Заря Валинора (джен)

в которой автор пытается описать общение между душами, Феанор и его сыновья встречаются с новым персонажем, а олифантиха рожает

Чертоги Мандоса бесконечны и бесконечно скучны. Особенно для духа Феанора, зависшего в зале с гобеленами, на коих изображалась довольно неинтересная жизнь коня по имени Черныш. Да и духам шести его сыновей, собравшимся вокруг отца, было ненамного веселее.

— Чем займёмся? — поинтересовался Келегорм.

— Никто не мешает пойти посмотреть новые гобелены, — предложил Маэдрос.

— Точно, — сказал Амрод. — Мы с Амбаруссой поспорили, которая из тех двух самок-олифантов в Хараде родит раньше. Думаю, осталось несколько минут.

— Несколько минут для них, — проворчал Амрас, — а не для нас.

Дело в том, что Вайрэ фиксирует каждое происходящее в мире событие в тот момент, когда оно происходит, но создание гобелена с батальной сценой (или, в данном случае, с изображением рождения детёныша олифанта) занимает гораздо больше времени, чем длится сама битва. Ещё во время Весны Арды случилось нескольких безобразных скандалов, после которых Яванна столетиями не разговаривала с Вайрэ. И тогда было найдено решение: время вокруг станка Ткачихи замедлили так, что она могла спокойно изображать все события мира и не кричать при этом на птиц, чтобы те перестали так бешено махать крыльями. Но ход времени затормозился во всех чертогах Мандоса, так что угодившие туда несчастные души были в большинстве своём крайне недовольны нововведением. Многим даже хотелось разломать пресловутый станок, чтобы Вайрэ подыскала себе другое хобби.

— Да кому охота смотреть на рождение олифанта? — заявил Карантир. — Наверняка это жутко грязное дело.

— Можно ещё разок поспорить с Эолом, — сказал Куруфин.

— Намо этого не одобряет, — заметил Маэдрос.

— Значит, решено, — заключил Келегорм. — Я пошёл искать Эола.

И Келегорм двинулся прочь. За ним отправились и Куруфин с Карантиром.

— Я всё-таки погляжу на олифантов, — пробормотал Амрас. Его брат-близнец кивнул, и они ушли, оставив Феанора наедине с его старшим сыном.

— Ты сегодня неразговорчив, отец.

— Я видел бессчётное число рождений олифантов, — ответил Феанор глухим голосом (если можно говорить о голосе, когда речь идёт о бестелесном духе). — В этих чертогах я изучил этот вопрос так, что мог бы написать учебник по акушерству для олифантов — просто потому, что никакого более приличного занятия здесь нет. Мне скучно, Нельо.

— Вроде бы предполагалось, что мы станем обдумывать наши прошлые поступки, — не слишком уверенно сказал Маэдрос.

— Я и это сделал.

— Ты говорил, что работаешь над новым руническим алфавитом, потому что тенгвар неудобен для вырезания на камне…

— Я довёл его до совершенства. Но смысл? Им никто никогда не будет пользоваться.

— А…

— Новые феа не появлялись?

— В последнее время — тишина.

— Прошу прощенья, — сказал кто-то, — это ты — Феанаро?

Феанор обернулся и поглядел на незнакомца. (Пожалуй, «поглядел» — неправильное слово, ведь у Феанора не было тела, а потому, очевидно, не было и глаз. Что касается того, что он увидел — или, вернее, почувствовал, поскольку видеть ему было нечем, — что ж, феа помнит облик хроа, в котором обитало, но не является его точной копией, ведь иначе это и было бы хроа, а это, очевидно, не так… Извините, я, кажется, запорола объяснение. Мне не следовало оскорблять вас недоверием к вашим умственным способностям. Вы наверняка и сами бы поняли, что все слова вроде «сказал», «увидел» и тому подобные — это попытки очень приблизительно описать общение бестелесных духов. Давайте попробуем ещё разок.)

Феанор обернулся и поглядел на незнакомца, вернее, на незнакомку. Её принадлежность к женскому полу была очевидна, но такого голоса он не помнил. Она говорила на квенья, на нолдорском диалекте, так что, к его облегчению, вряд ли была из тех эльфов, кого он убил. С другой стороны, она могла погибнуть на Скрежещущих Льдах, или на войне против Моргота, или во время резни в Гаванях Сириона — многие из нолдор обвиняли в своей смерти Феанора, даже если он не был непосредственным виновником их гибели. В любом случае притворяться кем-то другим не было никакого смысла. Его дух слишком ярко горел, ярче любого другого, и распознать его было очень легко. Если она собирается прочесть ему нотацию о его прежних делах — что ж, это будет хоть каким-то развлечением. А учитывая его красноречие, может оказаться, что она ещё и извинится перед ним за несправедливые обвинения.

— Да, — ответил он. — Я Феанаро. С кем имею честь?

— Наконец-то! — сказала незнакомка. — Я уж думала, что никогда тебя не найду в этих бесконечных залах. Я Эрвен.

— Не припоминаю такого имени. Я тебя знаю?

— Скорее всего нет.

— Тогда зачем ты меня искала?

Эрвен нервно дёрнулась:

— Ну, я хотела спросить, вы ведь все должны пробыть здесь до конца времён, и сейчас ты, кажется, ничем не занят…

— К делу.

Эрвен запнулась и выпалила:

— Или я спятила, или мы все — персонажи какой-то выдуманной истории. И я уверена, что второе. Как мне убедить тебя в своей правоте?

* * *

Вернувшись, Келегорм, Куруфин и Карантир обнаружили, что их отец увлечённо беседует с незнакомой женщиной. Это было крайне необычно. Души в Мандосе не слишком стремились общаться, а те, кто разговаривал с Феанором и его сыновьями, не столько говорили, сколько кричали на них, что никакого удовольствия тем не доставляло.

— Отец, мы вернулись, — сказал Карантир, поскольку Феанор, казалось, не заметил их присутствия.

— Вижу, — ответил Феанор.

— И ты не собираешься познакомить нас с новым другом? — спросил Келегорм.

— Извольте. Турко, Морьо, Курво — это Эрвен, у неё есть одна очень интересная задача. Эрвен, мои сыновья…

— Которые, будучи столь же знаменитыми, как и их отец, в представлении не нуждаются, — подхватила Эрвен.

— Весьма польщены, — сказал Куруфин. — Так говоришь, интересная задачка?

— Во всяком случае, интереснее здешних гобеленов, — ответил Маэдрос, глянув на тканое изображение Черныша, которого кормил сеном его толстый хозяин.

— Ну так поделись ей с нами, — предложил Карантир.

— Так вот, — начала Эрвен, — оказавшись в Мандосе, я начала кое-что вспоминать. Очень странные вещи. Я вспомнила, как была человеческой девушкой в мире, который очень не похож на наш. Я вспомнила, как писала истории. Истории о нашем мире. И я вспомнила, как пишу эту историю.

— Эту историю? — не понял Куруфин.

— Ту самую историю, в которой мы сейчас, — я помню, как пишу её. Вернее, её начало. Чем она закончится, ещё не знаю.

— Что значит «история, в которой мы сейчас»? — возмутился Келегорм. — Уж не хочешь ли ты сказать, что это ты — автор Музыки Айнур? Очень сомневаюсь. Зачем ты вообще её слушаешь, отец?

— Потому что альтернатива — это созерцание очередного рождения олифанта, — ответил Феанор. — Продолжай, Эрвен.

— Я не имею в виду Музыку. Я помню, как пишу о том, как вы освобождаетесь из Мандоса.

— Вырываемся? Сбегаем? — спросил Маэдрос, каким-то чудом умудрившись выразить одновременно надежду и цинизм. — Но как?

— Этого пока не скажу, — заявила Эрвен. — Во-первых, для освобождения ещё не настало время, а во-вторых, если скажу, то буду вам не нужна.

— Она спятила, — заявил Келегорм.

— Возможно, — сказал Феанор. — Но, с другой стороны, меня тоже называли сумасшедшим.

Повисло молчание. Эрвен, казалось, хотела сказать «ты и был сумасшедшим», но говорить подобное Феанору не следовало, потому что… Потому что это Феанор, вот почему.

— Так что, как нам проверить, права ли Эрвен? — спросил Феанор. — Считайте это мысленным экспериментом. Как убедиться, являемся ли мы персонажами какой-то истории?

— Если мы — персонажи, а она — автор, то она должна знать всё, что случится в будущем, — заявил Куруфин. — С другой стороны, это может быть обычным предвидением.

— Я знаю далеко не всё, что произойдёт, — сказала Эрвен. — Я ещё не знаю всей истории, это только первая глава. И не уверена, что автор сама знает всё, что случится в будущем. Надеюсь, кстати, что мне удастся эту историю изменить. Я знаю несколько событий, которые точно произойдут, но это как видеть несколько кусочков мозаики, не зная, на каких местах они окажутся. Единственное, что я вижу ясно — это наше освобождение из Мандоса, потому что это следующее событие, которое произойдёт. Но как вы сможете убедиться, что это не обычное предвидение?

— А какая разница? — спросил Маэдрос.

Отец и братья уставились на него.

— Так какая разница? — повторил он. — Эрвен говорит, что мы вырвемся из Мандоса. Возможно, у неё есть дар предвидения; возможно, верна её безумная теория. Результат один: мы покидаем Мандос.

— Разница есть, — ответила Эрвен, — потому что я хочу, чтобы вы помогли мне устроить бунт против автора. И как вы это сделаете, если не поверите, что автор существует?

— Ещё один бунт? — Маэдросу явно не понравилась идея. — Нет уж. Ещё в одном бунте я не участвую.

— Да ладно, Маэдрос, — заявил Карантир. — Если она права, то этот самый автор — человеческая девчонка, это не против валар бунтовать. Но я не думаю, что она говорит правду.

— Умбарто выиграет спор, — бросила Эрвен. — Если я права, это вас убедит?

— Это будет аргумент, — ответил Феанор, — но этого будет недостаточно.

— Но что тогда я могу сделать? — спросила Эрвен, начиная терять надежду.

— Если и в самом деле где-то есть кто-то, кто пишет эту историю, — сказал Феанор задумчиво, — то где-то в этих залах должен быть гобелен, который это показывает.

— Я не знаю, пишет ли она сейчас эту историю, — проговорила Эрвен. ­— И не уверена, в этом ли мире она живёт. Не знаю, может, я ошибаюсь. Может, я и в самом деле спятила.

В этот момент вернулись близнецы, один с триумфальным видом, второй — надувшись.

— Я выиграл! — радостно провозгласил Амрас. — Мы тут ничего не пропустили?