Чумной год (джен)

— Дядюшка, — громко зовёт Улла, поплотнее закутавшись в чёрную кружевную шаль, и протискивается через частокол; на нескольких шестах бледнеют треснувшие горшки и болтаются маски — бледные, ручной работы, скалят огромные рты, а с самого большого шеста — высоченного, почти по крышу — таращится глазницами человечий череп. Помнится, в детстве Улла с ним игралась, а ещё в нём частенько спали крысы: хозяин ловил в верёвочный силок, к рукам приручал, те всех мышей ему перебили, — лучше любой кошки. — Дядя Огг!

— Дома никого нет, дура!

— Дядюшка! — сурово рявкает Улла, уперев кулаки в бока. — Ты, как я погляжу, собственной племяннице не рад?

— Ещё чего! Когда я гостям радовался-то, а?

Огг, сутулый и неуклюжий, топает по двору — идёт поджечь масляный фонарь, стуча толстым, перемотанным верёвочными браслетами посохом; старику по виду то ли пятьдесят лет, то ли все семьдесят, — не разобрать, как и то, толст он или худ. Дядя всегда кутается в ворох рубах, шарфов и обмоток, и похож на мохнатого пучеглазого паука, только глаз у него лишь одна пара, — правда, в иные дни, когда он шаманит, и несколько: на каждую ворожбу Огг делает себе новую маску и особенно любит рисовать на них узорные глаза.

Огг — шаман, самый настоящий. Огг может говорить с духами, сварить настойку из грибов и вылечить, умертвить, воскресить любую утробу, — чужаки из грибных пустошей и королевских лесов всегда его боялись, а для Уллы, Хорнет и всего ткаческого народа нет лекаря лучше. Улла от него-то тягу к врачеванью и прихватила.

— Дядя, к нам идёт чумное поветрие. Уходи отсюда, — поджимает Улла губы и, вздохнув, садится на прочерневший от сырости порог.

— Опять? Ишь, ещё чего. Я столько лет здесь шаманил, а теперь — уходить?

— Это не шутки. Некоторые из наших уже подводы собрали, уходить хотят.

— Вот и пусть уходят, если им охота нажраться кремня с железом.

— Дядя! Прекрати!

— Да кому мы нужны-то, Улла? — Огг обвинительно тычет в её сторону длинным узловатым пальцем; ногти и пальцы у Огга черны от разведённой сажи, — видимо, красил маски. — Мы для них дикари, потому что в голодные годы едим человечью печень. Мы дикари, потому что у нас больше баранов и овец, чем людей. Разве до твоей барышни королю есть дело, Улла?

— Пусть только попробует! — фыркает Улла, вспоминая чёрный мрамор и серебристый плющ Белого дворца; Улла так привыкла к госпоже Херре, ещё в семнадцать лет ставшей женой короля, а через десять лет — овдовевшей в один день с Уллой, что ни минуты не вспоминает об её нездешней родне. — Нечего ей жить в его клетке. Мала ещё.

— А почему ж ты без неё, а? Раньше-то Хорнет всегда с тобой гуляла. Куда делось наше лунное зерно?

Улла молчит, вздыхает и дрожащими пальцами трёт дважды проколотое медными серьгами ухо: уж очень хочется забыть то, как Хорнет ревела в голос, прощаясь с родным теремом, и всё хотела убежать в лес — без слуг, без матери, без няни-повитухи, и однажды даже удрала и забилась в самую чащобу, — Улла нашла её, когда та сопела в гнезде тухляка, и отнесла в терем на руках, а потом полночи не могла отстирать провонявшее гадким запахом платье.

— Язык сожрала, что ль?

— Я, — говорит Улла, поджав колено и обняв его покрепче, — отвезла её к королеве Веспе.

— Что-о?

— К Веспе, — с расстановкой повторяет Улла. — У неё улей, а не паучье логово, и чума до них не доберётся. Пусть дитя в тепле и достатке растёт.

— Ишь, а своих-то детей ты никогда чужакам не отдавала! Дрянная из тебя нянька, Улла! — злится Огг, стукнув по порогу посохом. — Госпожа тебе голову оторвёт!

— Не оторвёт уже.

— Почему же?

— Не оторвёт, — снова повторяет Улла и, обняв колени ещё крепче, зарывается в них, всхлипывая и шмыгая носом. — Думаешь, я просто так барышню в Улей отдала, да?

Огг замирает: Улла слышит это, потому что бубенчики на его посохе перестают звенеть, постукивая по узелкам браслетов, — а потом топает в дом, гремит посудой, шуршит травами.

Улла рыдает в голос, кое-как утираясь кружевами, и еле-еле выпивает отвар из миски, который дядя суёт ей в руки, — отвар пахнет крапивой, и от его жара внутри становится чуть легче.

— Не реви ты, дура, не будет наша королевишна в Улье долго сидеть. Сама вернётся.