Соловей и брусничная фея (джен)

Один из признаков старой дружбы: вместе можно сколько угодно молчать, это не тяготит, вы не нуждаетесь с постоянных разговорах. Тем более, Ариэлла знала, когда молчание совершенно необходимо.

Марта уже рассказала ей обо всем, случившемся за последние пять дней, и в изнеможении умолкла. Ариэлла не торопилась возобновить разговор: ей самой хотелось подумать. Главное — думать именно о Марте и ее семье, не ударится в воспоминания, которые неизбежно нахлынут.

Они с Мартой были знакомы уже тринадцать лет. Почти можно сказать, что Андерс вырос у Ариэллы на глазах, но общались они на самом деле очень мало. Чаще Марта жаловалась на него Ариэлле, и та вынуждена была давать советы — наугад, вслепую. Впрочем, жалобы начались только лет с семи. Ариэлла всякий раз чувствовала неловкость, потому что, в общем, мало что была в состоянии посоветовать о воспитании мальчиков. Все, что она могла сказать, касалось только мальчиков не старше пяти лет. И то сказать, Проспер был идеальным ребенком... Как ей теперь кажется. Вот он встал перед глазами — огненные волосы, задумчивый взгляд... Строгий маленький принц, такой послушный, вдумчивый, серьезный. Ариэлла часто гадала, каким он вырос бы. Как бы хотелось, чтобы он просто вырос.

Наверное, об этом и стоило сказать Марте.

— Мне кажется, все-таки тебе стоит прежде всего порадоваться тому, что он жив. Остальное, поверь, поправимо.

— Мне хотелось бы на это надеться, — ответила Марта очень мрачно. — Но я не вижу в нем перемен к лучшему. С семи лет я стала замечать, что он порочен, с семи лет я пытаюсь исправить его всеми способами, но как будто все это происходит не с ним, проходит мимо. Мы все как будто не существуем для него. Никто не существует для него, кроме него самого.

— Говорят, для подростков это обычное дело. Да и для большинства взрослых, к сожалению, тоже. Я ни в коем случае не оправдываю эгоизм, а только хочу указать, что твой старший сын в этом плане от большинства людей отличается очень мало.

— А что, большинство людей обворовывает своих отцов? Или смотрят на мать, как на пустое место? Или о других не отзывается иначе, как о ничтожествах? Ты ведь не будешь мне говорить, что это преодолимо?

Ариэлла усмехнулась и задумалась. Конечно, Андерс был, кажется, таким же сложным случаем, как Фредерика Кьюзак. Может ли она сказать, что преодолела недостатки этой девочки? Прочны ли те подвижки к лучшему, такие немногие, что Фредерика обнаружила за последнее время?

— Понимаю, о чем ты говоришь. У меня тоже бывали случаи, когда руки опускались. Но, откровенно говоря, это были дети из семей, непохожих на вашу. Вы с Юстасом любите друг друга, ни у одного из вас нет порока, который отравлял бы всей семье жизнь, вы оба любите детей, но не забываете про умеренную строгость... Ведь все именно так?

— Да, — кивнула Марта с тихим стоном. — Сколько же раз я думала об этом... За что нам такой сын? Что мы сделали не так? Ведь я старалась все выполнять правильно — твои советы, рекомендации из книг. Сколько я их прочла! И все-таки у меня вырос...

Что-то насторожило Ариэллу в ее словах.

— Прости, но мне немного странно это слышать. Наверное, я ошибаюсь. Ты говорила так, будто тебе жаль результата своей работы. Жаль потраченных усилий. Ведь я просто неправильно тебя поняла, так, Марта?

Марта нахмурилась.

— Не знаю. Может быть. Но даже если бы и так — разве моя работа совсем уже ничего не стоит?

— Но ведь это твой сын, Марта.

— Разве я его бросила? — спросила подруга неожиданно холодно и резко, почти грубо.

— Ему могло показаться именно так, — серьезно ответила Ариэлла. — Может быть, в душе ты и понимаешь, что любишь Андерса, и стараешься выразить свою любовь в делах.Но вот с Брюсом ты не стараешься быть идеальной, правда? Ты открыто любишь его. Андерс видит это. А любишь ли ты его — не видит.

Глаза Марты холодно блеснули..

— Мог бы догадаться, что если для него все делают, значит, наверное, к нему испытывают что-нибудь.

— Из-под палки? По чувству долга? Подростки такое не любят.

Марта сердито тряхнула головой.

— Извини, но это просто капризы. Он не сталкивался с настоящей нелюбовью, чтобы привередничать.

— Он не знает об этом.

Лицо Марты окаменело, и она глухо проронила:

— Может, лучше бы узнал?

— О чем ты говоришь?

— О том, что если он научится ценить любовь, только потеряв, я могу сделать так, чтобы он ее... потерял.

— Это, опять же, эксперимент? — Ариэлла пристально посмотрела на подругу. — Должна признать, жесткий. Ты полагаешь, на благо мальчика...

— Я устала думать о его благе, — Марта стиснула руки. — Он отталкивает меня и не ценит моих усилий, я не нужна ему. Что ж, у меня с детства было кредо: мне не нужны те, кому не нужна я. Он не будет нужен мне больше никогда, вот и все.

Ариэлла машинально помассировала занывший висок. Сейчас она видела траву над могилой на отшибе деревни, людей в трауре. Черно-белое фото: двое маленьких детей. И слышала собственный голос, молодой и жестокий:

— Вот ваш сын. Вот ваши внуки. Больше мне нечего вам сказать и предложить. Три года назад вы могли бы застать их всех в живых. Прощайте.

Она попыталась восстановить лицо той, другой женщины, разглядеть ее черты в чертах Марты. А подруга с тоской смотрела перед собой:

— Поверь, я никогда не пожалею о нем. Ведь мне стало гораздо легче с тех пор, как я забыла мать. И тут — перестанет из-за него болеть сердце, и только.

— Перестанет ли? — мягко спросила Ариэлла.

— Я заставлю себя.

— Я себя не заставила.

— Но это же совсем другое. Не сравнивай чистых ангелочков и...

— Хорошо, я не буду сравнивать. У меня есть и другой пример. Послушай о нем, прошу.

Ариэлла отпила воды. Марта, стиснув губы, смотрела в окно — в пасмурное, дождевое небо.

— Жил однажды мальчик... Старший в семье. И мать его невзлюбила — уж не знаю, за что. Не буду лгать, он был лучше твоего сына, но мать все-таки не любила его, хотя и ничем не обделяла — выполняла свой долг. А он был горд и не хотел оставаться в доме, где его терпят только из чувства долга. Тогда он покинул свой дом, уехал в другую страну. Из Гаскии — сюда, в Скендию. Нашел там кров, друзей... И полюбил. И его полюбили.

Оказывается, в нескольких словах можно уместить то бесчисленное множество дней и часов, на которое дробилась их с Жеромом юность. Университет в Корлинге — вот где сошлись их дороги. Она была счастливой девушкой, от природы получившей многое: красоту, таланты, воспитание, а главное — любящих родителей. Он был робким юношей-иностранцем, при огненном цвете волос — бледным и печальным. Но не слабость чувствовалась в нем — Ариэлла быстро оценила ум Жерома, его редкие шутки, поэтическое начало в его характере. К тому же, хоть и явно — она давно научилась замечать это — восхищался ее красотой, но совсем не торопился высказывать симпатию, делая вид, что ценит ее лишь как собеседника.

Она раньше представляла себе, что полюбить человека отважного и сильного, как отец — но полюбила того, кого с первых встреч жалела. И такое это было чувство, что сил у самой прибавилось вдвое и мысли были. как птицы в небе. А он трепетал, как заблудившийся в лесу.

— Знаешь, им казалось, что жизнь бесконечна и оба успеют все. Они строили планы так, будто собирались жить вечно.

Да, правда — в их кружке планы строились для всей страны. Они грезили реформами. Скоро стало ясно: именно Жером придумывал большую часть идей. А к ней он долго, долго не мог сделать первый шаг. Пришлось даже на время изобразить, что она к нему охладела. И только когда он полностью ей доверился, то смог рассказать и о своей семье.

— Он долго боялся пойти навстречу своему чувству: ему казалось, любить его невозможно. Такая... заледенелая душа.

Ариэлла долго не могла говорить дальше: вспоминался дождливый осенний вечер, пустынный коридор университета, головокружение и трепет их первого с Жеромом поцелуя и его смятение, его непонимающие глаза: он сам себе не верил, что с ним такое наяву. Она была готова возненавидеть его родителей за это. Но нельзя было позволять их ненавидеть ни себе, ни ему.

— Потом, после свадьбы, она уговорила его написать родителям. Знаешь, до того, — Ариэлла не удержалась от горького смеха, — он им послал только чек — вернул сумму, которую брал у них на первое время.

Марта фыркнула, но промолчала. Ариэлла все же договорила:

— На письмо они не ответили.

Марта пожала плечами, и Ариэлле пришлось подавить некоторую злость.

С каким трудом она уговорила мужа пойти на примирение, рискнуть первому! И как оказалось — напрасно. То есть она тогда чуть было не подумала — если бы не привыкла с детства надеяться, даже когда не на что. Она помогла пережить ему эту новую боль — затопить его любовью, увлечь новыми перспективами, ведь, как ей казалось, им открыты все дороги. Она родила ему сына, а потом и дочь — и хотя он раньше не проявлял особенной любви к детям, эти два комочка, открыто и доверчиво ему радующихся, как будто окончательно растопили его сердце. И однажды он сам ей сказал, что, пожалуй, готов сделать новую попытку, однако поймет родителей, если они все же решились вычеркнуть его из своей жизни навсегда. Но началась война.

— Когда враги вошли в страну, которая его приютила, он отправился с ними бороться — так, как умел. Но враги схватили его, допрашивали... И повесили.

Перед глазами стало черно. Когда Ариэлла узнала о гибели Жерома, ей показалось, вокруг оглушительно тихо. Люди все-таки шли по улице, шумели деревья, мимо окна носились ласточки — но все плыло, как в замедленной съемке, с отключенным звуком. Она и тормошившую ее мать с молодой соседкой Вивьен, и испуганно молчавшего Проспера узнала не сразу. Первым звуком, который дошел до сознания, был плач малышки Эжени.

А несколько дней спустя, когда мама помогала в госпитале, Ариэлла вышла купить хлеба. Детей оставила с Вивьен. Была бомбежка.

Потом говорили: чудо, что на месте их дома осталась хоть одна обгорелая стена. Зачем? Стена, которая никого не защитила.

— После войны его память увековечили. Могилу отыскали, ее навестили министры, была служба. Туда пригласили и его родители. Да, мать сожгла то его письмо, но смягчилась потом... Однако вместо сына она увидела могилу.

А внуки существовали только на фотографиях. "Вот ваш сын. Вот ваши внуки. Больше мне нечего вам сказать и предложить. Три года назад вы могли бы застать их всех в живых. Прощайте". Она не запомнила лиц, взглядов свекрови и свекра. Они больше не виделись, хотя она знала, что они поддерживали связь с мемориалом памяти героев, в числе которых был и их сын. И до сих пор Ариэлле было стыдно за собственную жестокость.

Кажется, она снова потеряла счет времени — а ведь думала, эта дурная привычка осталась в детстве. Марта, вскочив с кресла, порывисто обняла ее. Видимо, догадалась, о ком был рассказ. И снова они молчали.

— Ариэлла, — тихо проговорила Марта наконец. — Тебе не стоило это рассказывать. Я ведь понимаю, как тебе было тяжело. А то, что я могу ответить, прозвучит... чудовищно.

— Ты хотя бы осознаешь, как это прозвучит. Но ты ответь.

Марта встала посреди кабинета, прижав пальцы к губам — как Клара Уолли, когда пыталась подобрать слова. Ариэлла часто, вглядываясь в воспитанниц, ловила себя на мысли, что кто-то из них был точь в точь такой, какой была бы Эжени в их возрасте. У кого со звонкой, пылкой, как огонек, девочкой было мало общего, так это у Клары, и только в ее нежном голосе слышались почему-то те же нотки, что в голосе дочери.

— Понимаешь, — начала Марта. — То, что ты рассказала... Не может случиться в нашей семье. С моим старшим сыном. Он... на того человека... совсем непохож. Настоящей гордости в нем нет, к тому же он трус. Так что, пожалуй, я могу быть за него спокойна.

— Марта, не зарекайся. Ты можешь сейчас говорить, что угодно, но тебе его будет все-таки не хватать... И потеря его окажется такой же непоправимой, как если бы он был лучшим человеком на земле.

Марта странно на нее посмотрела.

— А потеря меня? Если он меня потеряет — он огорчится?

У нее задрожал подбородок.

— Я ведь чувствую, что — нет. А ведь мне кажется, что если исполнение долга и не рождает любви, то оно по крайней мере рождает благодарность. И притом не в чеках выражающуюся. Я считаю, что заслуживаю привязанности, потому что я хорошая мать. Юстас — потому что он хороший отец. Брюс — потому что он хороший мальчик. Юстас и Брюс оба во мне нуждаются, и я устала добиваться любви от тех, кто меня не любит. Ведь каждый раз, когда трачу время и силы на Андерса, я обкрадываю их обоих.

— Но как они могут обеднеть от этого?

— Могут, это очевидно. Я замечаю, Брюсу обидно, когда хвалят старшего брата. И его можно понять. Это несправедливо, когда не старающийся человек получает столько же, сколько и прилежный.

— Марта, Марта... — прерывисто вздохнула Ариэлла. — Только не навреди хотя бы Брюсу, прошу, если уж с Андерсом действительно ничего больше не поделаешь. А я бы на твоем месте еще попробовала.

— У меня только одна жизнь, пойми это.

— У всех нас только одна-единственная жизнь.

Марта тревожно взглянула на часы.

— Ох, кажется, у вас скоро ужин. Спасибо, что выслушала, и... Прости за мой ответ. Я побегу, обещала Брюсу сегодня помочь учить стихотворение.

Она стремительно вышла из кабинета — еще такая молодая и быстрая. Ариэлла горько вздохнула ей вслед. Эжени, стоящая у кресла, подмигнула и превратилась в маленькую темноволосую девочку, грустно всматривающуюся в весенние сумерки, затянувшие улицы Корлинга. Девочка ждала маму, а мама не приходила.

...До ужина оставалось еще полчаса. Ариэлла еще успевала прочесть письмо Ханны Хэмиш. С недавних пор они договорились, что вместе с письмами девочка будет отсылать ей заметки о прочитанном и увиденном. Ариэлле казалось, из девочки мог выйти неплохой журналист.