Чумной год (джен)

— Гляньте, сёстры! Я хоть на колени встану! — Хёльмхат смотрит на сестёр с яростью, тоской и надеждой одновременно, когда бухается на колени в грязь, и у Ат-Махав по-детски дрожат губы — впрочем, Ат-Махав тут же отирает их ладонью и кривится; младшей лишь недавно стукнуло шестнадцать, и скоро сёстры собираются усадить её на деревянный трон по левую руку от главного, высокого самого.

— Не позорься, Хёль! Прими свой приговор, как пристойно лорду!

— Мы не бледное племя, Унха, мы божьи воины! Разве нас возьмёт зараза? Погляди, — Хёльмхат тычет в себя большими пальцами, — мои лёгкие, глаза и нос чисты. Мы станем сильнее, и наше племя будет расти и цвести.

— А дети? Они не так сильны, как мы. Не жалко тебе наших детей?

— Дети? Ни одна женщина в общине не понесла ребёнка с тех пор, как началась чума! Вы ведёте себя хуже, чем трусливые овцы!

— Кто захочет рожать детей в такое вре…

— Ах, болван!

Хёльмхат, вздрогнув, чуть поворачивает голову — ровно так, чтобы ручное копьё Сув-Херват просвистело, не задев уха, и с хрустом вонзилось в деревянный резной косяк, расколов древесину уродливой трещиной.

— Вон! Катись вон, нечистый! — орёт Сув-Херват, по уши красная от злости, и, рванувшись, замахивается кулаком; сёстры едва успевают повиснуть на её плечах и оттащить — что уж поделать, если Сув-Херват всегда славилась крутым нравом? — Не смей подходить к моим сёстрам и братьям! Ла-Марьяте, Каттегат, Инкоши — все они мне родня, и плевать я хотела, в ком из них моя кровь, а в ком её нет!

— Херве, оставь!

— Пошёл вон! Подойдёшь к воротам — лично тебе череп расколю!

Унхасилат отвешивает сестре звонкую пощёчину, и та, замолкнув, раздражённо сдёргивает с плеч липкие от пота руки.

— Пустите. А то, глядишь, не сдержусь.

— Ты ведёшь себя как пьяница, Херве, — строго попрекает Унхасилат, искоса глядя на младшую; Ат-Махав до сих пор не сказала ни слова и не выкрикнула ни одного ругательства, — всё помалкивает, прячется за плечом сестры. — Разве такое поведение достойно лорда?

— Не каждый день узнаёшь, насколько твой брат дурень, Унха.

Брат, брат, брат, повторяет Унхасилат и всё не может до конца поверить, — словно кто-то уложил её в реку Туонелу, и Унхасилат слышит зов, но не может ни разобрать, ни отозваться. Кто б мог подумать, что дурнем, погнавшимся за поганой силой, окажется их старший брат?

— Унха, так ты больше не будешь меня слушать?

— Ты нас понял. Нам не нужна зараза, — кусает Унхасилат и без того опухшие губы и смотрит брату прямо в глаза; Хёльмхат высокий — самый рослый в деревне, и Унхасилат рядом с ним хрупка, как камышина. — Забирай тех, кто захочет пойти с тобой. Забирай дочь. Забирай в дорогу столько еды и пива, сколько хочешь — мы ещё соберём, лето нынче мокрое. И никогда больше не приходи в деревню.

— Ах, какие ж вы упрямые дуры, — плюёт Хёльмхат.

— Никто не смеет осквернять храм божий самолично. Разве наше тело не храм?

— Мы б могли сжиться с этим и стать ещё крепче прежнего.

— Чхать мне на силу, — рявкает Сув-Херват, — на такую уж особенно. Мне и своей хватит.

— Махе! Моя малая Махе! Разве ты никогда не хотела защитить своих людей?

Хёльмхат, высокий и плечистый, выглядит почти жалко, и Унхасилат с трудом соображает, что брат стал главой семьи за полгода до рождения младшей из сестёр — после того дня, как погиб в Гнезде отец, — и что та упрямо называла его отцом, пока не выучила другие слова; а сейчас — сейчас Ат-Махав уже совсем взрослая, и на неё заглядываются парни: всё вздыхают, когда она проходит мимо окон и дверей, — и в её чёрных глазах, до сих пор сухих, протекают слёзы.

Это и к лучшему, если Хёльмхат покинет общину, — во всяком случае, ни Унхасилат, ни сёстры не увидят, как он с каждым днём хрустит и ломается, прибавляя в росте, и начинает блевать светящейся слизью, заполнившей лёгкие, и как жизнь в его теле превращается в медленное гниение; и когда Хёльмхата не станет, Унхасилат сожжёт все его деревянные украшения, а пепел бросит в Туонелу.

— Махе, скажи предо мной и сёстрами: чего ты хочешь?

— Уходи из нашей деревни, Хёльмхат, — хрипло говорит Ат-Махав, вздёрнув острый подбородок, и по её щеке ползёт слеза. — У-хо-ди.