Вперед, за мечтой (гет)

Прямо с порога повеяло запахом — мягким, шоколадным, ванильным, и тошнотворным, до омерзения. Эрика застыла, обводила глазами прихожую, просвет в конце коридора, и торчащий оттуда уголок белоснежной кровати. Салли была здесь, это понятно, потому, что никто другой не стал бы пить ее кофейную дрянь, но ключей-то у нее нет, а на двери ни следов от кулаков, ни трещин, ни царапин. Да и хватило бы у Салли сил выломать эту дверь? — Эрика терялась.

Она посмотрела в замок, приблизила глаз, на сколько это возможно, нюхала его, трогала пальцами. Нет ни гипса, с которого могли снять отпечаток ключа, ни следов от отмычек — замок не расшатан. Может, дверь была не закрыта? Нет — потому что вчера утром был Лем. Эрика вынесла в коридор две картины, поставила их на пол, чтобы повернуть в двери ключ. Странный комок подкатывал к горлу, зудело в голове смутное беспокойство и не хотелось не то, что входить в квартиру, даже стоять у порога было страшно. Развернуться хотелось и спуститься по лестнице, тихо, как мышка, пересечь двор и снова бежать.

Вернешься туда, откуда пришла, — вспомнился Виктор с тридцать четвертой. Эрика вздохнула и вошла.

Где вы, стервятники? — спрашивала она, даже здесь, потому что раньше казалось, что стоит выйти с тридцать четвертой, вынырнут из тени мужчины в костюмах, скрутят и затолкают в машину, но нет! Не было никого, даже по углам не было, и от этого воздух делался неуютным и странным. Было не по себе, потому что не наблюдали за Эрикой, не записывали что-то в маленькую черную книжку и даже проезжали мимо в блестящих автобусах — вчера была трансляция, пьянство — сегодня чистка, — и смотрели куда угодно, только не на нее. Будто избегали. Она бродила из комнаты в кухню, из прихожей в ванну. Где Герберт, который должен виться под дверью, где вообще все, и почему запах в квартире ровно такой, словно меньше часа назад здесь побывала Салли? Когда Эрика шла домой, то казалось, что встретит ее взвод сотрудников Министерства, быть может, даже пара врачей в халатах, обступят и схватят, толкнут в автобус и ничего не скажут; быть может и Герберт молчал бы, смотрел только так же спокойно, грустно и понимающе, но здесь не было никого, ничего живого. Только запах Копи Лювак. Тошнотворный, сладкий, навязчивый, душу скребущий запах.

Может, и нет его, чудится, — думала Эрика и вновь возвращалась в кухню, открывала шкаф и смотрела на банку. Она не помнила, сколько в ней было зерен, не помнила даже, в каком положении эта банка должна стоять, потому что шкаф не хотелось открывать, даже трогать ручку двери не хотелось. Видимое ли дело, держать эту дрянь у себя — продукт жизнедеятельности каких-то зверьков из юго-восточной Азии; про банку хотелось забыть, а шкаф — запечатать, но сейчас, будь у нее машина времени, Эрика бы отмотала время назад. Где-то в затылке ныла беспомощность. Этого знания — в каком положении должна была стоять чертова банка — теперь не хватало.

Она проходила мимо окна, смотрела туда, и встречалась глазами с выцветшим от осеннего солнца Виктором, и смотрел он печальнее, чем обычно, словно разочарованным был этот обесцвеченный взгляд. Но ведь вы — далеко, — думала Эрика, — а благодарностей от Министерства можно было ждать целую вечность и не дождаться. Потом поняла, что проще представить, будто Виктор на фасаде — не Виктор, а нечто с тридцать четвертой, и стало спокойнее, но удовлетворения все так же не доставало. Что-то было не так, — казалось ей; и в этом не был виновен ни ванильный, мягкий, с примесью шоколада, запах, и не обесцвеченный Виктор на фасаде Министерства. Что-то было не так на тридцать четвертой. Точнее: там что-то было, но пролетело, как мысль, и забылось. Что-то очень знакомое. Важное.

Эрика закрывала глаза и пыталась вспомнить, связать воедино далекие образы, склеить обрывки. Чувство мелькнуло там, на тридцать четвертой, — той самой, приходящей во снах пустоты, той бездонной и мертвой, пугающей. Не линий, а именно пустоты — будто прошла она мимо Эрики, проплыла, зацепился за нее глаз и тут же размылась картинка, потерялась на фоне Виктора. Даже не пустота, а квадрат, что приближался и отдалялся; из него пустота мигнула, чуть чуть показалась и спряталась.

Это хотелось нарисовать, сложить воедино картинки, наложить одну на другую, уловить суть, — поэтому Эрика вытянула на середину комнаты мольберт, взяла в руку кисть и задумалась, подбирая штрихи и краски. Во снах были линии, и запоминались оттуда только они, а пустоту нарисовать она никогда не пыталась — только мешала черный и серый, бездумно, почти машинально набрасывала фон и рассекала его линиями-пальцами. Она подняла руку, набросала квадрат. Кроме него, ничего не вспоминалось.

Большим был квадрат, не таким, как во снах, — далеким и маленьким — в него поместилось бы десять Эрик, поставь их всех в ряд. Кисть то трогала холст, то опускалась — рука не знала, за что зацепиться, с чего начать. Хотелось добавить квадрату фон, но не было до конца понятно, что именно это, стена или пол, потолок или что-то другое, к парковке не относящееся. Может, квадрат был и вовсе не на парковке, а в доме, а может, и вообще его не было — образ навеяло беспокойство и запах Копи Лювак? Она кусала губы, думала и терялась. Кроме квадрата и уголка пустоты, в памяти ничего не всплывало.

Потом постучали в дверь — ровно, спокойно, не так, как на неделе барабанила Салли, а будто уверенно, так, как стучали бы, будь за дверью сотрудники Министерства, и вспыхнул в голове страх, вспыхнул, и тут же пропал, изгнанный звонкой пощечиной и сжатыми кулаками. Явились? Пусть. Портрет нарисован, мечта сбылась, можно и забывать. Кто она, если нарушит себе же данное обещание?

Эрика подошла к двери, прислушалась, потом повернула ключ. Пришел Лем.

— Я знал, что ты здесь, — сказал он и подбросил что-то на ладони — не пустоту вертел в пальцах, а тонкую черную зажигалку. Потом чиркнул колесиком и медленно — сжал губы в трубочку — задул пламя, будто поцеловал. — А еще знал, что именно здесь я оставил свою одежду.

Залетели слова под рубашку, подхватили и потянули вверх, обтекали тело, как ветер обтекает подхваченный собою пакет, или шар. Он вспомнил! — вспыхнула мысль, и стало так хорошо за него, так приятно. Пусть на Леме снова сангха — он сейчас переоденется — наконец-то! — снимет с себя эту старую, молью пропахшую тряпку. Пусть блестит лысина — пара месяцев, и волосы отрастут. Словно легкое облако вырвался вопрос, восторженный выдох при виде торта, дух обожания.

— Ты вспомнил, — ахнула Эрика.

— Не вспомнил, — он сказал это отстраненно, даже печально, от этого тона стало не по себе, потому что похоже было на тон, с которым сотрудники Министерства вылезают из тени, подбираются за спину. — Не вспомнил, но осознал. Будто прыгал вверх, вниз по хроматической гамме, избегая тонику, прыгал сначала по четверть тонам, потом вниз по бемолям, а после и на чистые ноты перебрался. Осознал, осталось только принять. А потом уже вспомнить, потому что — чувствую — когда вспомню, меня добьет.

Это было похоже — очень похоже — начни Эрика думать, быть может, сама бы прыгала по хроматической гамме, выписывала круги вокруг тоники, но сейчас все казалось далеким, почти неважным. Была только она и холст. Квадрат всплывал в памяти.

Будто в полусне она собирала его одежду, вспоминала, в какой момент вспыхнул этот квадрат, пролетел, как падающий мимо окна пепел сигареты, развеялся тут же, но нет — не почудился — он существовал. Лем говорил, бродил всюду за ней, словно на поводок посаженная собака.

— Это так сложно, принять, что все вокруг — а не ты — сумасшедшие. Моя логика воет от несоответствия факта, и навязанной обществом действительности. Они — сумасшедшие, — говорит реальность, а логика стучит кулаком и утверждает, что ты. Твоя голова, наверное, разорвалась бы от этого кошмара.

— Разорвалась бы, — кивнула Эрика, но сказать хотелось другое, спросить про его щелчки, быть может, найти связь между ними и странным квадратом, но он говорил, не давал даже слово вставить. Будто выговаривался за все время, пока безумие разъедало его голову.

— Я говорил тебе — не ходи на тридцать четвертую! — но я врал, и непонятно кому, тебе или себе. Если будет клинить, так же, как и меня — сходи, даже беги туда. Мне не помогло, потому что я — энтузиаст, каких поискать, но ты ведь рассудительнее, поймешь, что в итоге не так. Я думал, тридцать четвертая убивает, — он хмыкнул, — да нет, не убивает она. Открывает глаза, а убьет это, или нет — зависит от тебя.

Лем забрал одежду и скрылся на миг, ушел на кухню, переодеваться. Эрика вернулась к холсту, трогала его, закрывала глаза. Что бы она ни делала — квадрат за ними не появлялся.

Его выбило что-то, — думала она, — что-то более важное, — но ведь там, на тридцать четвертой, был Виктор, все время, проведенное там — важное. Как понять, когда именно важное достигало пика; когда что-то настолько значимое, как этот квадрат, проскользнуло мимо — зацепилось, конечно, за подсознание; на фоне чего пустота и квадрат затерялись? Лем показался в дверном проеме, стоял, облаченный в брюки и рубашку, будто в парчовую мантию, сунул руки в карманы, смотрел, как король, но смотрел очень странно, сосредоточенно. Потом — озадаченно.

— У тебя вся шея в синяках, — сказал он.

Эрика тронула шею и улыбнулась. Да, в синяках, — скорее в зубах, потому что там, на парковке, казалось, что неведомое нечто хочет ее съесть, настолько сильно оно вгрызалось в эту шею. Должно быть, и тело все в синяках — отпечатках, всюду это нечто оставило след.

— Ты же говорила, что полностью асексуальна? Что к тебе не стоит даже пытаться подкатить, потому что у тебя другие предпочтения… — Лем на миг запнулся, потом посмотрел еще удивленнее, чем раньше. — Тебя Салли совратила, что ли?

Просто не хотелось ей никого, кроме Виктора, а сегодня ночью стало понятно, что и где-то там, вне Города, тоже никого не хотелось, — она поморщилась, вспоминая то странное ощущение, которое вспыхнуло так же, как мелькнул перед глазами квадрат, и тут же упорхнуло, пропало.

— Я наврала, — ответила Эрика, не смутило ее ничего, даже голос был ровным, не дрогнул. Лем кивнул, словно машинально, отчего-то не один раз, а два.

Он забрал всю одежду и даже виолончель — нагрузил себя пакетами так, что превратился в комок барахла — большой и цветастый. Казалось — рассыплется по дороге, даже на лестнице, настолько все это тряслось, когда Лем делал шаг. Эрика толкнула ему дверь, вынесла последний пакет.

— Ты говорил про щелчки, — не стерпела она. — Может, они щелкали, и ты понимал, что где-то рядом есть что-то важное?

— Где-то рядом не было важного, — вздохнул он. — Оттого и щелкало. Важное появилось потом, но лишь часть его, след. Может, найду еще часть?

Лем взял в зубы пакет, кивнул и ушел. Эрика вернулась к холсту, убрала кисть и краски. Будто внутри все заполнили смятой бумагой, набили ее до отказа, — так шевелилась внутри пустота, даже кожа трещала по швам. Было же это мгновение — взрыв, — недоумевала она, — разве не хватит? Что теперь то не так? Раньше казалось, что нужно немного — одно прикосновение и мгновение рядом, а теперь это мгновение улетело в прошлое и ныло, чесалось, как укус комара. И хочется почесать, и не можешь, — думала Эрика. Нельзя на тридцать четвертую, не заметили ведь, не поймали — считай, повезло — значит, больше нельзя, — она закусила губу. Все оправдания, ложь; может, уже следят, ждут, когда ты вернешься туда, но даже если вернешься, не поможет. Станет еще хуже, чем раньше.