Вперед, за мечтой (гет)

Она вернулась туда через четыре часа. Вернулась бы раньше, не будь эта улица на другом конце города, спрятана между узкими улочками и старыми домами. Будто бросили в ту самую белоснежную пустоту из сна — так Эрика шла туда, растерянно, и эхом звенел в голове далекий отчетливый голос, всплывал в памяти черный пустой квадрат. Рассыпались по телу горящие следы — отпечатки. Непонятно было, чего нужно больше — найти тот квадрат, или получить еще немного таких отпечатков. Ей чудились теплые руки и длинные матовые пальцы, белая рубашка и висящий повсюду имбирный запах. Потерянная и неприкаянная, она добрела до того угла, шагнула вперед и ударилась, столкнулась с чем-то невидимым, останавливающим. Потом отступила назад. Эхом разлетелось в хребте леденящее, вопрошающее недоумение. Стенка?

Но ведь вчера ее не было, стенки, вчера Эрика прошла, проскользнула на тридцать четвертую, будто ветром подхваченная песчинка. Вот же улица — мертвая и пустая, вот парковка, пугающая при свете дня. Вот оно — можно тронуть, только рука ударяется об невидимое стекло. Она трогала, неуверенно, гладила, потом умоляла. Стенка не поддавалась.

Но ведь я могу все, — недоумевала она, раз за разом проводя по стенке руками. Ведь на тридцать четвертой — нечто, исполняющее желания, оно даже Виктора смогло передать и ошиблось лишь раз. Сейчас тоже нужно, даже больше, чем раньше, — вспомнился Лем и его надоевшее «тридцать четвертая убивает», потом: открывает глаза. Разве этот отказ открывает глаза? Может, все-таки убивает?

Эрика села на асфальт и рассмеялась. Да нет, не убивает — слишком глупо, банально, до безобразия. Нечто просто дуется, вот и не пускает, — и непонятно, на что оно дуется, потому что Эрика вообще ничего плохого не делала. Разве только не вернулась туда, откуда пришла? Верно — вчера она была в галерее, а не в квартире; может, после улицы должна была быть цепочка событий, которую нельзя нарушать? Показалось, что легкая рябь пробежала по невидимой стенке, и она встала и побежала, возвращалась туда, откуда пришла, быстро, стремительно, как летящая в цель стрела. Будто ничего не произошло — не вертелись у галереи мужчины в костюмах, деревенел опустевший бульвар, даже Герберт пропал. Салли сидела на диване, качала ногой и встречала ее странным задумчивым взглядом, как и всегда, не здоровалась.

— Зашла бы ты несколько часов назад, — сказала она, — я бы с порога тебя тапком прибила. Всю ночь здесь сидела, с портретом твоим в обнимку. Тряслась, понять не могла, то ли его спрятать, то ли сжечь, то ли обкуриться так, чтоб наверняка и насмерть. Чокнулась, наверное, если бы не Герберт. Вдохновение, конечно, я понимаю, бывает, но нельзя же так?

— Где он? — спохватилась Эрика.

— Утром зашел широкий такой амбал, купил его, даже не спросил, продается или нет. Уж не обессудь, отказать язык не повернулся. От него за милю несло Министерством, хоть зашел он в толстовке, не при параде. Неофициально, так сказать, купил. Видать, на верхушках оценили твои художества.

Салли качала ногой чуть быстрее, чем обычно, взлетал носок туфли вверх, острый, ударялся об что-то невидимое и отскакивал назад. Нервничает, — думала Эрика. Может, она ошиблась, не отсюда пришла? Нужно было пройтись по бульвару, вернуться тем же путем, шагать там же, где и вчера, только не вспомнить уже, не проделать тот путь, потому что тогда щелкнул инстинкт — бежать! — было страшно, но страх вел к цели, — бежать, и куда-нибудь да прибежит, нельзя же вечно бежать, поэтому весь проделанный путь был размытым, нечетким, увязал в молочном тумане.

— Тебе Герберт выписал выходной. Сказал, что от вдохновения наутро может болеть голова. Хотя, простая формальность, ты и так приходить не обязана, — Салли прищурилась, подалась вперед, пробежала по ее лицу белая тень, пробежала и спряталась.

— У тебя вся шея в синяках, — сказала она, потом дернулась, поднялась, подошла и бесцеремонно задрала рубашку. Эрика опустила глаза. По животу расползались синие, кровью налитые пятна.

— Это они сделали? — спросила Салли, смотрела внимательно, на миг показалось, что похожа она на леопарда, готового сделать рывок тяжелыми мощными лапами. Эрика не удержалась — улыбнулась, потянула рубашку назад. Просто кожа такая — чуть сожми и уже синяк. Пройдет через пару дней. Она вернулась к тридцать четвертой, шла быстро, знала, что стенка пропустит, но снова ударилась. За невидимым тяжелым стеклом маячила улица, мигала дверями домов, шевелилась — смеялась.

Через пару дней не прошло, даже сильнее выступили пятна, будто слились с кожей, но слились чудесно, щипали от каждого прикосновения, напоминали о том, что было там, на парковке, и терлись об ткань хлопковой рубашки. Сначала, Эрика возвращалась к улице по утрам — спала до трех ночи, вскакивала с постели и бежала, чтобы постоять у невидимой стенки, тронуть ее, сесть на асфальт. Потом еще после галереи, вечером — на сон времени почти не оставалось. Она ловила себя на мысли, что ей нравится это — сидеть и ждать. Когда-нибудь да пропустит нечто, не будет же вечность обижаться. А что она сделала — разве не молчала? Может, поэтому оно и обижено, потому, что Эрика — молчала?

Совсем не Виктор, — думала она, потому что настоящему Виктору было бы все равно, молчит она, или говорит, потому что не обижаются же на кота, особо не следят, пищит он, или молчит. Даже не обращают внимания — пищит и пищит, может, запустят в него тапком, чтобы замолчал. Эрика улыбалась, трогая стенку. В следующий раз обязательно будет говорить, чтобы ей прилетело по затылку — нечто обязано знать, как поступил бы Виктор, начни она много говорить, — потом сжимала зубы, вставала и возвращалась туда, откуда пришла. Все это отговорки, мысли роются — заглушают страх. На самом деле тянуло на тридцать четвертую, тянуло так, что немели пальцы, но неумолимая стенка не пропускала, и бессилие билось в груди, свербило в носу, готовое брызнуть из глаз.

За какую-то ночь Эрика нарисовала четыре картины, будто в полусне отдала их Салли, и снова вернулась к тридцать четвертой. Невидимая стенка струилась вниз рябью, улица шевелилась, смеялась. С тела сходили следы-отпечатки, выцветали, становились голубыми, неоновыми, будто летит она в самолете ночью, смотрит сверху на Город и горят внизу вывески — размытые, окутывают пространство. Голубой небоскреб по центру — самый яркий, несходящий, сияющий. Позже и он чуть затерся, рассасывался, стелился по коже и становился размытым, как небо, рассеченное слоистыми облаками. Эрика приходила к тридцать четвертой, садилась на асфальт. Пожалуйста, — умоляла она. Нужно было еще отпечатков.

— Мир не станет лучше, если вы несчастны, — говорил Герберт — только раз зашел в галерею, и задал привычный вопрос, может, формальность, а может и действительно интересовался, потому, что Эрике не поверил. — Знаете, в чем смысл этого лозунга? Если вы несчастны — вы не станете лучше, не будете развиваться, потому что будете грустить, а грусть отнимает уйму времени, которое можно потратить на развитие, на работу, на то, что позволит вам идти вперед, дальше, к мечте. Но, здесь палка о двух концах, потому что вы не будете несчастны, следовательно, станете лучше. Следовательно, и мир станет лучше, потому что он развивается вместе с вами, он — огромный недостроенный муравейник, и вы — муравьи, строители. Если половина будет грустить, как он будет строиться? Медленно? С другой стороны, чем больше вы этому муравейнику отдадите, тем больше получите от него взамен. Видите, как? — спокойнее от его монолога не стало. — Мир не станет лучше, если вы несчастны.

Ровно через неделю она снова вернулась к тридцать четвертой, тронула невидимую стенку и показалось, что сердце разорвалось и разлетелось ошметками внутри — так сильно ударило в кровь осознание, что стенка снова пропала. Замелькали перед глазами дома, приближалась парковка, и было видно, как неведомое нечто снова сидит на пятом этаже, сидит, прислонившись к балке, качает ногой в пустоте — высоко — но сидит ровно, без страха. Эрика не помнила, как она поднялась. Только нечто посмотрело на нее не сразу, не отрывалось от телефона.

— Один день в неделю, — пробормотало оно, и было непонятно, то ли утверждает Виктор, то ли возмущается. — Одна чертова ночь. Пять часов несчастные. Ну, вот чего тебе нужно?

Она подошла сама, опустилась напротив и не могла отвести от него взгляд — настолько внешне было похоже, даже голос был точно таким — он звучал в телевизоре часто, когда какой-либо счастливчик получал свою благодарность. И реакция на Эрику была похожа, до одурения, — с чего бы настоящему Виктору приходить на мертвую темную улицу? Только отдохнуть, а тут — она, под ногами мешается.

— Ну, ты чего, Эрика? — спросил Виктор, так, словно не было этой недели, ничего не случилось, потом протянул к ней руку, тронул шею и замер, подался вперед, так же, как и Салли, бесцеремонно задрал вверх рубашку. Под ней все еще расплывались почти выцветшие следы — отпечатки.

— Это я — да? — спросил он, как-то судорожно вдохнул, — Ну, конечно я, больше некому. Больной идиот. Я не знаю, что на меня нашло, просто ты так внезапно пришла, даже ворвалась, тогда, когда это было нужнее всего. Я подумал, что мне тебя улица подсунула. Всю неделю жалел об этом. Не могу понять, как так вышло, но раз уже вышло, то, прости меня, ладно?

— Нет, нет, — перебила Эрика, мотнула головой — впервые — оборвала, потому что это было отнюдь не похоже, разом опустило на землю, почти растоптало. — Нет, он не скажет так. Только не так. — Она сама тронула его руку, вернула ее под рубашку, закрыла глаза — вытянулась, потому, что прикосновение разлеталось по телу колючими мурашками, было теплым, почти обжигало. Нечто из кожи вон лезло, строило эту реальность, но настоящий Виктор не будет так унижаться, не скажет так.

— Ты чего делаешь? — удивился Виктор, или нечто, потому что снова не попал в точку, снова ударило по ушам, но Эрика подняла его руку выше, закрывала глаза, не сдавалась. Она сама расстегнула рубашку — нечто лишь наблюдало — сама направляла его ладони, сцепила зубы, но не сдавалась. Нечто поймет, нужно лишь направить, дать знать, и оно поддалось, втянулось в движение, заскользило руками по телу, медленно и уверенно, но не так, как тогда.

— Может, хотя бы до дома потерпишь? — недоумевало оно, но не останавливалось, ветер ласкал ее тело, далекий, холодный, но рядом было душно и жарко, пахло имбирным печеньем. Не так, — Эрика закрывала глаза и додумывала сама — нечто поймет, на то оно и всезнающее, но оно не поддавалось, не понимало. Ну же, не так, — хотелось рыдать, потому что здесь, на парковке, был не Виктор — лишь часть.

— Пожалуйста, — она морщилась, умоляла, но нечто не понимало. — Пожалуйста…