Вперед, за мечтой (гет)

В начале ноября выпал снег. Жидкие хлопья падали с неба и ложились на асфальт ровными дорожками серой пыли. Каждые пятнадцать минут дворники выбирались из подъездов и заметали их на газон, а на бульваре сравняли с панорамными витринами, и под неоновым светом подтаявшие снежные дорожки переливались серебристо-голубым. «Ненатуральное» — смеялась Эрика. Будь ее воля, она бы вытащила нечто с тридцать четвертой сюда, и показала ему этот снег. Точь в точь «ненатуральный» налет с ее картины. Она бродила по бульвару кругами и не решалась зайти в галерею. Там, за панорамным стеклом, маячил Лем.

Он не выглядел сломанным или высохшим — разве что одет был не по погоде, в расстегнутую тонкую куртку и клечатую рубашку. Его волосы отросли даже длиннее, чем раньше, и теперь были гладко зачесаны назад и собраны на затылке. Он что-то говорил — Салли отвечала, жестикулировала, иногда смеялась.

Вопросов было много и всех их хотелось задать ему прямо сейчас, но какое-то странное чувство тянуло под ложечкой, быть может оттого, что Лем сам избегал встречи. Отчего это было — Эрика понять не могла, только пыталась здороваться каждый раз, как видит его на улице, но он даже на приветствие не отвечал. В себе, в своих мыслях, — оправдывалась она, поначалу, но быстро поняла, что это не так. Лем действительно избегал ее. Сознательно избегал.

Что там, на тридцать четвертой, Лем? — спросила Эрика, задала вопрос самой себе, или в пустоту, в которой воображаемый Лем все же отвечал, и ответила сама, а, может, это Лем ответил. — Все, что ты хочешь. Нечто, исполняющее желания. — Но ведь она мертвая — эта улица, — возразила она. — Если я вижу там только мертвую улицу и не то, что хочу, а нечто в корне противоположное, будто насмехающееся? Настоящий Лем толкнул стеклянную дверь галереи и захотелось подбежать к нему, задать тот же вопрос и услышать, как на него отвечает он, настоящий, но он так же обошел ее и ничего не сказал. Даже взглядом по ней не скользнул, будто ее не существовало. Эрика кусала губы — было непонятно, почему это происходит. Может, из-за тридцать четвертой? От больных шарахаются, как от прокаженных, чтобы не угодить вместе с ними в Санаторий, но ведь Салли не шарахается, а Герберт ни слова не говорит, даже про портрет не вспоминает. Все хорошо? — спрашивает он. Хорошо, — отвечает Эрика. Все же хорошо, Лем, — злилась она. Зачем ты это делаешь, почему избегаешь?

В галерее Салли не бродила между картинами и не сидела на диване — стояла в дверном проеме и смотрела на нее хитрыми смеющимися глазами, подведенными кислотно-голубыми тенями. Она не вертела в пальцах сигарету, только пузатую и продолговатую человеческую фигурку, и от этого делалось неуютно и странно, будто сегодня, сейчас, случилось нечто невероятное, страшное.

— Значит, я с тобой спала, — сказала она, и чуть улыбнулась, повела плечами. — Нет, я так-то не против, ты весьма и весьма милашка. Мелкая, правда, но вполне в моем вкусе, выразительная такая милашка. Напомни, тебе понравилось? А вообще, предупреждать о таких вещах надо, я бы хоть подготовилась, перед зеркалом отрепетировала там…

Может, ты уже нашла, что искала? — спросил воображаемый Лем и тут же растерялся, потому, что «нашла, что искала» означало только мертвую улицу, не способную показать ничего, не отражающую ни одно желание. Но ведь там есть и нечто, едва напоминающее Виктора? Разве это — то, что она искала? Эрика кусала губы, бродила между картинами. Почему тридцать четвертая насмехается, отчего этот диссонанс?

— Грешно полоумного обижать, Эрика, — бубнила Салли. — Мужчины — они мстительные существа, а с полоумными связываться так и вообще себе дороже. Видела, какую он зажигалку прикупил? Большую такую, квадратную? — она подошла ближе и смотрела странно, так, словно хотела прочитать на лице Эрики что-то, одной ей понятное. — Как думаешь, он придет с ней ночью, по твою душу?

Воображаемый Лем в голове пожимал плечами. О тридцать четвертой он ничего не знал.

— Что на тридцать четвертой, Салли? — не удержалась Эрика. Ей хотелось услышать мнение кого угодно, не похожего на Лема, и Салли вопрос будто бы понравился, потому что ее застывшее лицо перекосила странная улыбка, пронизанная скептицизмом и удовлетворением.

— Такие вопросы в приличном обществе не задают, — протянула она, но все же ответила. — Воображаемый мирок, в котором все замечательно. Говорят, туда ханжи бегают, вроде тебя. С месяцок бегают, пропадают, а потом с белой бумажкой возвращаются.

— А если не замечательно? — перебила Эрика. — Если там все ровно наоборот, совсем не замечательно?

— Кто так говорит, твой новый дружок? Это он на тридцать четвертую бегает, поэтому ты каждую неделю берешь ноги в руки и улепетываешь куда-то в сторону старых кварталов? Дорого же тебе такая компания обойдется. Хотя, уже обошлась. Кажется, это твое?

Она подошла ближе и протянула фигурку.

— Это не мое, — удивилась Эрика.

— А вот Герберт сказал, что твое. Еще сказал, что так дела не делаются, но сверху настояли. Вот и аукнулся тебе тот портрет и выкрутасы прямо перед носом у Министерства. Видишь, как твое художество наверху понравилось? Теперь о тебе заботятся, наблюдают. Все за тебя решают… — Салли повернула голову набок, смотрела будто бы на шею, на которой вновь наливался синяк, и снова протянула фигурку. — Давай, бери. Это твое.

— Да не мое это, — Эрика злилась. Одного взгляда на фигурку было достаточно, чтобы понять — это не ее вещь. Она смотрела на нее, но видела только пальцы Салли, желтые и сухие, словно полоски старого пергамента, и заостренные красные ногти, оттеняющие черно белый человеческий силуэт.

— Твое, — Салли сунула фигурку ей в руку и странная, ни с чем ни сравнимая волна прокатилась по телу и ударила в голову. Ощущение было до боли знакомым, вспыхнула в памяти белоснежная комната и женщина с морщинками-лучиками в уголках глаз.

— Думала, что никто не заметит, да? — не успокаивалась Салли. — Да все заметили, что с тобой что-то не так. Вид, как у наркомана, какие-то мутки в старых кварталах, странные поступки, подставные отношения… Что, думала, полоумный вечность будет молчать? И я не уверена, что он только мне рассказал, как ты им прикрывалась, а сама не пойми к кому бегала. Хотя, может и наврал, но на его месте я бы тоже гнала на тебя направо и налево. Ему одно говоришь, мне — другое. Другим — третье. Вот тебе и от горшка два вершка, божий одуванчик. Нехорошо, Эрика.

Застывший пластиковый человек отдаленно напоминал Герберта, разве что лицо обрамляла тонкая кромка черной, аккуратно выстриженной бородки. Шершавое пальто заканчивалось в районе коленей. Она была качественной — эта фигурка, быть может, дорогой, но Эрике определенно не нравилась. Ощущение, с которым «это» лежало в руке, было знакомым, но фигурка была не ее. Чужая.

— Твой новый дружок, которому ровным счетом на тебя плевать, потому, что рядом с тобой его не видно, а в выражении своих чувств он, кхм, не стесняется. Каждую неделю вертит тебя, как хочет, и плевать ему, как ты после будешь выглядеть, и что о тебе подумают. Плевать, — она растянула слово, отчеканила его по слогам, словно упивалась. — Даже я столько следов за собой не оставляю, и это при том, что больше всех люблю в постели побуянить. В общем, аукнулось тебе. Хорошенько аукнулось. Три дня назад Ханна при мне звонила врачам, и я уверена, что не она одна позвонила. Наверное, только я не звонила. Потому, что из принципа людей в Санаторий не сдаю.

— Ты уверена, что это мое? — спросила Эрика.

— Герберт сказал — твое, — Салли пожала плечами. — Принес его в белой коробке, с номером, как полагается. Я сразу коробку узнала, едва на ногах удержалась от удивления. Этого толстячка у тебя на входе в Город забрали, понимаешь? Когда Герберт достал его из коробки, мы оба, наверное, впервые в жизни так хреново смеялись. Развели концерт из-за какой-то фигурки. Маразматия, а не Министерство.

Вечером Эрика показала фигурку Виктору и тот долго вертел ее в руках, а потом спросил, недоумевая.

— Это чего?

— Это ошибка, — она была уверена, что это так. — Это не мое. Все говорят, что мое, но я это не знаю, впервые вижу, — ее трясло от страха и в глазах рассыпались белоснежные круги, паника комком забивала горло. — Мне это навязали, я не хотела ничего забирать. Навязали, а теперь заберут в Санаторий. Но это не мое, я точно знаю, что не мое. Это что угодно, только не мое! Я не помню эту фигурку, я даже не знаю, кто это.

— Не знаешь, или не хочешь знать? — спросил Виктор. — Это разные вещи. Послушай себя, может, и вспомнишь чего-нибудь, — но вспоминать не хотелось, даже видеть эту фигурку не хотелось. Теперь Санаторий, — билось в голове, и казалось, стоит выйти с тридцать четвертой ее сразу схватят и увезут в Санаторий.

— Я не уйду отсюда, — Эрика едва выговаривала слова, зубы стучали. — Не уйду. Потому, что если уйду, забуду все, даже вас. Я не хочу забывать вас, не хочу, — она зарывалась в его рубашку, пыталась влиться в него, раствориться в его тепле и запахе имбирного печенья. — Отчего это происходит? Я не хочу забывать, вообще ничего не хочу.

— Выборочно забудешь, — возражал Виктор, но было в его голосе какое-то странное сомнение, словно даже всезнающее нечто не могло сказать, что именно она забудет в Санатории. — Стирают только те воспоминания, которые не нужны. Они же у тебя есть, те воспоминания? Странные, тебе непонятные? Быть может, пугающие? — он пытался отстранить ее, посмотреть в лицо, но Эрика цеплялась за него, цеплялась за остатки настоящего Виктора, от которого у нечто с тридцать четвертой, пожалуй, остались только внешность и голос.

— Я не уйду отсюда, — твердила она.

Стоило Виктору оставить ее на минуту, Эрика забросила фигурку в стол — в самый глубокий и пыльный ящик. Она ловила себя на мысли, что пластикового толстячка в черном пальто действительно не хотелось ни видеть, ни знать.