Вот ведь привязался (джен)

Ночью идет снег. Мне все равно не спится. Я, кряхтя, встаю, подхожу к окну. Ну, конечно, что вы думаете? Это мерзкое животное, все припорошенное снегом, сидит и ко мне заглядывает.

Мы долго смотрим друг на друга сквозь темное стекло. Фонарь не светит. Неслышно и как-то слишком медленно падает снег. Наверное, постепенно остывая, земля и двигаться стала медленнее.

Наступает утро. Голова чугунная, как после пьянки. Почему-то мысль пришла, что мы с Верусей в отпуск только раз в жизни и съездили. В эту, как его... «Коктыбель». Странное место, если честно. Слишком острые и твердые булыжники на пляже. Теснота. И бухты со звериными названиями. Львиная, Лисья... или Волчья, не помню уже. Верусе там очень понравилось. Она мне все рассказывала про каких-то не то поэтов, не то писателей. И все восхищалась — ах, ах. И что-то было связано не то с кораблем, не то с головой. А потом мы наткнулись на парочку голых обкуренных придурков. Да, Верочка всегда была излишне романтична и слишком хорошо думала о людях. И все же там было тепло, в этой «Коктыбеле». Верочка все просила купить ей местное вино. Рислинг. Прозрачный такой, почти зеленый. И немного сладкий. В голове от него туман, а на губах Веруси сладкие капли. Слизываешь их медленно, одну за другой. А она смотрит на меня чуть насмешливо. Свысока. Всегда так смотрела. Гордая. Королева. Загляделся я на ее фотографию и опять картошку сжег на кухне. Пришлось угольки в помойное ведро и форточку настежь. Синие зимние сумерки немедленно забрались в комнату. Еще один день прошел. Я иду выкидывать мусор. У нас в доме в целях борьбы с вредителями — нет мусоропровода. Помойка во дворе, как в средние века. Конечно, на самом деле управдом, зараза, деньги экономит. Он наверняка еще махинации проворачивает на оплате вывоза мусора. Конечно, я мог бы сесть и во всем разобраться, вывести его на чистую воду. Вон, машину он себе какую купил, два года назад. До сих пор у меня сердце щемит, как на неё посмотрю. Но как-то противно. Пусть вон журналисты, представители древнейшей, в этом грязном белье копаются. А я что? Я пенсионер.

Предаюсь я, значит, возвышенным размышлениям, дверь открываю, а там, конечно, опять эта псина сидит. В подъезде холодно, порог на улицу щелястый весь, сколько раз говорили, чтоб утеплили. Но разве ж дождешься? Так что снег у этой твари даже не тает на шкуре. И бетон холодный, пес то одну лапу поднимет, то другую. А вид при этом независимый такой. Головой тряхнул. Мол, все нормально у меня. Я так, сам по себе тут. И космы лохматые около ушей так дернулись — что я вдруг Верусю свою вспомнил. Как я с ней познакомился. Было большое собрание в Университете. Все пришли: студенты, старосты, преподаватели. Что-то с вождем связано. То ли умер он, то ли день рожденья. И она вышла на сцену, такая худенькая, замерзшая, платье-то у неё красивое, в полосочку, только легкое совсем, а в зале холодно. И она тоже плечами зябко так поводила, но потом головой своей кудрявой тряхнула легко — никакие невзгоды к ней не приставали — и стихи начала читать. Я-то вот всю эту «поезию» не люблю. Не помню ни строчки. А Веруся очень уважала. И так у меня перед глазами Веруся стояла всю дорогу, пока я к помойке шел. В тапочках по снегу. Забыл ботинки надеть. Никто ж теперь за старым не присмотрит. Помру, все только обрадуются. Ну, и размягчение мозгов сразу и наступило. Захожу я с ведром пустым домой, тапочки пока об коврик в коридоре вытираю — а дверь открыта у меня. Полное проветривание. Холодный, все еще пахнущий гарью воздух с кухни несется через коридор прямо в подъезд. Псина эта нос свой просунула и смотрит на меня выжидательно. Я ему:

— Чего стоишь-то? Заходи уже. Все нервы мне истрепал.

Если б он от двери отпрыгнул — я б даже рад был. Но он, зараза, входит. Садится, грязь с него течет, на полу лужи. От внезапного тепла — дверь-то я уже закрыл опять — его начинает бить мелкая дрожь. И тут я ясно так вспоминаю Васю. Непутевого моего сына. Он вот тоже вечно в детстве придет затемно, часа на три позже, чем просили. Мокрый весь, замерзший. Грязный. И тоже пройдет так вот тихонько в коридор и стоит там, дрожит. Не знаю, где он умудрялся в сугробах столько грязи найти. Но находил. И знал ведь, что влетит. Веруся страсть как мокроту всю эту и разводы не любила.

Потом оно все как-то само происходит. Я привычным жестом беру псину на руки. Несу в ванну. Как Васю. Хорошо, хоть пса раздевать не надо. Ставлю в белое чрево. Навожу воду. Смотрю, как ручьи черные стекают по белому в желтоватых разводах чугуну. Пока Веруся жива была — у нас всегда ванна блестела, какие-то слова она особые знала, что ли. Я вот сколько ни тру теперь — ничего не помогает. Сколько уж лет я не мыл никого. Верусю вот последний год мыл, когда она совсем слабая уже была. Но с нее никогда столько грязи не набегало. А руки все помнят. Движения такие привычные, отработанные. Как будто мы с этой заразой уже лет десять вместе живем. Отвожу правую руку в сторону, на ощупь беру полотенце. Большое, ага, удобно заворачивать будет. Укутываю его всего, только нос черный торчит и два карих внимательных глаза. И тут я понимаю, что все это время я говорю. Как Веруся бы сказала: «Воркуешь».

— Опять ты с Васькой своим в ванной ворковал три часа. Дома дел невпроворот, а тебе лишь бы этого шалуна отмывать.

Рассказываю я этой псине и о подгоревшей картошке, и о Верусе, о «Коктыбеле» этой, даже про памятник уже рассказал. А он слушает меня внимательно так. Вдумчиво. А сам, наверное, думает про себя: «И когда же этот идиот догадается меня накормить-то?»

Укладываю его в коконе на кресло и открываю холодильник. Нда... Рацион у нас не богатый. Завтра непременно в магазин сходить придется. А сегодня вот кусок старой колбасы поделим. И, ух ты, еще два яйца остались. Каждому как раз.

— Как думаешь, яйца собакам лучше жарить или варить? — спрашиваю я его, как полный идиот.

Потом со вздохом смотрю на грязную сковородку и понимаю, что сегодня лучше уже больше не жарить.