Запах лёгкого загара (гет)

Теперь можно было сколько угодно обзывать себя ослом и тугодумом. Только что толку?

Не удосужиться сообразить, что все его неописуемые чувства к Гермионе и есть любовь! Прикидывал — ну, может, сглаз, наваждение там, просто фантазии… А ведь это она и есть! Не та любовь, о которой талдычил Дамблдор и которая повела его в Запретный лес (то было рядовое солдатское «надо»), а нечто более… более трепетное, наверное. Быть может, более осязаемое.

Осязаемое…

Слово вызвало улыбку.

Сдвинув на лоб очки, Гарри прижал ладони к глазам и тут же уловил идущую от пальцев прохладу. Где-то под кожей век пульсировала знакомая боль: лёгкая и отчасти желанная.

«Боль – удел человеческий».

«Опять Дамблдор», — подумал Гарри и неожиданно для себя усмехнулся. Внезапно почудилось, что понятия «любовь» и «боль» стоят совсем рядом, друг подле друга. Ну, может не в линию, но общего там куда больше, нежели представлялось ещё полчаса назад.

«Я люблю», — прошептал Гарри себе под нос – робко, будто чего-то опасаясь. Но тотчас решив, что так не годится, повторил громче и увереннее: «Я люблю Гермиону».

Он вдруг понадеялся, что Гермиона где-то здесь, близко-близко. Прячется, быть может, за соседними кустами и наблюдает. И тогда он набрал в грудь воздуха и, забыв всякий стыд, закричал что было сил: «Я люблю тебя, Гермиона!»

Никто ему не ответил, но на душе стало легче. Верно, от осознания истины.

Он ведь давно любит её. Просто не понимал этого. И тогда, стылыми зимними вечерами, когда укрывал её, плачущую и замёрзшую, одеялом. И в тот миг, когда, подчиняясь требованию Беллатрикс, швырнул на пол свою волшебную палочку. И даже когда говорил Рону, что Гермиона ему «как сестра». Теперь он, как ни странно, не чувствовал в этом ничего противоречивого и тем более постыдного.

«Мы с ней просто из одного теста», — сказал Гарри сам себе и рассмеялся.

Через секунду он обеспокоился всерьез: как можно быть таким тормозом? Чего он ждал, почему медлил? Отчего не признался первым? Как так получилось, что эта – простейшая вроде бы — мысль не посетила его голову часом раньше?

Постановив для себя, что больше не прикоснётся ни к одному успокоительному зелью — хватит уже, отупел так, что дальше некуда! — Гарри глянул на часы.

Приближалась полночь. Не самый подходящий час для визита в чужой дом.

Его тотчас охватила почти паническая тревога. Как встретят его родители Гермионы, что о нём подумают? Понятное дело, что сочтут за козла, но, вполне возможно, этим не ограничится.

Он ведь принял жертву Гермионы, ни слова не сказав. Будто так и надо поступать с родителями! Гарри ощущал себя тараканом, год назад глотнувшим отравы замедленного действия; а вот теперь время истекло, и яд начал действовать со всей силой.

Появление на пороге своего дома нежданного гостя — в такой-то час! — Грейнджеры, однозначно, примут за бесцеремонность. Нет, лучше подождать до утра.

Были и другие сомнения, связанные уже с самим собой.

Как объяснить Гермионе свои чувства, своё решение? Вдруг она подумает, что Джинни он не любил вовсе, притворялся, пудрил девчонке мозги и прочее? Ведь, если разобраться, так оно и было. Не любил — последний месяц уж точно, и без толку подыскивать себе оправдания. Готовиться надо к прямому честному ответу за свое поведение и не впутывать в это Гермиону.

Почувствовав толчок в грудь, Гарри обнаружил, что, идя наобум, налетел на встречного прохожего. Нет, это уже слишком! Свернул в кусты и трансгрессировал к «Норе». И вещи его там, и миссис Уизли, чего доброго, будет беспокоиться. Нельзя уходить не попрощавшись.

Рон встретил его в дверях своей комнаты и тотчас огорошил вопросом:

— Гарри, ты помнишь, что завтра тридцать первое июля?

— Ну помню, — он ответил машинально, больше думая о предстоящем им обоим объяснении.

Неужели прямо сию минуту? Нет, сначала надо поговорить с Джинни.

— Что у вас с Гермионой? — продолжал допытываться Рон. — Утром она почему-то заявила, что придет на твой день рождения лишь в том случае, если ты лично её пригласишь.

— Я напишу ей, — быстро ответил Гарри, обрадовавшись отчасти, что есть возможность не ждать до утра, а немедленно черкнуть Гермионе пару обнадёживающих слов.

— Пиши, — протянув ему кусок пергамента, Рон остался стоять за спиной, даже не помышляя отойти в сторону.

Гарри чертыхнулся про себя, но затевать бесполезный спор не стал. Будь что будет! Плевать!

Обмакнув перо в чернильницу, начал выводить буквы, с внезапным умилением возвращая полученное когда то обращение:

«Гермиона, буду рад видеть тебя завтра в семь часов вечера на площади Гриммо, двенадцать.

Гарри».

Он затылком чувствовал, как морщится стоящий за спиной Рон. Но теперь-то не всё ли равно? Драки, похоже, не миновать. А объясняться всё равно без толку: такое не прощается.

Гарри жалел лишь о том, что придётся просить у Рона Сычика. Своей совы он так и не приобрёл, ждал подарка от Хагрида.

К счастью, безотлагательной беседы «по душам» удалось избежать. Но ночь все равно прошла беспокойно. Рон тоже не спал, часто ворочался, лишь ближе к утру с его кровати донёсся привычный храп.

Гарри так и не удалось задремать. Впрочем, сам виноват. Хотел «поступить правильно», расстаться с другом и девушкой по-человечески — терпи.

Он поднялся на ноги рано утром, едва рассвело, и ещё до завтрака успел сложить в рюкзак все свои вещи. Мысленно он прощался с «Норой» навсегда.

Кругом стояла странная тишина. Будто все вымерли, даже на кухне никого не обнаружилось. Походив туда-сюда, поднявшись на третий этаж и прислушавшись, Гарри уловил негромкий шум, доносившийся из комнаты Джорджа. Решив, что с ним тоже стоит проститься, Гарри постучал в дверь.

— Кто? — спросил Джордж.

Гарри назвал себя, дверь открылась.

Выживший брат-близнец стоял на пороге своей комнаты и, как сразу бросилось в глаза, был чисто выбрит.

— Заходи, — сказал он вполне ровным голосом, для кого-то, возможно, звучавшим вполне нормально, но для Джорджа казавшимся тусклым и почти безжизненным. — Рад тебя видеть, Гарри. А я тут, знаешь ли, съезжать собрался. Скоро комната станет свободной, можешь здесь поселиться. Надоело, небось, спать на раскладушке?

— Нет-нет, — запротестовал Гарри. — Я попрощаться зашёл. Решил, что хватит злоупотреблять гостеприимством вашей матушки. У меня свой дом есть, там и буду жить.

Джордж окинул его долгим взглядом, но сказал лишь:

— Как знаешь. Но имей в виду: нашу матушку это расстроит.

Он отвернулся к лежащему на кровати чемодану и стал укладывать в него разномастные коробочки, ожидавшие своей очереди рядом, на полу.

Одна коробка — побольше — стояла у двери. Заглянув в неё, Гарри увидел на дне множество стеклянных флакончиков, наполненных какой-то жидкостью. Нагнувшись, взял в руки один.

— Духи, что ли? — спросил он, повертев пузырёк в руках.

— Амортенция, — не оборачиваясь ответил Джордж. — Просроченная, выбрасывать приготовил.

Гарри кивнул, начал отвинчивать крышечку. Поднеся открытый флакон поближе к лицу, осторожно потянул носом воздух, и тут же его ноздри, горло, лёгкие — всё его тело — заполнились тем самым «летним аккордом» от Кензо.

На душе вдруг сделалось удивительно легко, словно все проблемы с Роном и Джинни были уже решены. В голове прояснилось, в памяти что-то шевельнулось, и, словно повернув хроноворот, Гарри перенёсся назад на два года, в то промозглое лето, когда близнецы жили в Косом переулке, а он, Гарри, обитал в их комнате.

Припомнилось, как всё выглядело, когда он впервые здесь оказался. Ночник на тумбочке у кровати, заливавший комнату мягким золотистым светом, большая ваза с цветами, их аромат, тщетно соперничающий с застоявшимся запахом, похожим на запах пороха. Чуть позже последний исчез (или нос принюхался), а тёплый цветочный запах остался. Даже когда цветы, стоящие в вазе, засохли и опали...

Гарри оглядел комнату. Она, как и два года назад, была заставлена картонными коробками без надписей, правда, сейчас их было едва ли не вполовину меньше. Ослепительный солнечный свет, врывавшийся в окно, бил в глаза. В памяти вновь возникла Гермиона.

Да, она любила сидеть здесь вечерами. На этом подоконнике, поставив ноги на одну из коробок и листая какой-нибудь учебник. Тогда Гарри думал, что Гермиона не хочет лишний раз показываться кому-либо на глаза: фонарь, поставленный драчливым телескопом, расплылся на пол-лица и делал её похожей на панду. Только Фред с ним справился, с синяком этим. И да, всего лишь за неделю до конца каникул…

Ладони, державшие флакончик с Амортенцией, внезапно вспотели, а к охватившему его волнению вдруг добавилось ощущение тревоги, сродни тому, что накатило на него при первом знакомстве с «нотой сердца». Может, показалось, а может, и в самом деле... последний пазл встал — о Мерлин! — на место.

Промозглое лето, его безумное желание хоть на время забыть о чёртовом пророчестве, не вспоминать о гибели крестного и непростительной своей вине.

Конечно, он смотрел на Джинни. С ней не нужно было напрягаться, думать о чём-то, шевелить мозгами. Развесил уши, расслабился — и любуйся. Тогда её простецкие шутки казались забавными, а волосы — яркими и живыми. Особенно в полёте, особенно в сочетании с белой, матово-фарфоровой кожей лица.

Болтал с Джинни, а возвращаясь в свою комнату, находил там оставленный Гермионой запах — зависшие в воздухе «аккорды, которые невозможно увидеть, сложно описать, но совершенно точно нельзя игнорировать». А ведь, распознав в котле с Амортенцией что-то цветочное, он даже не подумал связать этот запах с самой Джинни. Так пахло в «Норе»; он любил этот дом, и этого оказалось достаточно, чтобы заманить себя в ловушку. Сразу же после того достопамятного урока зельеварения: столкнулся с Джинни, унюхал — и повёлся, как телок на верёвочке!

От злости на себя вдруг стало невыносимо мерзко, пузырёк с Амортенцией жёг пальцы. Переложив его в другую руку, Гарри с силой встряхнул взмокшую ладонь.

Всё просто, оказывается! Но как же можно было столь жестоко обмануться?!

— Давай сюда, хватит балдеть!

Озабоченный голос Джорджа послышался будто бы сквозь сон. Он отобрал у Гарри флакончик и, приставив на место крышечку, повернул её несколько раз по часовой стрелке.

— Амортенция — это персонально для Поттера? Планируешь состряпать на мне капиталец? — съехидничал Гарри, припоминая свой шестой курс и озабоченных Избранным школьниц. На самом же деле просто не зная, куда слить переполнившее его озлобление.

— Не переживай, сестрёнка этого не допустит, — хмуро ответил Джордж, кидая закрытый флакон обратно в коробку и возвращаясь к своей кровати.

Напоминание о Джинни прозвучало живым укором, и Гарри решился.

— Я никогда не женюсь на твоей сестре, Джордж. Я люблю другую.

Джордж развернулся лицом к Гарри.

— Вот как... — протянул он задумчиво. — Джинни знает уже?

— Нет пока. Но узнает. Скоро…

— Что ж, дело твоё, — подняв с пола очередную коробочку, Джордж вновь отвернулся к чемодану.

— Я отдаю себе отчет в том, что могу стать для всех вас персоной нон-грата, — выдавил Гарри, вспомнив словечко из книжки.

— Брось, Гарри! — решительно возразил Джордж, забив на свои дела и шагая к нему через раскиданные по полу коробки. — Мама, возможно, и подуется немного — она, знаешь ли, мечтала о таком зяте, как ты, но это ещё далеко не конец света. А я буду рад видеть тебя в магазине, и не только потому, что он существует благодаря твоим деньгам. Билл и его жена, я уверен, всегда примут тебя в «Ракушке». Да и Рон, твой друг...

— А вот это, наверное, уже нет, — перебил Гарри. — Потому что люблю я Гермиону. И она меня тоже, — добавил поспешно.

Примерно с минуту Джордж смотрел на него как на душевнобольного, придирчиво разглядывая и словно бы пытаясь определить, что важное он пропустил, не заметил своим вроде бы намётанным глазом.

— Тогда понятно, — произнёс он наконец. — Ну, тем хуже для Рона. Мой младший брат, знаешь ли, то ещё сокровище. Мы с... — у Джорджа, как обычно, не достало сил назвать Фреда по имени, — всегда поражались твоему терпению. Рон любит себя и любит себя жалеть, и последнее порой зашкаливает. Отчасти мы с... братом виноваты. Однажды мы подсунули ему коробку шоколадных котелков, начинённых амортенцией с его собственным волосом, в ней растворённым. Короче, бедняга траванулся так, что с годами не прошло.

— Что ты говоришь, Джордж? — не поверил Гарри.

— Что слышишь, — он криво ухмыльнулся. — Хотя и до того, сколько помнится, малыш Ронни чувствовал себя обделённым. «Always», — сказал бы я. Так что не бери в голову. Будьте счастливы, вы с Гермионой заслужили это, как никто другой.

— А вы знали, что Рон без ума от Гермионы? — спросил Гарри.

— Догадывались, — ответил Джордж, глубоко вздохнув. — Год назад, воротившись домой из Хогвартса, он прибежал к нам и слёзно молил придумать что-нибудь, потому что он, видишь ли, не мог вернуться в школу, не мог отпустить вас с Гермионой вдвоём... В общем, мы всё поняли тогда.

Джордж замолчал. Вновь обернувшись к чемодану, он переложил несколько коробочек, потом вытащил одну. Поднял с пола ещё пару штук и, подойдя к Гарри, вложил всё ему в руки.

— Держи! Это твой подарок. Восемнадцать — это здорово, вся жизнь впереди.

Гарри, тушуясь, поблагодарил. Сердце защемило: Джордж говорил так, словно его собственная жизнь в его двадцать уже закончилась и осталось лишь выполнить кое-какие формальности.

Как и ему, Гарри, в этом доме. Попрощаться с Джинни, объясниться с Роном.

Пока он разговаривал с Джорджем, дом проснулся. Снизу, из кухни, доносился звон тарелок: верно, миссис Уизли накрывала стол к завтраку. Гарри решил поторопиться.

Подойдя к комнате Джинни, он наложил на дверь заклинание Снейпа — «Оглохни». На всякий случай, предвидя бурную реакцию мисс Уизли и не желая до поры будоражить весь дом. Потом потоптался немного на пороге, собираясь духом, и, решившись, постучал.