Вперед, за мечтой (гет)

Его нельзя было спутать ни с кем, даже если закрасить лицо и фигуру черной, как дым, акриловой краской; казалось: растащи силуэт по частям и покажи одну Эрике — она узнает в этом огрызке Виктора, хоть и не видела у него ничего, кроме уголка кожи, убегающего за воротник. Порой ей казалось, что вместо тела у него под рубашкой иллюзия, твердая и горячая, — и, охваченная сомнением, она касалась его груди ладонью — очень осторожно проводила ей вниз. Невозможно было понять, можно это делать, или нельзя, потому, что в такие моменты его лицо вообще ничего не выражало. Откуда он, из России, Германии? — На вид было сложно определить национальность. Как долго он здесь, сколько ему лет? — Когда он молчал, она забывала о том, что рядом не настоящий Виктор. Стоило заговорить — иллюзия рассеивалась.

— Тридцать восемь. Что, на фасаде Министерства это не указано? — раз, он ответил, сквозь зубы, а когда Эрика вздрогнула от осознания, что мысли нечто все же читает, покачал головой. — Нет, у тебя на лице написан этот вопрос, мысли я не читаю. Тридцать восемь, а тебе двадцать, глупое ты животное. Когда я придумал эту чушь, про «вы можете все», я и подумать не мог, что сам попаду в собой же поставленную ловушку. Тридцать восемь — ты хоть понимаешь, что это ненормально? Понимаешь, что ты — ненормальная, что делаешь меня ненормальным? Хотя, вы здесь все ненормальные, — и добавил, чуть позже, казалось, что между словами был не миг, а тысяча лет. Даже потрепал за ушком, как обиженного котенка, — ну же, не обижайся. Если надоест ночевать на парковке — дашь знать?

Это не Виктор, — думала Эрика, и цеплялась за белую пустоту, укрывалась ей, как тяжелым пуховым одеялом. Виктор мог все, даже больше, чем все, а нечто с тридцать четвертой то попадало в образ, то нет, и от этого диссонанса кто-то невидимый щелкал в голове маленькими пузырьками на пупырчатой пленке. В пустоту попасть было просто — опуститься на холодный бетон и положить голову ему на колени. Сложить локти в импровизированную подушку, надеяться, что снова потреплют за ухом, но, как правило, нечто с тридцать четвертой это не нравилось.

— Сядь нормально.

Эрика сжимала зубы, но не сопротивлялась. Она уходила оттуда утром — иногда не спала, иногда просыпалась в одиночестве, на парковке, или в кровати. Если не спала — Виктор уходил раньше, без пятнадцати пять пищал его телефон. Один сигнал — пип — и он оставлял все, и дом, и парковку, и Эрику. Всегда напоминал:

— Сидишь полчаса. Чем больше, тем лучше. Выходишь с другого конца, поняла? Проблемы нужны? Мне нет.

Она подчинялась, сонная, раздраженная диссонансом, клялась, что и шагу больше не сделает в сторону тридцать четвертой. Два дня рисовала, на третий забывала, что нечто — пародия, забывала про его диссонанс. Через неделю не возвращалась — летела на парковку. Поднималась на пятый этаж.

— Эрика, — утверждал Виктор. За одну ночь бросал ее из пронизанной спокойствием пустоты в ад. Все повторялось.

От его образа веяло выразительностью, уверенностью, даже то, как нечто, копируя Виктора, смотрело в одну точку и изящно перебирало пальцами воздух, казалось, отправляло в иную реальность. Очень точно был пойман момент — Эрика заметила это, когда настоящий Виктор в телевизоре, два года назад, разоружал словами недовольных жителей Города — задержка между вопросом и ответом, секунды три паузы. Поначалу казалось, что эта пауза — все, она подхватывала и уносила, давала понять, что Виктор — не здесь, в своих мыслях, которые явно важнее, чем глупое животное — Эрика. Она упивалась этой паузой до тех пор, пока нечто и эту деталь не искромсало в лохмотья; обезобразило, пытаясь обосновать. Перекрыло дыхание, когда Виктор, задумчивый, вытащил из уха наушник. Таких крошечных она еще никогда не видела.

Это точно не Виктор, — морщилась Эрика, но от наушника все же не отказалась, и через секунду уже не могла сдержать слов, они лились наружу, как победная песнь, как ода рассудку и счастью. Там, в ухе, мужской бархатный голос распевал по буквам слово «любовь». Она вслушивалась в соль мажорный экспромт — именно соль, а не ре, как утверждали диски в ее квартире! — не сдерживалась — смеялась.

— «Б» это что-то очень, очень безумное, — повторяла она, захлебываясь словами, и правда била в голову, пожалуй, сильнее, чем белая рубашка и воздух, пронизанный горячим имбирным запахом. — Я же знала, что она в соль мажоре. Знала, что эта песня поется так. Боже, я думала, что сошла с ума. Нет, не сошла! «Б» это что-то очень, очень безумное — так, и никак иначе! Боже, — Эрика не могла понять, смеется она или плачет. — Я не сошла с ума. Это действительно так.

Виктор смотрел на нее, и на миг показалось, что по его лицу скользнула тень разочарования и усталости.

— Ах, ну да, — сказал он.

В семь утра эта песня неслась из динамика булочной, и неслась уже по другому — скомканная, неправильная, кривая, с другим ритмом и текстом, даже голос не был баритоном — тенором, и от этого в ушах будто ножовкой пилили железо. Эрика пила капучино, ела круассан. Больше не хотелось разнести этот динамик, залезть пальцами в уши и расковырять барабанные перепонки. Она не сошла с ума, — хотелось смеяться, правда, в тени панорамных витрин прятались сотрудники Министерства. Не смотрели на нее, будто избегали, но все же прятались. Человек не может стоять посреди бульвара и просто так смеяться, — она кусала язык, но едва держалась, потом уже в галерее, в объятиях Салли, хохотала, как сумасшедшая. Герберт переминался с ноги на ногу, недоумевал.

— Мир не станет лучше, если я несчастна, — Эрика погрозила ему пальцем и он пожал плечами. Видимо, возразить было нечего.

Потом в наушнике слащавым басом тянули «останься со мной, танцуй со мной», и отчего-то она зарывалась в рубашку Виктора и шептала, будто в бреду, — Дин Мартин. Дин Мартин, а не какой-то Хьюз, как утверждали диски в ее квартире. Она не знала, кто это — Дин Мартин, имя было пустым, бессмысленным, но казалось таким теплым и важным, будто могло разом объяснить и Город, и нарисованный ею на приеме перевернутый портрет. «Когда я, вжав педаль в пол, выломал дно машины…» — свистели в наушнике и вспыхивало в памяти имя, как настоящий Виктор расцветал на неоновом фасаде каждые десять секунд. Перри Комо, — вертелось в голове, — Перри Комо, а не Кимми Сазар. Волшебные мгновенья, — шептала она, смеялась, потому что Кимми Сазар пел Незабываемый день, а не Волшебные мгновенья, потому, что слова были другие, и даже свистел Кимми в начале по-другому, можно подумать, фальшивил, хотя на деле всего лишь брал другие тона.

— Нет, это Кимми Сазар, — перебил Виктор, потом взял паузу — точь в точь, настоящий, и вздохнул, порывисто и громко. — А, к черту. Как вы мне надоели, то ли больные, то ли уникальные. Когда переболеешь парковкой — дашь знать.

Хотелось дать знать уже сейчас, потому, что вечером была бьющая в кровь белоснежная сказка, а утром хотелось впиться зубами в запястье — так нечто коверкало суть, искажало Виктора. Она уходила, злилась и возвращалась. Рисовала два дня, остальные бегала к тридцать четвертой, надеясь, что стенка пропустит, но нет. Та струилась вниз рябью, смеялась. Раз, Эрика запустила в нее отколотым от тротуара куском асфальта. Одна ночь в неделю, и та изувеченная.

— Чисто формально, ты уже должна загореться желанием прийти в Министерство и расставить все на свои места, — напоминал Виктор. — У тебя должно в голове что-то щелкнуть, и ты, на всех парах, должна лететь в Отдел Памяти. Должно было щелкнуть еще пару недель назад, — и вертел в руках телефон, задумчивый и сосредоточенный. Эрика не понимала, о чем он говорит, даже не пыталась понять. Ее больше занимали Френк Синатра в наушнике, Гленн Миллер, Раммштайн, и сотни других имен, пустых и прекрасных. Они вспыхивали, как бриллианты в панорамных витринах, переливались под светом неоновых вывесок, разлетались в глазах, как сверхновые, но разлетались гулкие и бессмысленные. Снова Френк Синатра, а не Пейтон Блаз распевал по буквам слово «любовь» и она терялась.

— Я не верю, что тебя не тянет, — удивлялся Виктор. — Должно тянуть. Это ведь причина, почему ты здесь, недостающая деталь, связующая деталь. Посмотри в себя, вспомни ее очертания. Ты же уйму времени провела на тридцать четвертой, разве не тянет забрать?

Не тянуло ни капли — более того, Эрике было все-равно на эту деталь, все равно, будь «это» рядом, в Министерстве, или описывает круги вокруг планеты в космическом шаттле, недоступное в своем расстоянии. Все, что было нужно, — наушник. Важно было знать, что всякий раз, когда от музыки сводило зубы, она была права, важно было услышать все песни, вспомнить все имена. Кимми Сазара крутили по телевизору, а Перри Комо — это вообще кто? Не вспомнить, и от этого хотелось вцепиться пальцами в волосы, но зато было кристально ясно — она не сумасшедшая.

— Может, эта деталь — ошибка? — допытывался Виктор. — Может, вне Города, ты ошиблась? А, хотя нет, тогда, ты бы так себя не вела. Может, тебя вообще не должно здесь быть — ты кому-то насолила, и попала в Город? Тебе подделали историю, подделали эту деталь? Действительно, ни капли не тянет?

— Мне все равно, — улыбалась Эрика. — Все равно, что там, в Министерстве, в Отделе Памяти. Сколько лет я не видела эту детальку, и еще столько же готова не видеть. Мне все равно, — это была самая чистая правда, слова шли от сердца, почти такие же, как смех от осознания собственной правоты. Холодно, мне так холодно, — Раммштайн, а не трудно выговариваемая группа со львом на обложке диска.

— Может, ты местная звездочка? Может, тебя отправили сюда по ошибке? — Виктор не сдавался, сидел в телефоне часами, что-то проверял — ну что, в самом деле, там может обнаружить нечто с тридцать четвертой? — потом долго смотрел в одну точку, думал — в такие моменты до него было невозможно достучаться.

Все это не было похоже на Виктора — зачем ему, настоящему, обременять себя поисками правды о какой-то глупой девчонке? Их тысячи на улицах, таких же, как Эрика, разве станет он, настоящий, так ломать себе голову ради нее одной, — Эрика морщилась, пыталась убрать ошибки всезнающего нечто, старалась не замечать их. Потом поняла, что не сможет, и пыталась забыть тридцать четвертую и вернуться в реальность. Два дня рисовала картины. Цеплялась за Салли — Лем проходил под окнами, избегал ее.

— Не звездочка ты, — наконец, Виктор отложил телефон. — Не может быть здесь ошибки. Люди, конечно, суеверны, но сейчас не темные века. Они стали более избирательны, более логичны, и, если и принимают такие решения, то руководствуются не слухами и догадками, а фактами. Правдой. Видимо, уникальный случай, — он вздохнул и снова перебрал пальцами воздух. — Везет Министерству в последнее время на уникальные случаи.