительно склонил голову Живоглот.

Бессмертный поднял лицо к небу.

— Новый рассвет идет, волшебство уходит. Мне тоже пора. Ты уверен, что не хочешь пойти со мной, маленький брат?

"Еще нет, мудрец. Мое время течет гораздо быстрее, чем хотелось бы, и совсем скоро я присоединюсь к тебе по ту сторону костра, но остаток этого времени мне бы хотелось провести с моими питомцами, уж извини".

— Ты помнишь, каково там, маленький брат? Рассветы, как малиновое вино, хрустальная роса на изумрудной траве...

"...рыбы плещут золотистой чешуей в молочном роднике, и бабочки танцуют с феями в цветах в стране вечной теплой осени... А мне полюбилась здешняя зима".

— Твоя работа тут завершена, — сказал бессмертный. — Ты много лет приглядывал за своей человеческой питомицей и вполне заслужил возвращение.

"Это не работа, мудрец. Это нечто совсем иное".

— И что же?

Живоглот снова улыбнулся в усы и неспеша направился в чащу леса, за которой его ждал спящий Замок. На краю полянки он обернулся, чтобы увидеть, как исчезают в теплящемся костре серебристые одежды бессмертного.

"Любовь, — промурлыкал он. — Просто любовь..."

автор — ols

Рождественские каникулы Люциуса Малфоя в сущности ничем не отличались от прочих дней в году на протяжении вот уже семи лет. Оставшись в одиночестве после развода с Нарциссой и являясь хоть и получившим небольшой условный срок, но все же экс-Пожирателем, он предпочитал вести закрытый образ жизни, всё больше прячась от глаз общественности в своём поместье и тем самым не мешая Драко — своему единственному наследнику — восстанавливать подмоченное связью с Волдемортом реноме семьи. С чем Драко, надо сказать, справлялся вполне успешно. За последние годы он значительно продвинулся по службе, работая в отделе по сотрудничеству с магглами в Министерстве магии, женился на — ком бы вы думали? — Героине Войны, подруге самого Гарри Поттера — Гермионе Грейнджер, а четыре года назад у них родился сын — Льюис Драко Малфой. Конечно, Люциуса до сих пор коробила родственная связь с магглорождённой, но пришлось отодвинуть все свои прежние принципы и приоритеты, ведь главное — сын был счастлив, а внук получился совершенно очаровательным ребенком, развитым не по годам и способным растопить даже самое чёрствое сердце.

Так уж вышло, что обычно забирающая на рождественские каникулы внука Нарси в ушедшем году обзавелась новым мужем и укатила вместе с ним в какой-никакой по её годам медовый месяц во Францию. Драко и Гермиона, работающие вместе, отправились на приуроченную к празднику презентацию разработанного ими же колдогаджета, прототипом которому, насколько понял Люциус, послужил какой-то маггловский аппарат.

Вечер перестал быть томным, как только маленький ураган по имени Льюис появился посреди гостиной с маленьким рюкзачком в руках. Менор ожил: старинные стены эхом разносили заливистый смех, топот детских (и не только) ножек, а персидские ковры покрылись слоем разноцветного конфетти из бессчётного количества взорванных хлопушек. Каждому из пяти домовых эльфов досталась своя роль в импровизированном спектакле, постановщиком которого, понятное дело, стал Льюис. Люциусу «повезло» сыграть лошадку и саму Снежную Королеву. Наконец, когда стрелки часов перевалили за полночь, уставшие, но счастливые дед с внуком устроились под ёлкой у камина.

— Дедуска, а посему ёлка селёная? — вдруг спросил Льюис.

— Хм… потому что все деревья зелёные.

— А бывает класная ёлка?

— Это, видно, в тебе говорят гриффиндорские гены твоей мамы, — не сдержавшись, буркнул под нос Люциус. Конечно, в глубине души он был даже рад такому выбору своего единственного отпрыска, ведь брак с магглорожденной помог вернуть вес и положение семьи в волшебном сообществе, но вслух едва ли бы это признал. — Правильная ёлка — зелёная. А красных ёлок не бывает, — твёрдо ответил он.

— Ну, это мы сейтсяс пловелим! — заявил Льюис.

Он подхватил свой маленький рюкзачок, с которым его доставили родители, и вывалил всё содержимое прямо на ковёр — целую гору всевозможных игрушек и разных штуковин. И в этой горе Льюис отыскал небольшой светящийся прибор.

— Что-то маггловское… — догадался Люциус.

— Не совсем. Это колдофон, деда. Мама с папой подалили. Их новая лазлаботка, — с гордостью выпятив грудь, заявил малыш.

Люциус лишь неодобрительно покачал головой. Льюис нажал какую-то кнопку, и экран устройства загорелся ярким светом.

— O'кей, КолдоГугл. Класная ёлка, — прямо в колдофон серьезно, со знанием дела произнес Льюис.

— Картинки по вашему запросу «классная тёлка», — ответил электронный голос.

А в следующий миг лицо Льюиса озадаченно вытянулось:

— Ого! Какие тёти!..

— Что там? Дай мне! — мгновенно среагировал Люциус и выхватил аппарат из рук внука. — Мерлиновы подштанники! — выдохнул он, когда перед глазами выстроились в ряд «классные тёлки» на любой вкус…

— Сто знатсит «тёлка», деда?

— КолдоГугл тебе уже показал, — заметил Люциус и, понимая, что надо переключить внимание ребенка обратно, обратился к колдофону: — O'кей, КолдоГугл! Крррасная ёлка, — почти прорычал он.

— Картинки по вашему запросу «красная ёлка», — все тем же электронным голосом откликнулось устройство.

— Ну вот, — протянул тут же подскочивший Льюис и ткнул пальцем в экран: — А ты говолил, сто класных ёлок не бывает!

— Бывают. Но не настоящие. И уже поздно, так что давай-ка ложись спать!

— Но деда… — захныкал Льюис. — Я хотсю класную ёлку…

— Без разговоров, спать! — отрезал Люциус, но, взглянув на расстроенное личико внука, оттаял: — Я, так и быть, достану тебе красную ёлку. Обещаю. А сейчас расскажу сказку. Ложись, — он похлопал по дивану рядом с собой и поспешил отложить колдофон в сторону.

Льюис согласно кивнул, мигом завернулся в тёплый плед и, смиренно уложив голову на колени деда, затаился в ожидании.

— Когда-то давно жил-был один волшебник. А звали его…

…Очень скоро Льюса сморило. И последнее, что он услышал перед тем, как провалился в крепкий сон, было сказанное дедушкиным шёпотом «O'кей, КолдоГугл, классные тёлки». Для Люциуса эта ночь была бессонной…