Чумной год (джен)

— М-м-м. Чего это там, маэстро?

— Чернь веселится, дело обычное. Не видишь?

Мокрая девица, абсолютно голая и без кос, вся в водорослях, как речная дева: рубаху с неё, видимо, содрали, а волосы обрезали, — вертит головой и ничуть не выглядит обескураженной; пузатый священник в дырявой рясе, выцветшей из красного в пыльно-малиновый, озадаченно чешет лысый лоб, а люди галдят и шумят.

— Что случилось? — тут же интересуется Брумм, не успев спрыгнуть с повозки. — Утопленница?

— Ведьма! — тут же сообщает кто-то.

— Да, она ведьма. Самая настоящая.

— Делает колдовские штуки и амулеты.

— Смотри, дядя, у меня есть. Это ведьма подарила, — хвастается беззубый малыш медальоном на верёвочке, и мать, тут же зашипев, влепляет ему подзатыльник, но амулета — не отнимает.

— Мужики после неё на живот и голову хворают.

— Все подряд! Ни один здоров не остался!

— Видать, проклята.

— А Брант даже умер, — обвинительно-сурово тычет пальцем плечистый одноглазый старик в вязаном платке, по виду и осанке — деревенский староста, — истинно говорю: из-за этой дрянной девки.

— И ребёнка Марселлы подменила, духам отдала. Прежде никогда так не ревел, как нынче!

— У Хуго корова молоко перестала давать. Это всё она!

— А ещё не тонет. Мы её связали и в воду, а она — оп! — и вылезла.

— Как святая!

— Свята-а-ая, — тянется из-за спин хрипотца, и маэстро Гримм, легко расталкивая зевак локтями, ужом просачивается к берегу — стройный, величавый; священник возмущённо разевает рот, но так и не говорит ни слова, — стоит, пялится, хлопает глазами, будто видит что-то страшное, и Брумм прекрасно понимает, почему священник перепуган. — Так ты умеешь колдовать, святая девочка?

— Конечно, умею, — по-лисьи хитро, чуть криво из-за шрама на щеке, ухмыляется девица, и глаза у неё веселеют, — а то разве я б тут стояла?

— А много умеешь?

— Могу тебя на удачу заговорить. Только тебе-то зачем? Ты и сам же…

— Ха-а!

Гримм смеётся — мелодично, в пику севшему до сорванной хрипоты голосу, чуть запрокинув голову.

— Божий дар не колдовство, святая девочка.

— А что ж тогда? — щурится девица.

Брумм предусмотрительно подбегает вслед за Гриммом — поближе, отпихивая священника и сурово зыркая на всех вокруг, пока Гримм, расстегнув фибулу, набрасывает на ведьму дорожный плащ — красно-чёрный, с фестонами, всегда яркий, сколько бы его ни стирали, и фибула на нём — серебряная, похожая на круглый, вечно зрячий совиный глаз.

— Брумм, дитятко, разгони этих зевак.

— Ну-ка, разойдись. Мы — жрецы Алого пламени. Мы её в храм отвезём, проклятие изгонять.

— О-о, — многозначительно кивает священник, обтирает платком лоб и, почтительно кланяясь, уступает Брумму дорогу.

— Ты только её не трогай, красавец.

— Ядови-итая!

* * *

— Ты ведь не мелкий жрец.

— Да?

— Никакой не жрец, — повторяет Святая, свесив с повозки ноги, вытягивает их, скрестив в лодыжках, и любуется бледными пальчиками: среди вещичек для выступлений нашлись юбки в монистах и корсаж, невесть где прихваченные: в одном из фарсов Гримм разгуливает в монистах, изображая капризную горожанку, — и одетой Святая выглядит намного красивее. — Служки и священники похожи на торгашей, а ты — нет. Что ты такое, а?

— Маэстро бродячего цирка, — пожимает плечами Гримм, щёлкнув хлыстом над ухом лошади, швыряет поводья Брумму и заваливается в хрустящие сеном одеяла.

Брумм, уставший от извечной лени маэстро касаемо управления повозкой, угрюмо зыркает: Брумм ездит с Гриммом уже восемнадцать лет и два лунных месяца, и Гримм вечно отлынивает, когда пора вести лошадь, — но за поводья всё-таки берётся.

— Малый-то у тебя цирк, маэстро.

— Малый, да не обуза. Путешествую, куда душа позовёт.

— Разве? — хихикает Святая. — Какая ещё душа-то, ежели её жрёт Алое пламя?

— Не сожрёт танцующее пламя душу, если оно и есть само нутро твоё.

Святая обрывает смех, хлопает ресницами и, вздрогнув, прижимается поближе к Брумму, прямо под бок, — да так шустро, что Брумм дёргается и чуть не роняет ременный повод.

— Выходит, ты и правда не жрец? Ежели не обманываешь.

— Карты спроси, они не обманут. И Брумм — тоже.

— К чему бы, маэстро? Предлагаешь, чтобы и я, как твой чурбан-погонщик, душу на лицо обменяла?

— Где она, душа, — и белому богу неведомо, — Гримм лежит, не моргая на солнце, и убирает из-под головного платка соломинку, — а у моих слуг дорога спокойная и жизнь долгая.

Было б то ещё жизнью, думает Брумм, скребя чужое лицо на собственном, — но молчит, цокает языком и, взмахнув поводьями, подгоняет лошадь на тракт.