Вот ведь привязался (джен)

Сегодня точно пойдет снег. Вон какие облака. Грязные. Мрачные. Холодные. Погода теперь пошла на редкость мерзкая. Особенно осенью. Впрочем, не только. Летом — слишком жарко. Невыносимо просто. В наши времена такого не было. Зимой — то дикий холод, то оттепель. Весна вообще — сплошное безобразие. В мае месяце может снег пойти. Ага, а в декабре его не дождешься. Они говорят — изменения климата, глобальное потепление. Вранье это все. Просто ядро земли остывает, и вот-вот наступит конец света. По всему видать. Вчера во дворе омерзительные дети соседей сломали скамейку. Нет, я, конечно, на ней не сидел, что я — бабка старая? Но от детей вообще одни разрушения. Вот, помню, сын мой — непрерывно что-то ломал. То руку, то чайник фарфоровый. А он, между прочим, мне еще от бабушки достался. Семейная реликвия, так сказать. Теперь сын далеко. И не звонит даже. Конечно, зачем я ему сдался, старый пенсионер? Да, собственно, и когда звонил — толку особо не было. Он мне:

— Привет, папа, как дела?

А я ему:

— А как ты думаешь? В моем-то возрасте, да на мою-то пенсию?

Он, пристыженно:

— Пап, ну ты же понимаешь, Маша только родила, я сейчас один работаю. Как станет посвободнее, я обязательно присылать буду.

Я ему совершенно резонно замечаю:

— Вот скажи мне, сын, а нафига тебе столько детей? Двое у тебя уже есть, нет, третьего завели…

А он что? Даже не дослушал. Просто положил трубку.

Так что от детей никакой пользы совершенно. Ни пока они маленькие, ни когда вырастают.

Ну и ладно, зато я живу спокойно. Совершенно один. И дел-то никаких у меня нет. Ну, разве что на кладбище сходить, к Верусе. Жене моей, значит. Покрасить там все, подновить. Чтоб потом соседи не говорили, что я жену забываю. Я ее и не забываю вовсе. Она мне по ночам часто снится.

А иногда смех ее слышу. Звонкий такой. Она одна так смеяться умела. Сын в меня пошел. Смеется — что камни с горы бухают. А у жены — чашки фарфоровые дзинкают. Чисто так, радостно. Потом проснешься и полночи маешься. То на один бок повернешься, то на другой. Наволочка под ухом смялась, врезается, спать мешает. И мысли всякие дурацкие в голову лезут. Где вот моя Веруся теперь? Не может же быть такого, чтоб ее черви съели? Как бы мне еще услышать, как дзынкают те чашки фарфоровые...

Зато днем я совершенно спокоен. И свободен. Хочу — музыку слушаю. Я ее не слушаю, конечно, потому что такой дерьмовой музыки, как сейчас гоняют на радио — никогда еще не было. С другой стороны, чего ожидать, если скоро конец света. А на магнитофоны там всякие или компьютеры у меня средств нет. Я одинокий старый пенсионер. Это вон соседка из угловой квартиры — та всегда музыку слушает. Прямо с утра до вечера. Удивляюсь, как они только не оглохли там, в этой своей квартире, если даже мне слышно. На такой громкости музыку слушать целыми днями — все мозги ссохнутся. Но у нее и ссыхаться-то нечему. Она этот, как его... филансер, фрулансер. Тьфу, с этими мерзопакостными словами нерусскими совсем запутаешься. А что слова? Каково явление — таковы и слова. Она, вон, дома целыми днями сидит. Работает она, ага. Говорит, проекты какие-то делает. А на самом деле, небось, проституцией по интернету занимается. Иначе с чего бы это машину себе купила новую? Два года назад? И парень к ней тут ездит. Высокий такой, явно бандит. Волосы дыбом, рожа зверская. Проекты у них, ага… Знаем мы все эти проекты.

Но это все ладно, дети эти мерзкие, соседи — это все внешнее, абстрагироваться можно. Игнорировать. Не обращать внимания, значит. Но ведь нет, напасти так скоро человека не оставят, будут доставать его до самых печенок. Не знаю, откуда он взялся, а только стал приходить к нам во двор один очень мерзкий пес. Низкорослый, ухо рваное, шерсть клоками то торчит, то нет. Нет, конечно, у нас еще страшнее собака в доме есть. С восьмого. У той вообще три ноги только. И полхвоста. Ее бабка на помойке нашла. Шла мусор выносить, а вернулась с этим вот. Самое смешное, что сын ее, они вместе живут... Я подозреваю, что сын явно неправильной ориентации, но скрывает это, и для всех живет с матерью, а сам терпеть ее не может и давно бы уже сбежал к какому-нибудь волосатому мужику, да не нужен никому. Уф, так, о чем это я? А, так вот — притащила та бабка собачий обрубок домой — и что? Сын, как взрослый вменяемый человек, вразумил ее? Объяснил границы допустимого, так сказать? Не. Он, как ненормальный, вызвал в ночи такси и подорвался в клинику. Эх. Вот правда, людям ни времени, ни денег девать некуда. Мне бы их доходы, я бы уж умнее распорядился доставшимся. Короче, он еще недели две мотался с этой псиной в клинику, а старуха супы ей варила. Из курицы. Для собаки. Тут люди без супа могут месяц сидеть, очень уж его готовить долго, а они… Но потратились они сильно тогда, видать. Потому что теперь со страшилища своего пылинки сдувают. Это чудище носится по двору — ковыляет на трех лапах, а они смотрят и сияют. Будто алмаз увидели. Так это я к чему... Собаки бывают и страшнее. Вон, у Марьи с пятого — болонка старая. Цвета мочи. И ходить сама не может. Старая же уже, говорю. И Марья эта каждый день псину свою вытаскивает. Под живот ей продевает ремешок от халата, полинявший такой, держит его хитро, и собака ходит. Гордо так. Глаза б мои не видели этого безобразия. Как представлю, что дома-то Марья эта ж не ходит наверняка с ремешком-то за собакой, и животное просто ползает по квартире, как полутруп... Прямо блевать тянет, ей-Богу. Но это еще что... Все ж таки это все чужие собаки и чужая жизнь. А тут, понимаешь, повадилась к нам такая вот тварь во двор приходить и аккурат под моими окнами усаживаться. Сядет и смотрит, не мигая. А у самой в глазах что-то такое…

Мне иногда по ночами глаза Верусины снятся. Они у нее такие… золотистые были. С кислинкой на дне. Целуешь их — как воду озерную пьешь. Она вот так иногда взглянет на меня глазищами своими, ресницами махнет — и все, голова кругом. Уж не знаю, что за женские штучки пускала в ход моя Веруся, а только голова у меня кружилась от одного её взгляда. И в груди становилось жарко, и во рту влажно. И хотелось плакать и смеяться одновременно. И я тогда накидывался на неё сразу, и целовал эти ее глаза, пил их нежность. А она ресницами своими пушистыми меня щекотала. И смеялась. Фарфоровыми чокающимися друг об дружку кружками.

Проснувшись, я долго смотрю в темноте на Верусину фотографию. Мне не надо света, я ее наизусть знаю. На ней у Веруси короткая стрижка вразлет. И легкая улыбка на губах. И в глазах смешинки скачут.

А как рассветет — мне в окно сразу того пса мерзкого видать. Сидит, тень отбрасывает.

Ну, сидит — это еще полбеды, человек ко многому привыкает. Но как холодать начало, какой-то дебил к нам в подъезд его запускать начал. И пес, конечно, мою дверь выбрал. Под порогом прямо все время укладывается. Я уже и коврик убрал. И дихлофосом там побрызгал, а он опять. Ляжет носом под порог и вздыхает. Мне даже из-за закрытой двери слышно. И то сказать — дверь у меня старая, хлипкая, ДВП да картон, одно название, что дверь. А пес этот прямо преследует меня. Я и соседям жаловался, и управдому. Надо, говорю, меры принять. Где же это видано, чтоб законопослушного человека так преследовали? Пес же мне реально проходу не дает. Я в магазин — и он за мной. Я на почту — и эта тварь за мной тащится. Главное, еще люди улыбаются, говорят:

— Это ваша собачка? Такая милая. И такая преданная.

Преданный он, как же. Нет на земле преданности. Жена вот была у меня. И что? Умерла. Бросила к чертям. Сама теперь там прохлаждается. А мне одному… суп готовить. Сына вон вырастил. И что? Звонит только по праздникам. Официально так пару слов скажет. И все. Или, когда деньги переведет на карточку — тоже звонит. Это совесть его мучает, что он старого отца забыл совсем. Даже не выслушает никогда, не попытается исправить хоть как-то свою непутевую жизнь. Хотя ведь не может не чувствовать, что жизнь у него не удалась. Иначе зачем бы звонил каждый раз?

Потом, вроде как по требованию управдома, пса в подъезд пускать перестали. Так ведь он чего? Он, зверюга такая, вычислил, где мои окна. И под ними меня сутками теперь караулит. Я на кухню — он уже там, под окном. Я в комнату — и он, как сквозь стены видит — за мной переходит. Дрожит весь, мокрый, дождь его поливает. Нет, чтобы в подвал какой забраться. Вредность же превыше всего — он будет сидеть под дождем и действовать мне на нервы. Раньше хоть службы такие были — по отлову животных. А сейчас — никому ничего не надо. Мне управдом сказал, типа, если животное не бешеное и не агрессивное — то повода у них, видишь ли, нет, и потому отлов и ликвидация животного за счет заказчика. А я что — владелец приисков золотых? У меня вон всего добра — старый телевизор да пенсия. Может, и обманывает, управдом-то этот. С него станется. У него вон и машина новая, и окна он себе вставил какие-то блестящие. А я что? Старый дурак. Так и осталось все по-прежнему. Пес меня изводит, бабка эта с трехногим уродцем кости ему выносит в мисочке, соседка музыку свою дебильную слушает, у всех своя жизнь.

Когда живешь один — днем очень хорошо. Спокойно, свободно. Помню, когда Веруся жива была — так у нас было тесно. К ней вечно то подруги, то приятельницы. Да и сын тоже из школы прибегал и за десятерых громил все, что стоит плохо. А теперь — одно удовольствие. Оставил очки на столе на кухне — так они там и лежат, никто их не подаст, не принесет. Но вот ночами… И даже не поймешь, когда хуже. Когда бессонница — ты смотришь в черное это небо, тяжелое, тоскливое, как будто могильная плита уже упала на землю. В свете тусклого фонаря (управдом, гад, и тут деньги экономит) хилые, чудом не поломанные деревья похожи на чудовищ. И пес этот, куда же он денется, полуспит, полусидит, дрожит на ветру. Прямо под моим окном.

А если наглотаешься корвалолу и как-то все же уснешь — приходят сны. Не из моей, из какой-то другой жизни. Теплые руки Веруси ласкают мои волосы. И плечи. И жаркое дыхание обжигает ухо.

— Саша-Саша... — говорит она мне, — ты же, в сущности — хороший человек. Что же ты так…

И я просыпаюсь в слезах. Потому что никто на самом деле не верит, что я хороший. Все только и ждут, когда я сдохну. Да и Сашей меня уже никто не называл много лет. А уж чтоб шептать на ухо... В общем, по ночам погано.

Ночью идет снег. Мне все равно не спится. Я, кряхтя, встаю, подхожу к окну. Ну, конечно, что вы думаете? Это мерзкое животное, все припорошенное снегом, сидит и ко мне заглядывает.

Мы долго смотрим друг на друга сквозь темное стекло. Фонарь не светит. Неслышно и как-то слишком медленно падает снег. Наверное, постепенно остывая, земля и двигаться стала медленнее.

Наступает утро. Голова чугунная, как после пьянки. Почему-то мысль пришла, что мы с Верусей в отпуск только раз в жизни и съездили. В эту, как его... «Коктыбель». Странное место, если честно. Слишком острые и твердые булыжники на пляже. Теснота. И бухты со звериными названиями. Львиная, Лисья... или Волчья, не помню уже. Верусе там очень понравилось. Она мне все рассказывала про каких-то не то поэтов, не то писателей. И все восхищалась — ах, ах. И что-то было связано не то с кораблем, не то с головой. А потом мы наткнулись на парочку голых обкуренных придурков. Да, Верочка всегда была излишне романтична и слишком хорошо думала о людях. И все же там было тепло, в этой «Коктыбеле». Верочка все просила купить ей местное вино. Рислинг. Прозрачный такой, почти зеленый. И немного сладкий. В голове от него туман, а на губах Веруси сладкие капли. Слизываешь их медленно, одну за другой. А она смотрит на меня чуть насмешливо. Свысока. Всегда так смотрела. Гордая. Королева. Загляделся я на ее фотографию и опять картошку сжег на кухне. Пришлось угольки в помойное ведро и форточку настежь. Синие зимние сумерки немедленно забрались в комнату. Еще один день прошел. Я иду выкидывать мусор. У нас в доме в целях борьбы с вредителями — нет мусоропровода. Помойка во дворе, как в средние века. Конечно, на самом деле управдом, зараза, деньги экономит. Он наверняка еще махинации проворачивает на оплате вывоза мусора. Конечно, я мог бы сесть и во всем разобраться, вывести его на чистую воду. Вон, машину он себе какую купил, два года назад. До сих пор у меня сердце щемит, как на неё посмотрю. Но как-то противно. Пусть вон журналисты, представители древнейшей, в этом грязном белье копаются. А я что? Я пенсионер.

Предаюсь я, значит, возвышенным размышлениям, дверь открываю, а там, конечно, опять эта псина сидит. В подъезде холодно, порог на улицу щелястый весь, сколько раз говорили, чтоб утеплили. Но разве ж дождешься? Так что снег у этой твари даже не тает на шкуре. И бетон холодный, пес то одну лапу поднимет, то другую. А вид при этом независимый такой. Головой тряхнул. Мол, все нормально у меня. Я так, сам по себе тут. И космы лохматые около ушей так дернулись — что я вдруг Верусю свою вспомнил. Как я с ней познакомился. Было большое собрание в Университете. Все пришли: студенты, старосты, преподаватели. Что-то с вождем связано. То ли умер он, то ли день рожденья. И она вышла на сцену, такая худенькая, замерзшая, платье-то у неё красивое, в полосочку, только легкое совсем, а в зале холодно. И она тоже плечами зябко так поводила, но потом головой своей кудрявой тряхнула легко — никакие невзгоды к ней не приставали — и стихи начала читать. Я-то вот всю эту «поезию» не люблю. Не помню ни строчки. А Веруся очень уважала. И так у меня перед глазами Веруся стояла всю дорогу, пока я к помойке шел. В тапочках по снегу. Забыл ботинки надеть. Никто ж теперь за старым не присмотрит. Помру, все только обрадуются. Ну, и размягчение мозгов сразу и наступило. Захожу я с ведром пустым домой, тапочки пока об коврик в коридоре вытираю — а дверь открыта у меня. Полное проветривание. Холодный, все еще пахнущий гарью воздух с кухни несется через коридор прямо в подъезд. Псина эта нос свой просунула и смотрит на меня выжидательно. Я ему:

— Чего стоишь-то? Заходи уже. Все нервы мне истрепал.

Если б он от двери отпрыгнул — я б даже рад был. Но он, зараза, входит. Садится, грязь с него течет, на полу лужи. От внезапного тепла — дверь-то я уже закрыл опять — его начинает бить мелкая дрожь. И тут я ясно так вспоминаю Васю. Непутевого моего сына. Он вот тоже вечно в детстве придет затемно, часа на три позже, чем просили. Мокрый весь, замерзший. Грязный. И тоже пройдет так вот тихонько в коридор и стоит там, дрожит. Не знаю, где он умудрялся в сугробах столько грязи найти. Но находил. И знал ведь, что влетит. Веруся страсть как мокроту всю эту и разводы не любила.

Потом оно все как-то само происходит. Я привычным жестом беру псину на руки. Несу в ванну. Как Васю. Хорошо, хоть пса раздевать не надо. Ставлю в белое чрево. Навожу воду. Смотрю, как ручьи черные стекают по белому в желтоватых разводах чугуну. Пока Веруся жива была — у нас всегда ванна блестела, какие-то слова она особые знала, что ли. Я вот сколько ни тру теперь — ничего не помогает. Сколько уж лет я не мыл никого. Верусю вот последний год мыл, когда она совсем слабая уже была. Но с нее никогда столько грязи не набегало. А руки все помнят. Движения такие привычные, отработанные. Как будто мы с этой заразой уже лет десять вместе живем. Отвожу правую руку в сторону, на ощупь беру полотенце. Большое, ага, удобно заворачивать будет. Укутываю его всего, только нос черный торчит и два карих внимательных глаза. И тут я понимаю, что все это время я говорю. Как Веруся бы сказала: «Воркуешь».

— Опять ты с Васькой своим в ванной ворковал три часа. Дома дел невпроворот, а тебе лишь бы этого шалуна отмывать.

Рассказываю я этой псине и о подгоревшей картошке, и о Верусе, о «Коктыбеле» этой, даже про памятник уже рассказал. А он слушает меня внимательно так. Вдумчиво. А сам, наверное, думает про себя: «И когда же этот идиот догадается меня накормить-то?»

Укладываю его в коконе на кресло и открываю холодильник. Нда... Рацион у нас не богатый. Завтра непременно в магазин сходить придется. А сегодня вот кусок старой колбасы поделим. И, ух ты, еще два яйца остались. Каждому как раз.

— Как думаешь, яйца собакам лучше жарить или варить? — спрашиваю я его, как полный идиот.

Потом со вздохом смотрю на грязную сковородку и понимаю, что сегодня лучше уже больше не жарить.

Ночью я, как всегда, плохо сплю. Просыпаюсь, долго ворочаюсь на холодных, смятых простынях. Бессмысленно вглядываюсь в иссиня-черное, по-зимнему безнадежное окно. Даже прожив в одиночестве десять лет, не привыкну никак к одичалой тишине и пустоте квартиры. Черная тоска накатывает неотвратимо, как волна цунами. Мы и на море-то были с Верусей всего один раз. И пляжи там были в твердой, крупной гальке.

Я вдруг слышу, как кто-то вздыхает в темноте. Еле слышно скрипит дверь. Опять я ее не смазал, старый дурак. Потом раздается осторожное цоканье. И кровать рядом со мной проседает под тяжестью другого. Я ощущаю под рукой теплую курчавую мягкость этой бестии. Этот пес, хитрый свин, забрался ко мне в кровать. Я придвигаюсь поближе и, чувствуя на лице мерное его дыхание, незаметно для себя легко и глубоко засыпаю.

Первые несколько минут после пробуждения я не могу понять, где я. Белый холодный равнодушный свет из окна. В этот раз он не режет глаза. Потому что на них падает тень от этого чертового пса. Знаете, что он делает? Он лежит напротив меня на кровати и внимательно смотрит. С легкой такой печалью. И теплом.

Не обнаружив никаких подходящих для собаки продуктов на завтрак, мы отправляемся в магазин.

Первая общая вылазка оказывается незабываемой. Ага. Эта псина идет за мной с гордым видом победителя. Как будто это не я его вывожу, а он меня. В голове скачут жуткие мысли о том, что надо срочно где-то брать поводок и ошейник, и вообще, как-то обозначить, что это домашний пес, а не то он потеряется и сгинет. Прямо синдром панической атаки. Кажется, вот сейчас обернусь — а никакого пса нет. Как будто не я еще вчера утром мечтал о том, чтоб он исчез.

В итоге закупились мы всем по самые уши. Сумка до того тяжелая оказалась — чертовы собачьи консервы, чертово молоко — что по дороге обратно приходится все время останавливаться и отдыхать. Сердце, как бешеное, все время хочет выскочить из груди. И в ушах гудит приближающийся поезд. А пес стоит у моей ноги и терпеливо ждет. Нет, врешь, вот сейчас я точно не могу умереть. Мы еще и не завтракали. И вообще.

И тут на меня налетает говорливый ураган.

— Ох, что же вы так стоите! Давайте, я вам помогу. Мне не трудно совсем, нам же по пути. Мы ж в одном доме с вами живем! С пятого я. Марьей звать. Вы еще все на собачку мою умилялись. Ох, так у вас тоже собачка! Давайте я вам буду продукты для нее покупать. А то вон вы консервов накупили, а они вредные. И дорогие ж очень. Там же состав — половина вода! А я вам обрезки покупать буду. И куриные желудки. Мне не трудно совсем. Я для своей часто бегаю. По пути. Благо вы на первом этаже живете, даже по лестнице тащить не надо, ха-ха… А желудки полезнее гораздо, чем эти консерванты паршивые!

И дальше все так же — тру-лю-лю да тру-лю-лю. А потом вдруг оборачивается ко мне, смотрит серьезно прямо в глаза и говорит тихо:

— Хорошо, что у тебя тоже собака. Ты понимаешь теперь. Теперь, если что, ты за моей присмотришь, правда? Не бросишь ее одну.

Женщины все же по природе своей безумны. Что тут скажешь.

Ураган заботы и неотвязного женского внимания доносит меня и сумку с покупками до дома. Псина добирается самостоятельно. У моей двери невыносимая Марья чуть не в нос целует мою собаку и ковыляет по лестнице дальше. Вверх. Лифт опять не работает. Хорошо, что мы на первом живем. Мне бы не справиться сейчас с подъемом наверх. Точно не справиться.

Только успеваю отдохнуть, как приходят сумерки. Непривычное тепло на коленях начинает возиться и просительно подходит к двери. Тяжеловато брать на себя обязанности. Вряд ли я справлюсь уже. Поздно ты, псина, ко мне пришел. Но зверь настойчиво просится за дверь, за окном опять валит снег, и я, вздохнув, напяливаю вновь пальто и шарф, и мы выходим в ночь.

А на следующий день мой мир разлетается вдребезги. Остатки стекол еще дрожат по углам, звенят натужно и тягостно. Псина не встает. Не просится погулять, не реагирует на еду и даже не пьет. Просто лежит и очень тихо дышит. Чертова псина. Чертова жизнь. Вот с этим сейчас мне совершенно не справиться. Два могильных холмика меня придавят к земле окончательно.

Нет.

Я хватаю пса на руки. Я даже имени ему не дал, все казалось — успею, времени еще тонны впереди, а оказалось, у нас и был-то всего один день тепла и счастья. Холодный снег бьет в лицо. Колючей крупой сваливается за шиворот.

— Что, собака заболела? — спрашивает кто-то справа за спиной.

— Да, да… — отвечаю я. Слова даются мучительно трудно, губы просто налиты свинцовой тяжестью. — Заболела. Нам бы к ветеринару надо, но я не знаю, куда…

— Садись, мне по пути, довезу уж вас, — говорит тот самый неприятный парень со зверской рожей, что работает сутенером у моей угловой соседки. Наверное, у сутенеров тоже есть собаки.

Всю дорогу он ерошит свои и без того стоящие дыбом жесткие волосы и что-то говорит, говорит. Я не слушаю. Я слышу только тихое дыхание псины и очень-очень медленное биение ее сердца. Мне кажется, что если я буду очень внимательно слушать его — оно не перестанет биться. Это чудовище рода человеческого помогает нам выбраться из машины и даже добраться до клиники.

Дальше я плохо помню. Я весь сосредоточен на том, что слушаю сердце. Стук, еще. Пауза, снова тихий стук. Пожалуйста, еще раз. Прошу тебя.

— Вам повезло, что она не породистая, — пробивается ко мне сквозь вату голос лысого человека в белом халате. — У нее есть небольшой шанс. Два из десяти.

Резвые черные кони, разевая зубастые пасти, несутся к финишу, а среди них почти затерялась моя собака. Не пес, мускулистый парень. А просто собака. Девочка. Два из десяти. Трибуны орут и свистят, стреляет пистолет, сомнительного вида граждане делают ставки. А моя псина несется по длинной мокрой от грязи и льда дороге, ей не успеть. Только выйдя из клиники, я понимаю, что отдал все деньги за осмотр, и теперь, видимо, нам придется идти домой пешком. Собственно, я ведь даже не знаю, где мой дом.

Я держу ее на руках, псину, которой так и не успел дать имя. Опять эти чертовы сумерки проглотили часть дня. Напрыгнули, грозно урча, а я и не заметил. В окнах домов виден теплый свет. Там все хорошо, все здоровы, лошадиного здоровья жены готовят мужьям куриный супчик, образцовые дети звонят каждый день и приезжают по выходным с подарками и внуками. И совершенно здоровые собаки спят на подстилке у двери. Перед миской с молоком. Или собак кормят чем-то другим?

В моей голове все еще прокручивается беседа с врачом.

«Я бы предложил усыпить. Лечение дорогостоящее, — он поправляет очки на носу и многозначительно смотрит на меня. — И без гарантии».

Я крепко держу собачьи уши. Не знаете вы, сколько у меня денег. Может, я миллионер тайный? А может, у меня сын — этот, как его, гонщик, рекордсмен Шумахер? Сейчас как позвоню ему — и он примчится за нами на самой быстрой спортивной ярко-алой машине. И купит всю вашу клинику вообще нахрен.

Но сказать я ничего не могу. Может, это и к лучшему. Только головой мотаю. Так что врач выписывает гору лекарств, всучивает рецепт и выпроваживает из кабинета. То ли он боится, что псина прямо там и сдохнет, то ли справедливо предполагает, что я обрету наконец дар речи и пошлю его по батюшке и матушке в весьма извилистое путешествие.

И вот я стою в обнимку с псиной на крыльце. Ветер хочет вырвать у меня рецепт, трепещущий белым флагом, объявляющим миру о моей полной капитуляции и беспомощности. Поражение по всем фронтам. Сумерки дожевывают остатки дня, в кармане нет ни копейки. И я даже не знаю, далеко ли мой дом. Я не заметил, как мы ехали по дороге сюда.

— А, вот вы где, — слышу я уже знакомый голос. И соседкин сутенер выжидательно смотрит на меня. Господи, ну чего ему от меня надо-то?

— Нет, — говорю я ему настолько злобно, что кажется, другой бы умер от такого ответа. Но этот не умер, этому хоть бы хны, сутенеры и не такое слышали, наверное.

— Что — нет? — озадаченно спрашивает он.

— Денег, — еще более зверски бросаю я. Он только пожимает рассеянно плечами и равнодушно сообщает своему рулю: — Я к Милане еду сейчас, — потом переводит взгляд на меня. — Вы же с ней в одном доме вроде живете? Садитесь уже.

И я сажусь. Мы мчимся по ночному городу, и на руках у меня тихий еще теплый сгусток шерсти. И я слышу очень медленное: тук... тук…

Псина моя, даром что на машине катались, в дороге умаялась. Сопит, уткнувшись носом в одеяло. И я не знаю, радоваться ли мне этому сопению или уже грустить. Меня разрывают совершенно противоречивые чувства. С одной стороны, просто необходимо идти по соседям. Вот ведь, Веруся всегда говорила, что нужно деньги на похороны собирать. У нее такие были. Мы с Васей хоть из-за этого не ругались тогда. Все сделали как у людей. Похороны, автобус на кладбище, оградка, скамейка, поминки в кафе. Да. А потом я, старый дурак, решил, что хрен я буду Ваське такой подарок делать, буду сейчас жить, для себя. Эту, пиццу себе покупал и сушу. Пару раз. Сушу — ужасная гадость, между прочим. Лучше б я деньги сэкономил. Потому что вот теперь-то и пригодились бы мне мои похоронные.

Вот ведь, никогда чужих людей не просил. Не унижался. А тут…

Я глажу псину по голове, она лишь чуть ворочается во сне. Накидываю пальто, для солидности повязываюсь еще шарфом. Когда-то и я занимал руководящие должности. Так что — знай наших. Тяжело вздохнув, запираю дверь. И иду… по рукам.

Первым делом решаю к Марье зайти. Она женщина реально сумасшедшая, может, и даст немного. Пока звоню ей в дверь, сердце нехорошо сжимается и застревает где-то посредине горла. Во рту становится очень сухо.

— Собака у меня заболела, — говорю я в приоткрывшуюся щелку. — Сосед я ваш снизу. До пенсии только... Потом отдам.

— Ох... — слышу я в ответ, и дверь приоткрывается чуть пошире. В щель становится виден любопытный розовый нос ее изжелта-белой болонки. Слава Богу, мне не видно из-за двери, как она по полу ползает. — Нет денег у меня, голубчик. Никак вот нет. Прости.

Что ж, ничего удивительного. Демократы развалили страну, а в мире бушует экономический кризис. Тем более, человек человеку волк. Надо попробовать следующую дверь.

К верхнему этажу я почти полностью выдыхаюсь. То ли от подъема наверх, то ли от общения с людьми. Но на ближайшую неделю лекарств и витаминов сумма собралась. Даже странно, оказывается, меня много кто знал. Некоторые даже помнили мое имя. А кто-то и Верусю. Это все похоже на сон или какой-то пошлый роман. Странно и как-то интимно, как путешествие по оголённой человеческой душе. Или секс в больничной палате. Я не могу подобрать слов. Некоторые двери горделиво молчали, едва скользнув по мне высокомерным глазком. Некоторые с треском захлопывались прямо у самого носа. Некоторые, в особенности, если открывали женщины, начинали долго мяться, объясняя, что они хотели бы, и обязательно бы, но сейчас черная полоса, больная свекровь и неоплаченный кредит. Один парень с девятого, весь всклокоченный и в майке, пошарив в кармане какой-то дерюги на вешалке, в задумчивости протянул мне смятую бумажку.

— Больше нет, старик. Отдашь, когда сможешь. — сказал он хриплым голосом, и я так и не был уверен до конца, что он говорил именно со мной, а не с призрачным фантомом из своего бурного прошлого.

С лестничной площадки девятого этажа открывался красивый вид. Снег валил с утра, и прилип ко всему, что попалось ему на пути: машинам, деревьям, крышам, пешеходам, к чуть треснувшему стеклу окна. Я, наверное, никогда не видел наш двор с этого ракурса. Как будто душа уже в полете, и только чудом зацепилась за проржавевший бортик на крыше. Разлапистые тоскливые тополя, каждую осень подстригаемые как уголовники, а к осени уже опять носящие ворох непокорных буйных веток-волос. Покосившиеся качели с сохранившейся местами желтой ядреной краской. Слабый дымок из бойлерной и растопленный, странно черный асфальт напротив входа в нее, так нелепо смотрящийся в кромешной белизне снегопада. Вспомнилось опять некстати, как мы с Верусей забрались однажды на гору. В той самой треклятой «Коктыбели». Там, помнится, тоже были такие косенькие бывше-железные перила, и белые камешки летели вниз-вниз в ущелье….

Предатель-сердце хочет выскочить из груди, когда я открываю входную дверь. Странное такое чувство. Давно так с той стороны меня никто не ждал. И я не знаю точно, ждет ли сейчас. В полутемном коридоре бросаю пальто на пол и, не пытаясь даже высвободиться из шарфа, спешу в комнату. Там тихо, только легкая возня под покрывалом, да черные, внимательные глаза дают мне понять, что в квартире я по-прежнему не один. Сажусь на кровать перевести дух и провести полный отчет. Заодно пытаюсь написать на тетрадном листе имена и суммы одолживших. Хорошо, хотя бы номера квартир. А то ведь с моей памятью...

Естественно, я засыпаю, даже не раздевшись. Мучительный день, да еще подъем по лестнице — лифт привычно не работает — доконали меня. Псина сопит под боком. Во сне я все иду и иду по твердым, скалистым тропам, которые крутятся вверх и вверх, и я ищу свою псину, и надеюсь, что за следующим поворотом обязательно найду. А потом понимаю, что без имени я не смогу ее позвать. Она все время где-то близко, рядом, но я не знаю ее имени и, не позвав — не могу забрать ее из тех скал. Я просыпаюсь в ужасе.

Следующие дни проходят как в полусне. К нам в двери все время кто-то стучится или звонит. То пожилой мужчина с третьего этажа, в усах и шляпе, пришел вернуть мне долг, уверяя, что при перерасчете общественных денег выяснилось, что с меня взяли больше. Через день приходит эта тетка, с восьмого. С сыном не той ориентации. И приносит мне суп. Для собаки.

— Куриный бульон очень полезен выздоравливающему организму, — наставительно говорит она и важно поднимает палец к потолку. — Ну, и вы тоже ешьте, я послезавтра еще принесу.

Я тщательно пытаюсь придерживаться необходимого распорядка:

1. «Поддерживать чистоту помещения и ежедневно проветривать его». В открытую форточку залетает метель. Вялые снежинки озадаченно кружат по комнате, до того как растаять.

Марья в обнимку со своей хромоногой болонкой приносит сердца и суп.

2. «Дезинфицировать миски и лежанки собаки». Ну, с этим пунктом хуже намного. Потому что миска у моей псины одна, и из нее она почти ничего не ест, приходится кормить с ложечки. А лежанка стоит нетронутая в углу. Лучший ковер ей отдал, заразе, и все равно она спит со мной вместе на диване.

Тот всклокоченный парень с девятого притащил зачем-то апельсинов.

— Вот, достал, — говорит. — Бери, мужик, они помогают. Видишь же — они как солнце.

Не знаю, чего он выкурил, но апельсины и правда были вкусные. И пани Тамара от них смешно чихала. Правда, есть отказалась. Она и бульону-то выпила всего две ложки.

3. «Очищать тело животного антисептиками и противовоспалительными травяными настоями». Настоев у меня много. От Веруси сохранились, она любила всякие травы. Но беда в том, что тело моего животного покрыто густой и лохматой шерстью, так что я протираю ей только лапы и морду. Изредка еще уши, потому что боюсь намочить ее целиком и простудить еще больше. Постепенно она начинает все больше нежиться от таких прикосновений и разворачиваться ко мне своим грязно-рыже-белым нечесанным пузом... Тогда я и его тоже протираю. Настоем из лекарственных трав. Цвет, в целом, не улучшается, но, по крайней мере, пани Тамара тихонько улыбается. Самыми уголками рта. В тот наш единственный нормальный день, когда я ее мыл — до пуза руки, видимо, так и не дошли.

Больше всех меня донимает эта сумасшедшая соседка из угловой. Милана. Она приносит хлеб. Чуть ли не каждый день. Никогда я его не ел в таких количествах. Хоть сухари теперь суши. И все порывается помыть у нас пол. Но, глядя на ее задумчивый и растерзанный вид, я начинаю всерьез опасаться за пол и мужественно ей отказываю.

4. «Упаковывать в полиэтилен и выбрасывать использованные тряпки, салфетки и прочие расходные материалы». Вот это получается очень хорошо. У меня раньше целый шкаф был набит рубашками и штанами из прошлой жизни. Выбрасывать просто так их было жалко, вроде еще хорошие, а носить — слишком тоскливо. А отдать кому — такое не носят уж лет как пятьдесят.

5. «Устранить все источники раздражения — яркий свет, громкие звуки». Неяркий свет настольной лампы делает все происходящее очень похожим на сон. Снег, падающий за окном, заглушает шумы и крики. И слезы. Мы с псиной больше спим, чем плачем.

А потом вот — р-раз — и оказывается, что прошла почти неделя, и, раз уж мы не умерли, то можем теперь потихоньку выходить на улицу. Буквально у самого крыльца, понюхать ветер. Откуда он прилетел? Африка пахнет бананами и крокодилами. А с Севера несет мокрыми шубами и рыбой.

Устав сидеть на лавочке, которую все же кто-то починил, мы медленно встаем и чинно идем вдоль дома. Буквально пару шагов. Еле передвигая толстыми старыми ногами. Под стать друг другу. И навстречу нам бежит мой Василий.

— Папа, папа! Как ты?… вы тут? Я не знал, прости, что не звонил. Мне Марья Васильевна сказала.

— Знакомься, пани Тамара — это Вася, мой сын... — говорю я и во все глаза гляжу на свое рыжее чудовище. Нижняя челюсть выдается вперед, по бокам от нее торчат два желтоватых клыка. И слюнка капает. Последствие такое. Хорошо, что жива осталась. Шерсть всклокочена на боках, и колтунами свалялась за ушами. Ну, не любит пани Тамара расчесывание, что с ней, со своенравной женщиной, делать? Я смотрю на свою псину долго, долго, не хочу, чтоб Васька заметил мои слезы. Хоть он и приехал вот сейчас, кто знает, что дальше. Не могу я показаться ему слабым. Вот что. Навоображает себе еще черт знает чего.

Собака благосклонно улыбается и степенно обнюхивает его. Он тоже все внимание свое сосредоточил на ней. Не знаешь, что сказать, сын? Стыдно тебе за отца?

А он, помолчав немного, вдруг говорит не к месту:

— Пап, а знаешь, приезжай к нам в гости? Мы летом обычно в деревне домик снимаем, поживете у нас, а?

Ну, что ты думаешь об этом, пани Тамара? Оболтус — он оболтус и есть.

— Поживем — увидим, — степенно говорю я, и мы идем домой. Все втроем.

Я громыхаю на кухне с чайником и водружаю на стол кекс — сумасшедшая соседка Милана притащила, ага. Она кексы теперь печет. Что-то у них там с проектом накрылось, заняться ей пока нечем, вот она и кулинарничает. А этот сутенер ее — фигуру блюдет, спортсмен, говорит, так что она свои кексы нам с Тамарой теперь приносит. Тамара моя любит мягкий бисквит.

Она смешная, эта соседка. Говорит, ей одной дома страшно. У сутенера ее семья, а на шерсть у нее аллергия. Она даже от пани Тамары чихает, смешно морща свой маленький птичий нос. Так что долго у нас тоже не сидит. Уходит к себе и врубает музыку. Так веселее.

И вот, ставлю я на стол чашки для чая. Белые, в тонкой сетке синих сплетений. Веруся очень любила их, они стояли у нас для праздников, в серванте, на самом верху. А теперь у нас с пани Тамарой каждый день праздник, и я осторожно ставлю на тонкие блюдца этот хрупкий, как жизнь, фарфор. Одно неосторожное движение — и нет его.

В кухне открыта форточка, зимний вкусный воздух залетает в нее и смешивается с ароматом чая. Везде стало как-то значительно теплее. Наверно, ядро земли начало заново согреваться. И конец света потихоньку сам собой отменился.

Краем глаза я замечаю возню в коридоре, и вижу, что Вася сидит на полу, как в детстве. На том же самом месте, между прочим. Держит в охапке пани Тамару. Она как-то забралась к нему на колени, и он обнимает ее осторожно и нежно. Натренировался на своих оболтусах.

— Спасибо тебе, солнышко, что вернула мне папу, — нежно шепчет он ей в самое лохматое ухо. Дурачок.