Дневник Неточки (гет)

Я ненавижу свое новое имя и писать его сюда не собираюсь. Новую жизнь, новые правила и ту боль, которая стала мне уже привычной, я тоже ненавижу. Ужасно противны мне воспоминания о первых днях, о сумасшедших истериках других девушек, которых так же, как и меня, силой затягивали в дом.

Без обязанностей я стала ленива, без книг — глупа, без ласки — груба, а без свободы вовсе одичала. Оттого мое сердце преисполнилось сначала диким отчаянием, затем ужасным горем, а вскоре в него пришла и ненависть, которую я никогда в своей жизни не знала. Впрочем, она родилась во мне почти с первой ночи, хотя за ту ночь я не могу дать себе полного отчета, как и за последующие несколько недель, пока мой разум вполне еще не осознавал, что со мной делается. То время я помню особенно смутно.

Ненавижу я теперь кадетов и гимназистов, полуразрушенных и слюнявых старцев, бородатых отцов семейств, влюбленных женихов, молодоженов и почтенных столпов общества в золотых очках. Одним словом, всех мужчин, которые входят в этот дом по вечерам, и ради угождения которым играет эта веселая музыка, и скверные женщины пускаются в пляс в открытых бальных платьях, опушенных мехом.

Встречи мои с этими мужчинами неизбежны ночь за ночью, месяц за месяцем, так что я уж и не вспомню, сколько их было у меня. Уж больше года я живу этой странной, неправдоподобной жизнью, униженная и оскорбленная, принужденно выброшенная из общества, проклинающая саму себя.

Здесь я впервые в своей жизни видела столько насилия и крови, здесь я узнала, что такое дикость и стервозность. В первые месяцы я просыпалась утром, и моего, еще потерянного, туманного разума первым делом касались мысли о Мишеньке и о Петре Александровиче. По привычке в моей голове словно молния проносились мысли о грядущем привычном распорядке дня. Затем же перед моими глазами расходился туман, я видела эти зеленые стены, и со мной делалась истерика. Продолжительные и дикие припадки мои порой были настолько сильны, что меня обливали холодной водой из ведра. Впрочем, на этом заканчивалось внимание других женщин к моим припадкам. В иные же часы меня решительно игнорировали, отмечу только, что никто и не угнетал.

Через время меня принудили петь и, распознав в моем голосе пользу, стали учить пошлым песенкам и распевам, чтобы по вечерам меня чаще замечали клиенты. К слову, я быстро перестала пользоваться популярностью среди мужчин, если так позволительно выразиться, потому что я оставалась тиха и неподвижна все вечера и ночи, а мое лицо так исхудало и осунулось, что даже я порой пугаюсь своего отражения в зеркале.

По сей день я остаюсь тихой и, даже после обучения и угроз хозяйки, неподвижной. С этим уже смирилась даже сама сухощавая, сделав скидку на мой красивый голос. Отныне он, как выражаются многие из женщин, стал украшением этого отвратного места, опять же: если так позволительно выразиться. Слух о том, что в этом заведении одна девушка поет так, что «душа ликует», вскоре привлек сюда новые лица. Они приходили послушать меня, но зачастую выбирали вовсе не меня, и тогда хозяйка стала уделять большее внимание моему внешнему виду, вследствие чего мне обрезали волосы до плеч, посчитав, что мне так больше к лицу.

В один из поздних вечеров, когда только приходит театр, а женщины уже расселись по залу в ленивом ожидании, я чувствовала сильную головную боль. Я держалась ближе к фортепьяно, чтобы успеть переговорить с музыкантом и попросить его играть по возможности что-нибудь менее бойкое.

— Это уж как попросят, но буду держать во внимании и не бить по клавишам, — ответил мне старик-музыкант.

Человек этот отличается своей важностью и деликатностью. Слух его безупречен, а игра чрезвычайно виртуозна. Ранее он никогда со мной не заговаривал, и то был первый вечер, когда я сама к нему обратилась.

— Должо́н заметить, барышня, голос ваш хорош, — сказал он и тотчас замялся, по всей видимости одумавшись, какого сорта женщине он делает комплимент, и как дурно это может быть воспринято.

— Я училась пению, и мечты мои были велики в те времена. Я подавала надежды, — произнесла я тихо.

— Мой знакомый скрипач рассказывал, что была у него одна знакомая, что пела прелестно, так, что «душа ликует». Вот прям как про вас говорят.

Мое сердце застучало, я озабоченно посмотрела на него.

— Ваш знакомый скрипач Б.?

— Точно так, — кивнул он, нисколько не удивившись моему вопросу.

— Что случилось с этой его знакомой? Вы сказали, что «была», — продолжала я, стараясь делать непринужденный вид, ужасно боясь ему наскучить.

— Так это, сбежала она.

Я опустилась на стул.

— Как сбежала? Куда сбежала?

— Никто не знает. Тайна сия велика! Б. говорит: «Я как узнал, что исчезла, точно меня кольнули в сердце». Дорога ему она была, по всей видимости. Экое дело, я вот думаю, а может, с театром-то и сбежала? Что ж, тут уже и рассуждать не о чем, а тем паче не мне. Сбежала так сбежала. Впрочем, подробности мне не известны, Б. не любит говорить об этом случае.

Голова моя закружилась, я подалась вперед, стараясь, чтобы никто меня не услышал, кроме старика, и произнесла скороговоркой:

— Прошу вас, передайте Б., что это я та девушка, что пела и «душа ликовала».

Старик странно посмотрел на меня и с сомнением обмерял взглядом. Затем отвернулся и стал вытаскивать свои ноты из папок, сильно нахмурившись и, видимо, не желая продолжать разговора.

С того дня мою душу разрывало отчаяние при мысли, что он мне не поверил, но внутри я все еще надеялась, что хотя бы ради шутки или так, к слову, он все-таки заговорит об этом случае при Б.