Чумной год (джен)

— Госпожа Марисса, — почтительно кланяется отощавший бородатый сержант, почти со страхом разглядывая Мариссу, и берёт руку для поцелуя — так осторожно, словно её тонкие пальчики вылиты из хрусталя.

— Мы много про тебя от господ слыхали, Марисса-Соловушка.

— Это честь…

— Не подходите, — твёрдо говорит Марисса, отдёргивая пальцы, — я заразная. Отойдите, а ко мне не суйтесь.

— С чего бы тебе быть заразной? Вон, глаза-то чистые.

— И из носа не течёт, — добавляет второй слушатель, мелкий и угрюмый юнец в кирасе, видимо, тоже из городской охраны; прежде такие никогда не переступали порог столичного дома наслаждений, удел у них другой — сторожить, хватать за шиворот или, наоборот, гостям кланяться, ибо для того, чтобы войти, им нужно целый лунный год ничего не есть — лишь копить жалованье. А ежели и скопили бы — никто не допустит их на верхние этажи, где ручьём плывёт минеральное молоко, и в покоях голова кружится от цветочных масел: чтобы туда пройти, надо хотя бы хорошо пахнуть. — У заражённых сопли текут.

Ах, вернуть бы то время, когда не было в доме наслаждений ни одного солдафона, а за пенье, музыку и лживые слова к ногам бросали столько гео, что Марисса, будь её воля, могла бы хоть самого распоследнего слугу герцогом сделать. Где теперь эти дни, где сама Марисса, — где, если ей теперь никогда отсюда не выйти, если Марисса, обезумевшая от тоски, рада петь — да и не только петь — за миску горячего супа?

— Хотите, докажу?

Мариссе-Соловушке уже стесняться нечего — у неё не осталось ни фамилии, ни родни, даже волосы она под платок теперь не прячет, когда поёт, аккомпанируя себе на цитре, и если прежде хотя бы деньги водились, то теперь, на втором году чумного поветрия, плевать уже всем на деньги: была бы еда, — поэтому Марисса, не дрогнув, подхватывает расшитый подол и задирает юбки вместе с рубахой по пояс, укоризненно глядя слушателям в глаза; по ногам у Мариссы течёт холодное и липкое, золотисто-гадкое, ни с одной дурной болезнью не спутать.

Младший охает, а сержант сочувственно свистит, но оба отшатываются, и Марисса ничуть не чувствует себя униженной, но и победительницей — тоже.

— А что, у вас, девок, и так бывает?

— Бывает.

— Я даже не подумал, — недоумевает младший. — Ты такая… обычная. Даже ресницы не вылезли.

— Зато нутро скоро дотла выгорит.

— Сколько тебе осталось? — просто спрашивает сержант, усевшись у тяжёлой каменной вазы.

Почему-то от этого простого вопроса Мариссе, уставшей от ожидания конца, становится легче.

— Не знаю. Месяц, наверное.

— Хартиган ещё с зимы заразился, а живой, соображает, блюёт только. Он наш брат, — толкует сержант, и Мариссе становится понятно их сходство в курносых носах и глазах, по жучьи-чёрных.

— Живёт на окраине, в чумном квартале. Мы иногда ходим к нему, приносим поесть.

— Он очень пироги на меду любил раньше.

— Марисса! — Младший, воодушевясь, лезет в сумку, достаёт помятый свёрток и кладёт на подмостки. — Вот, возьми. Деньги у нас есть, но, может, и пирог понравится?

Мариссе очень хочется схватить подношение, жевать, отщипывать прямо пальцами, вдыхать его запах: свёрток пахнет сладко и съедобно, а она уже два дня толком не ела, — но всё-таки Марисса, помедлив, лишь снисходительно кивает:

— Попробую.

— А ты-то чего здесь остаёшься?

— Тебе тоже стоило бы уйти. В этот дом здоровые ходят.

Марисса капризно кривит нежные губы и смеётся так, словно хочет разрыдаться, — и чувствует, что слёзы всё-таки текут, и пытается их утереть.

— Ещё чего! Чтобы я, да и променяла дом наслаждений на чумную яму?

— Тю! Да вся столица нынче — чумная яма.

— Ты лучше не болтай, а клюй, — наставительно говорит сержант, поудобнее переложив ногу на ногу, и разглядывает резной потолок, по углам которого расцветают лилии, — потом споёшь.

— Да, поешь. Ты такая бледная.

Какой же я была глупой раньше со своими деньгами и манерами благородной леди, думает Марисса, — и, тут же жадно вцепившись в свёрток с пирогом, жуёт, пихая сладкую выпечку за щеку.