Вперед, за мечтой (гет)

Наконец, удалось, — зудела в голове мысль, наливала кровью виски и тянула к асфальту, расплавляла тело, и вокруг поблекший неон разбавлял рассвет, мешался с растянутыми по небу грязными слоистыми облаками. Удалось уйти, убежать, разве что казалось, будто она топчется на месте, а не идет, и тонкие изломанные линии оплетают тело, как кокон, стелются по воздуху, растут из спины и плеч, рвутся сквозь нее, тянут на тридцать четвертую, оттягивают назад. Она делает шаг и не движется — не пускают линии, держат, дрожат, как натянутая резинка обтягивают легкие, воздух перекрывают. Это больно, чертовски больно, — думала она, потому, что кожа натягивалась, резонировала, рвалась на части и кости внутри ломались с тихим раздражающим хрустом. Ей казалось, что нечто пролезло внутрь, скребется по позвоночнику аккуратно остриженными ногтями. Пятнадцать лет, — шепчет оно беззвучно, одними губами. Женщина с лицом круглым, как масляный блин, дышит в шею дешевым парфюмом. Пятнадцать лет, — повторяет Эрика. Есть это время и нет, стелется по воздуху дымкой, убегает вдаль и мешается с тусклым неоном и потекшей по небу грязью. Она сжимает зубы и дает себе слово, что не проживет еще столько лет. Не будет ни дешевой, ни старой.

На бульваре пусто, только, кажется, бар мерцает вывеской и сквозь приоткрытую дверь доносятся голоса — нельзя пить с утра, но люди сидят, пьют — а зачем еще сидеть в баре? — и будто четыре тени в костюмах караулят у выхода, оттеняют дверь. Эрика смотрела на них, они — нет, и злость мигала в глазах, делала реальность то черной, то белой; пусто было внутри, можно подумать, нечто все высосало, искорежило ее, изломало. Можно было все, а больше ничего нет. Пятнадцать лет. Она лицом чувствовала мокрый асфальт и казалась себе сломанной, грязной, стояла на бульваре, и лежала там, на парковке, широко открывала глаза и смотрела в бетон — пусть сломаются несущие оси и он упадет ей на голову, расплющит в лепешку, сломает. За спиной по лужам хлюпали чьи-то шаги. Сотрудники Министерства вспыхнули в тени и снова спрятались.

— У вас все хорошо? — задали вопрос.

— Нет, — сказала она. Нет, не хорошо, никогда не было хорошо и уже не будет — раньше настоящему Виктору не было дела ни до нее, ни до тысячи других, глупых и маленьких, а теперь и подавно не будет — нечто отняло все, что можно было отнять, нависало над ней, казалось высоким и необъятным, ярким, неоновым, трогало пальцами губы и, словно ватная кукла, она опускалась вниз, закрывала глаза; нечто извратило ее, изломало, и так могло извращать часами, а она упивалась этим, терялась, сбитая с толку дышащим в кожу теплом и смотрящим в глаза неоном, высотой — далекой, недосягаемой. Кто-то тронул руку и прошелся по ней ладонью — большой и промерзшей, поднял рукав пальто, замер, ровно и спокойно дышал.

— Все эти проблемы решаются в Министерстве, — сказали вновь, и Эрика едва обернулась, равнодушно, устало скосила глаза. Герберт смотрел внимательно и печально, глубоко, казалось, в самую душу, но был лишь пародией, отражением. Быстро разбегающейся по воде рябью.

— Нужно просто прийти и сказать, — вздохнул он, вновь прошелся ладонью по коже и отдалось внутри болью — тупой и зудящей. Там, на руке, кожа слоилась, сбитая шершавым бетоном, и запястье обрамлял налитый кровью браслет — стелился там ровно, матовыми знакомыми пальцами. — Министерство, увы, не читает мысли, и не может помочь сразу, как возникает проблема. Вам помогут — нужно только сказать, а вы сжимаете зубы и терпите. Ждете, когда все разрешится само по себе. Так вот, я вам скажу, — не разрешится. С каждым днем будет хуже и хуже. Это сведет вас с ума, доведет до трансляции. А тот, кто стоит за всем этим, так и останется больным, сломанным муравьем, нерабочей ячейкой Города. Его нужно исправить, быть может, помочь, но вы сжимаете зубы и молчите. Думаете, что этим вы ему помогаете. Я вам снова скажу — нет. Ему помогут врачи, а не вы. Зачем так упрямиться и делать вас обоих несчастными? Оставьте одного, и даже его со временем исправят. Сложно, конечно, долго, но исправят. Вы меня понимаете?

Эрика выдернула руку. Она не понимала, о чем говорит Герберт, не хотела даже вникать в его монолог, хоть он и раскачивал на волнах, был теплым и успокаивающим. Уже поздно — немыслимо поздно бежать в Министерство, сдавать себя, исправлять. Быть может и правда — лечить ее долго, раньше было долго. Теперь уже не поможет ни Санаторий, ни Министерство. Она — растекающаяся по асфальту, подтаявшая, холодная грязь.

— Нет неразрешимых проблем. Только не у вас. Одно слово — и их не будет, вы заживете отличной жизнью, быть может и до благодарности дослужитесь, потому, что рисуете вы замечательно. Сыро и незрело, но замечательно. Зачем быть несчастной, позволять себе терять время на проблемы и депрессию? Вы ведь можете все, можете очень высоко подняться. Кто вам мешает сделать это прямо сейчас? Кого вы покрываете, Эрика?

О, как же, — кого она покрывает, самой непонятно себя или портрет; с чего все началось — непонятно, сложно сказать, когда именно фасад Министерства заполнил собою жизнь, прошелся по каждой минуте и обрамлял их тихим неоновым светом, вот только поздно уже вспоминать, нужно было раньше, а она непонятно чего ждала, тянула, билась, как мотылек за стеклом в космическом вакууме, тряслась и боялась. Эрика обводила глазами бульвар, равнодушно скользила по панорамным витринам, и люди выбирались оттуда на ее зов, выползали наружу, словно вереница заспанных муравьев струились по тротуарам, но никто не шел им навстречу, не подбирался за спину; воздух наливался тревогой и ожиданием, будто сегодня, сейчас грянет буря, пронзит реальность оглушающей молнией, и уши заложит гром. Мигнула вывеска галереи и Салли вышла оттуда, шла царственно и вальяжно, гордо цокала каблуками, подплывала медленно, завернутая в свое леопардовое пальто. Давай, улыбайся, — думала Эрика, — язвительно и снисходительно, насмехайся, пока момент позволяет, — ей было страшно, до ужаса страшно, но бурлящий глубоко внутри страх, словно щит, закрывала злость.

— Не молчите, — говорил Герберт, — вы знаете — мир не станет лучше, если вы несчастны, — и под заползающей в кожу тихой уверенной речью злость накатывала клубами, делала воздух соленым и злым, кровь приливала к мозгу, обездвиживала его, размягчала, вспыхивала в глазах темным и снова пряталась. Если вы несчастны, — выключаются вывески, быстро и тихо моргают, потом успокаиваются. Если вы несчастны, несчастны, несчастны; азбука морзе, сигнал; Герберт отдаленно напоминает отобранную Министерством фигурку, открывает рот и что-то говорит, ободряюще улыбается — Эрика ненавидит его, ненавидит эту фигурку, — и вокруг собираются люди, потому, что на Герберте, или фигурке, впервые, костюм, и застегнутая на все пуговицы белая рубашка. Они смотрят во все глаза, рассматривают ее, ждут, перешептываются, как море волнуются, недовольные в своем ожидании. Я не шоу, — Эрика злилась, кусала губы, не снаружи — внутри, и от этого рот наполнялся вязкой слюной и железной кровью. Не шоу, не шоу, разве это смешно — смотреть, как людей забирают в Санаторий, упиваться этим, ставить ставки и противно смеяться, разве это по-человечески, разве это — счастье? Салли подобралась ближе, смотрела во все глаза, не мигала, дышала в лицо похожей на сигареты дрянью и от этого делалось неуютно, злобно, противно, вплоть до боли в зубах.

— Аукнулось, — шепнула она, но казалось, что не шепнула — сказала, громко и четко, по всему бульвару кричал ее голос, влетал под пальто и срывал одежду. Эрика сжималась в комок, казалось, что стоит она не на тротуаре рядом с витринами, а по центру бульвара, стоит, будто голая, неприкрытая, с опущенной головой и сбитыми в кровь животом и коленями — бетон на парковке шершавый, трется, сдирает кожу. Сотни глаз смотрят на нее, нет — тысячи, — тысячи! — не так, как на тридцать четвертой, наблюдают, а упиваются ею, смеются и шепчутся. Не шоу, — она злилась, — я не шоу, не шоу. Где-то далеко жужжала машина, все ближе и ближе подбиралась, раздражающим звуком царапала барабанные перепонки, но подбиралась плавно и медленно, почти бесшумно скользила по мокрому, залитому подтаявшим снегом асфальту. Мне все равно, — думала Эрика, моргали последние вывески — если вы несчастны — ровным счетом плевать, все равно, пусть и дрожит рядом тусклый пресловутый сигнал, и машина за спиной стелется, подбирается, люди застывают, ждут, смотрят — только на нее смотрят, и от этого неуютно, противно, горько и страшно, но в ушах роковым барабаном трутся об асфальт спасительные колеса. Все там поймут, в Санатории, все сотрут, что не надо. Пятнадцать лет, — только бы не забыть. Она не проживет столько времени, не станет дешевой и старой. Остановилась машина, открылась дверь.

Вот оно, началось, — думала Эрика. Все умолкло — Герберт, люди, и даже вывески, и воздух стал тяжелым, свинцовым, едва заметно дрожал, заструился песчинками во все стороны, будто прятался. Очень осторожно Герберт отпустил ее руку и отступил назад, медленно сделал шаг, словно медведь чуть наклонил голову, можно подумать, стал меньше, сжались его широкие плечи. Он был бледным — мгновение назад уверенный Герберт — вмиг изменился, даже пухлые губы тронула чья-то невидимая, мелом обсыпанная рука. Эрика обводила глазами людей — те стояли ровно; застывшие в камне холодные статуи, смотрели не на нее, а в асфальт, краснели, бледнели, менялись. Салли покачнулась на каблуках, юркнула за чью-то худую спину, сравнялась с ней так, что только леопардовый рукав было видно — потом и он спрятался, и тишина разрывала воздух, рассыпалась по клавишам. Что-то не так, — щелкнули мысли; видимо, автобус огромный сзади — даже Герберт перепугался, стоит, сжавшийся, бледный, как смерть, ни живой, ни мертвый; что-то страшное сзади, что-то не так. Эрика обернулась и взорвалась, ударилась об асфальт, сравнялась с землей, леденела внизу тысячами пылинок; не была грязью — была землей под ногами, поднимала глаза, сливалась с неоном, в нем пряталась. Виктор смотрел на нее, возвышался над ней — ровно ожившая, сошедшая с фасада картинка — казался знакомым, но далеким, высоким, сияющим.

— Хотел отдать, — сказал он, четко — будто звуковая волна пронеслась по бульвару и эхом отзвенела в ушах; протянул что-то тонкое и квадратное, вложил в ее руку, и знакомое тепло прокатилось по телу, задрожало на кончиках пальцев. — Может, ну ее, эту парковку? Одна ночь в неделю, пять часов несчастные. Оставь их мне, а сама приходи в Министерство, когда захочешь. И на другой конец Города не придется бежать.

Он смотрел на нее, сквозь нее, казалось, эти глаза охватывают и ее, и бульвар, и окаменевших людей и потухшие вывески. Машинально Эрика отступила назад. Что-то не так, — стучало в висках. Оно не уйдет за тобой, — вспомнился Лем. Нечто с тридцать четвертой не может оттуда выбраться. Она посмотрела назад и все завертелось, смешалось, — и спрятанный за худой спиной рукав леопардового пальто и мертвенно-бледный Герберт. Виктор пожал плечами и вернулся в машину, плавно закрылась дверь. Люди заструились назад. Диск, вложенный в руку, казался раскаленной, немыслимой тяжестью.