Вот ведь привязался (джен)

Ночью я, как всегда, плохо сплю. Просыпаюсь, долго ворочаюсь на холодных, смятых простынях. Бессмысленно вглядываюсь в иссиня-черное, по-зимнему безнадежное окно. Даже прожив в одиночестве десять лет, не привыкну никак к одичалой тишине и пустоте квартиры. Черная тоска накатывает неотвратимо, как волна цунами. Мы и на море-то были с Верусей всего один раз. И пляжи там были в твердой, крупной гальке.

Я вдруг слышу, как кто-то вздыхает в темноте. Еле слышно скрипит дверь. Опять я ее не смазал, старый дурак. Потом раздается осторожное цоканье. И кровать рядом со мной проседает под тяжестью другого. Я ощущаю под рукой теплую курчавую мягкость этой бестии. Этот пес, хитрый свин, забрался ко мне в кровать. Я придвигаюсь поближе и, чувствуя на лице мерное его дыхание, незаметно для себя легко и глубоко засыпаю.

Первые несколько минут после пробуждения я не могу понять, где я. Белый холодный равнодушный свет из окна. В этот раз он не режет глаза. Потому что на них падает тень от этого чертового пса. Знаете, что он делает? Он лежит напротив меня на кровати и внимательно смотрит. С легкой такой печалью. И теплом.

Не обнаружив никаких подходящих для собаки продуктов на завтрак, мы отправляемся в магазин.

Первая общая вылазка оказывается незабываемой. Ага. Эта псина идет за мной с гордым видом победителя. Как будто это не я его вывожу, а он меня. В голове скачут жуткие мысли о том, что надо срочно где-то брать поводок и ошейник, и вообще, как-то обозначить, что это домашний пес, а не то он потеряется и сгинет. Прямо синдром панической атаки. Кажется, вот сейчас обернусь — а никакого пса нет. Как будто не я еще вчера утром мечтал о том, чтоб он исчез.

В итоге закупились мы всем по самые уши. Сумка до того тяжелая оказалась — чертовы собачьи консервы, чертово молоко — что по дороге обратно приходится все время останавливаться и отдыхать. Сердце, как бешеное, все время хочет выскочить из груди. И в ушах гудит приближающийся поезд. А пес стоит у моей ноги и терпеливо ждет. Нет, врешь, вот сейчас я точно не могу умереть. Мы еще и не завтракали. И вообще.

И тут на меня налетает говорливый ураган.

— Ох, что же вы так стоите! Давайте, я вам помогу. Мне не трудно совсем, нам же по пути. Мы ж в одном доме с вами живем! С пятого я. Марьей звать. Вы еще все на собачку мою умилялись. Ох, так у вас тоже собачка! Давайте я вам буду продукты для нее покупать. А то вон вы консервов накупили, а они вредные. И дорогие ж очень. Там же состав — половина вода! А я вам обрезки покупать буду. И куриные желудки. Мне не трудно совсем. Я для своей часто бегаю. По пути. Благо вы на первом этаже живете, даже по лестнице тащить не надо, ха-ха… А желудки полезнее гораздо, чем эти консерванты паршивые!

И дальше все так же — тру-лю-лю да тру-лю-лю. А потом вдруг оборачивается ко мне, смотрит серьезно прямо в глаза и говорит тихо:

— Хорошо, что у тебя тоже собака. Ты понимаешь теперь. Теперь, если что, ты за моей присмотришь, правда? Не бросишь ее одну.

Женщины все же по природе своей безумны. Что тут скажешь.

Ураган заботы и неотвязного женского внимания доносит меня и сумку с покупками до дома. Псина добирается самостоятельно. У моей двери невыносимая Марья чуть не в нос целует мою собаку и ковыляет по лестнице дальше. Вверх. Лифт опять не работает. Хорошо, что мы на первом живем. Мне бы не справиться сейчас с подъемом наверх. Точно не справиться.

Только успеваю отдохнуть, как приходят сумерки. Непривычное тепло на коленях начинает возиться и просительно подходит к двери. Тяжеловато брать на себя обязанности. Вряд ли я справлюсь уже. Поздно ты, псина, ко мне пришел. Но зверь настойчиво просится за дверь, за окном опять валит снег, и я, вздохнув, напяливаю вновь пальто и шарф, и мы выходим в ночь.

А на следующий день мой мир разлетается вдребезги. Остатки стекол еще дрожат по углам, звенят натужно и тягостно. Псина не встает. Не просится погулять, не реагирует на еду и даже не пьет. Просто лежит и очень тихо дышит. Чертова псина. Чертова жизнь. Вот с этим сейчас мне совершенно не справиться. Два могильных холмика меня придавят к земле окончательно.

Нет.

Я хватаю пса на руки. Я даже имени ему не дал, все казалось — успею, времени еще тонны впереди, а оказалось, у нас и был-то всего один день тепла и счастья. Холодный снег бьет в лицо. Колючей крупой сваливается за шиворот.

— Что, собака заболела? — спрашивает кто-то справа за спиной.

— Да, да… — отвечаю я. Слова даются мучительно трудно, губы просто налиты свинцовой тяжестью. — Заболела. Нам бы к ветеринару надо, но я не знаю, куда…

— Садись, мне по пути, довезу уж вас, — говорит тот самый неприятный парень со зверской рожей, что работает сутенером у моей угловой соседки. Наверное, у сутенеров тоже есть собаки.

Всю дорогу он ерошит свои и без того стоящие дыбом жесткие волосы и что-то говорит, говорит. Я не слушаю. Я слышу только тихое дыхание псины и очень-очень медленное биение ее сердца. Мне кажется, что если я буду очень внимательно слушать его — оно не перестанет биться. Это чудовище рода человеческого помогает нам выбраться из машины и даже добраться до клиники.

Дальше я плохо помню. Я весь сосредоточен на том, что слушаю сердце. Стук, еще. Пауза, снова тихий стук. Пожалуйста, еще раз. Прошу тебя.

— Вам повезло, что она не породистая, — пробивается ко мне сквозь вату голос лысого человека в белом халате. — У нее есть небольшой шанс. Два из десяти.

Резвые черные кони, разевая зубастые пасти, несутся к финишу, а среди них почти затерялась моя собака. Не пес, мускулистый парень. А просто собака. Девочка. Два из десяти. Трибуны орут и свистят, стреляет пистолет, сомнительного вида граждане делают ставки. А моя псина несется по длинной мокрой от грязи и льда дороге, ей не успеть. Только выйдя из клиники, я понимаю, что отдал все деньги за осмотр, и теперь, видимо, нам придется идти домой пешком. Собственно, я ведь даже не знаю, где мой дом.

Я держу ее на руках, псину, которой так и не успел дать имя. Опять эти чертовы сумерки проглотили часть дня. Напрыгнули, грозно урча, а я и не заметил. В окнах домов виден теплый свет. Там все хорошо, все здоровы, лошадиного здоровья жены готовят мужьям куриный супчик, образцовые дети звонят каждый день и приезжают по выходным с подарками и внуками. И совершенно здоровые собаки спят на подстилке у двери. Перед миской с молоком. Или собак кормят чем-то другим?

В моей голове все еще прокручивается беседа с врачом.

«Я бы предложил усыпить. Лечение дорогостоящее, — он поправляет очки на носу и многозначительно смотрит на меня. — И без гарантии».

Я крепко держу собачьи уши. Не знаете вы, сколько у меня денег. Может, я миллионер тайный? А может, у меня сын — этот, как его, гонщик, рекордсмен Шумахер? Сейчас как позвоню ему — и он примчится за нами на самой быстрой спортивной ярко-алой машине. И купит всю вашу клинику вообще нахрен.

Но сказать я ничего не могу. Может, это и к лучшему. Только головой мотаю. Так что врач выписывает гору лекарств, всучивает рецепт и выпроваживает из кабинета. То ли он боится, что псина прямо там и сдохнет, то ли справедливо предполагает, что я обрету наконец дар речи и пошлю его по батюшке и матушке в весьма извилистое путешествие.

И вот я стою в обнимку с псиной на крыльце. Ветер хочет вырвать у меня рецепт, трепещущий белым флагом, объявляющим миру о моей полной капитуляции и беспомощности. Поражение по всем фронтам. Сумерки дожевывают остатки дня, в кармане нет ни копейки. И я даже не знаю, далеко ли мой дом. Я не заметил, как мы ехали по дороге сюда.

— А, вот вы где, — слышу я уже знакомый голос. И соседкин сутенер выжидательно смотрит на меня. Господи, ну чего ему от меня надо-то?

— Нет, — говорю я ему настолько злобно, что кажется, другой бы умер от такого ответа. Но этот не умер, этому хоть бы хны, сутенеры и не такое слышали, наверное.

— Что — нет? — озадаченно спрашивает он.

— Денег, — еще более зверски бросаю я. Он только пожимает рассеянно плечами и равнодушно сообщает своему рулю: — Я к Милане еду сейчас, — потом переводит взгляд на меня. — Вы же с ней в одном доме вроде живете? Садитесь уже.

И я сажусь. Мы мчимся по ночному городу, и на руках у меня тихий еще теплый сгусток шерсти. И я слышу очень медленное: тук... тук…