Вперед, за мечтой (гет)

Они выглядели большими, прозрачными — панорамные витрины — расширялись вглубь, разливали по воздуху пустоту и белую, и неоновую, шумели бесшумно, как шумел Океан в экране телевизора, растягивали пространство. Они давно остались позади — страшные омуты — бесконечность, в которой мелькали тысячи маленьких Эрик и бессчетное количество окаменевших, кровью налитых фигур, двоящихся и троящихся — наблюдающих. Единственный голос прорезал тишину, вопрошающий, но в ответе уверенный, будто Салли знала, что на этот вопрос есть только один ответ — тот, который ей хотелось услышать — истинно верный.

— Он тебя пытал, да? — спрашивала она, и хриплый прокуренный голос ветром ударял в спину, подгонял вперед, прочь от бульвара и Герберта, прочь от табака, с примесью лимона и мяты. Хотелось закрыть уши руками, смотреть только в землю, исчезнуть, бежать. — Поймал где-то на улице — я ведь говорила, не ходи черти где по ночам. Сунул в багажник, ты же маленькая. Как там отказать. Скажи, что пытал, — она и стояла на бульваре, и призрачным всадником подбиралась за спину, вровень скакала, догоняла — цокот ее каблуков проносился по улицам, стучал во дворах и на лестнице, настигал в квартире. Эрика закрыла двери и окна, задернула шторы — тонкая полоска между ними осталась и стелилась по полу волной неона — тусклого, обесцвеченного. Она села на пол и застыла, будто остановилась. Волнами накатывала беспомощность. Свербила в горле и расходилась по воздуху гулкая белоснежная пустота. Эрика не барахталась и не сопротивлялась, не поддавалась и не стелилась — она висела повсюду, неживая, пустая и обездвиженная. Она была пустотой. Вечностью.

Кофеварка пискнула раз, потом часы, и обесцвеченная полоска стала яркой, сияющей — Эрика спиной чувствовала, как расцветает фасад Министерства за тяжелыми шторами, и от висков отливала кровь, медленными толчками в вены гнала пустоту — липкую, вязкую. Далеким казался стук, словно кулаком барабанят в дверь — тук, тук, тук, — чей-то голос слепым обертоном в ушах отдавался. Хотелось слиться с полом и убежать. Тонкой струйкой невидимого песка заполнить все щели в паркете, провалиться в бетон и спрятаться.

— Будь ты человеком, в конце концов, — прокуренный голос опять настигал, возмущался под дверью, но казался ненатуральным, можно подумать, дрожал он, был в бешенстве, прикрывал им отчаяние и злость. — Ты головой подумай, хоть раз, что ты делаешь и что будет, а потом уже закрывайся и плюй на всех с высоты своего величия. Эрика? Открывай, — и каждый такой удар отдавался в затылок болью, тупой и далекой, навязчивой. Эрика едва поднялась — ноги не слушались. Повернула ключ — пальцы не подчинялись.

— Все увидел, что надо? — спросила Салли; не у нее — у смертельно бледного Герберта, и тот закивал торопливо и виновато, казалось, дрожал, покрывался пунцовыми пятнами. Эрика не понимала, что происходит. Ей подумалось, что Герберт вновь захочет отправить ее в Санаторий — и было плевать — но тот отступил, снова закивал и ретировался так быстро, как, пожалуй, еще никто по этой лестнице не спускался. На пухлых трясущихся ножках он прыгал по ступенькам — вниз, вниз, пропустил одну, едва не споткнулся, и снова вниз. Эрика не сдержалась — хихикнула и сама испугалась, настолько гулко пронзил пустоту этот звук. Салли толкнула ее в квартиру, вошла сама. Снова в тело хлынула боль, невыносимая, тянущая.

— Ну так, скажи, пытал, или нет. Я просто хочу это услышать, сейчас, от тебя, — она смотрела внимательно, сужала глаза, на миг отвернулась и вдохнула — громко, судорожным всхлипом воздух вошел в ее легкие. — Да как тебе такое в голову пришло? Зачем? Как это вообще возможно? Нет, знать не хочу. Просто не хочу знать.

Она прошла дальше, задумчивая — держала руку у рта, прикрывала губы. Потом покосилась по сторонам, кивнула, почти как Лем, не один, а два раза.

— Ничего говорить не буду. Сама знаешь, кто ты такая.

Потом на кухне привычно гремела посуда и воздух наливался мягким, шоколадно-ванильным запахом. Эрика не сидела на полу — стояла в дверном проеме, облокотившись на дверную коробку, наблюдала — отстраненно, почти машинально следила за тем, как Салли заскорузлыми пальцами открывает шкаф, изучает содержимое той самой отвратительной банки.

— Загрузила, таки, в кофеварку, — хмыкала она. — Задумчивая ты наша. А говорила — фу, я не буду, я не такая. И, как? Понравилось?

Эрика пожимала плечами. Может, и загрузила, — она не помнила. Впервые, Салли закурила в квартире — обычный табак, курила задумчиво, стряхивала пепел не на паркет — в раковину.

— Я тоже душой не чиста, — говорила она, но было плевать, ровным счетом плевать и на Салли, и на ее ободряющие истории. — Строю из себя такую активную, роковую мадам, а на деле ночью рву зубами подушку — так плохо, на самом деле, все надоело. Жить в этом счастливом аду не хочется. В свое время была, как ты — наивная и тупая. Думала, может, это оттого, что я — одна, думала, что в Министерстве и вправду волшебники сидят, все проблемы решают, подбирают друг другу людей, могут пару из ничего создать. Пришла, значит, туда. Все вокруг белое, как в психушке палата. Большой монитор стоит, и дамочка рядом, довольная, улыбается. Кучу тестов прошла, даже кровь взяли. В итоге, монитор выдает фотографию, имя, адрес. Дамочка оборачивается, — Салли запнулась, засмеялась громко и неожиданно, потом оборвала себя, вдохнула, закашлялась. — Оборачивается, в общем, смотрит на монитор и становится белая, широко глаза открывает. Молчит. Еще дамочки подошли — тоже молчат. Один бог знает, как я перепугалась. За минуту ко мне человек сорок подбежало. И все смотрят на монитор. Знаешь, кого мне машинка выдала?

— Нет, — Эрика не знала.

— Герби, — она улыбнулась. — Он с восьмидесятого этажа бежал, на лифте, правда. Весь мокрый, белый, едва говорил от страха. Это ведь невероятно, что монитор выдал мне человека из Министерства. Они там все другие сидят, не такие, как мы. Нормальные. В общем, стояли все, шептались. Потом махнули рукой, сдались, подписали все бумажки и сказали нам, мол, будьте счастливы. Герби, правда, этого не хотел, но куда против их бумажки попрешь? Потом походил в галерею, привык. Я думала, что он — дрянь последняя, как все в Министерстве, а оказалось — тот еще добряк. Дерганный, правда, но, наверное, это работа оправдывает. Десять лет так живем. Втихаря от других. Закрываемся в галерее и сидим в обнимку. О работе не говорим. У него, вроде, микрофон вживлен в кожу. Кто знает, что будет, если хоть одно слово плохое о Министерстве на другом конце провода услышат.

Салли несколько смягчилась. Она больше не выглядела раздраженной или испуганной, стояла у раковины, вертела в руках до фильтра докуренную сигарету и по глоточку отхлебывала горячий Копи Лювак. Эрике казалось, что она — фальшивая до кончиков пальцев — в эту минуту была настоящей.

— Я его уважаю, Герби, — говорила она. — Каждой клеточкой своего тела уважаю. Его силе духа можно только позавидовать. Если каждый день жить, как последний, думать, что на минуту позже придешь и тебя на опыты пустят — это надо уметь не свихнуться. В общем, пожалеть его всегда рада. Хотя, чего это я, — она махнула рукой. — Тебе не понять. Эгоистка ты, страшная. Только в себя смотришь и больше ничего не замечаешь. Тебе все припомнят, поверь. Может, не сейчас.

Будто завернутая в шкуру леопарда царица, она проплыла мимо Эрики, гордая и осанистая прошла в комнату, задержалась у шкафов и кровати. Глазами искала что-то, и вскоре нашла. Диск, лежащий на тумбочке у входной двери, теперь покоился в ее длинных, сморщенных пальцах.

— Прокофьев, — прочитала Салли, всматривалась в обложку, и вспыхнуло имя, отбивало свой ритм по слогам, вспыхнуло и сияло, взлетело под веки и белоснежным пятном отпечаталось. — Про-кофь-ев, — накатывало волной и слезы текли из глаз. Эрика не могла понять, отчего это — только стояла, оглушенная тремя четкими уверенными слогами, и пальцы перебирали воздух, играли на невидимых клавишах. — Концерт №2, — вздохнула Салли, уже тише, и снова замигала двойка перед глазами, казалась далекой и важной. — Это ведь не концерт №2, да? — она подошла к телевизору, загрузила диск. Загорелся экран. Неоновый океан выплясывал там, и кларнеты заскакали по терциям, медленно, плавно.

Эрике вспомнилась пустота — другая, темная; линии приближались к спине, трогали ее, и рояль неуклюже шагал по клавишам. Вот она — злость, бессильная и отчаянная, — думала она, — животная злость, на куски разрывающая; и понимание клеило по кусочкам мысли, утешало и успокаивало. Обманывалась, — думала Эрика, — терялась во лжи и незнании. Не был этот концерт ни пустотой, ни хаосом, — злостью свербил в носу, шевелил волосы — не от страха. Он дышал злостью, был злостью, — и слезы текли по щекам — он был за далеким квадратом, был тем самым отобранным, важным. Салли смотрела на диск, залезла пальцами под обложку, стояла не двигаясь, ошеломленная, озадаченная.

— Нет, я не верю, что он — идиот, — процедила она и отложила диск, даже отшвырнула его, с громким стуком опустила на полку. — Видать, ты ему хреново давала, — но слова пролетали мимо, легким ветром трогали уши и ускользали, тускнели, как вывески утром, как облака растворялись; не было слов — шестнадцатые стучали в ушах, наливались каденцией, шли к кульминации. Эрика стояла и слушала, проживала каждый аккорд, каждый пассаж повторяли ее пальцы на невидимых клавишах. Ничего не важно — ни тридцать четвертая, ни бульвар; Про-кофь-ев — мерцало; ритм, как Салли стучит ногтем по столу; старый концертный зал и черный рояль; пальцы на клавишах. Все-равно, что на улице, ровным счетом плевать, пока из динамиков телевизора льются шестнадцатые — те самые.

— Нет, нет, нет, — Салли бродила кругами — рукой прикрывала рот — Нет, ты правильно заперлась. Весь твой этаж в срочном порядке пакует вещи, и почти все, кто на улице, жаждут тебя растащить на запчасти и сложить горкой у Министерства. Натворила делов, дура ты тупая. И что я сюсюкаюсь с тобой, головой же думала, когда делала, значит, не маленькая.

И знакомые, и нет — эти пальцы — ровно шагают, вмиг загораются, убегают; дервенеют подушечки, пульсируют и болят. Злость ударяет под дых, смущает. Это, должно быть, розыгрыш, — подумалось Эрике, — это все Салли придумала, подсмотрела и сложила в уме два и два, приплатила за представление, нашла человека и загримировала, может, даже списала с телевизора Океан — да это постановка, насмешка. Розыгрыш, — но тянуло под ложечкой, никто другой не нашел бы этот концерт, его не должно здесь быть, он — оттуда, из мира, погребенного на тридцать-четвертой, в подвале. Только настоящий Виктор мог о нем знать, никто больше.

— Это розыгрыш, — сказала Эрика, даже спросила, дыхнула надеждой, отчаянием, и Салли вновь засмеялась — насмешливо, может, печально. Она размывалась, подхваченная ревом труб и ударами клавиш; деревом пропитанный зал, черный рояль; пустота; Прокофьев; линии-пальцы; и голос сливался, терялся, но казался ехидным, дразнящим.

— Нет, дорогуша, не розыгрыш. Ни от кого ничего не бери, поняла? Вообще на улице не ешь и не пей. Из-под крана пей, только дома. Ходи всегда в паре, дверь закрывай. Замок купи получше, этот и ногтем открыть можно. Хомяка себе заведи, как в фильмах. Сначала он пробует — потом ты. А, — она махнула рукой. — Забудь. Захотят — сделают.