Вперед, за мечтой (гет)

Ночью Эрика впервые потянулась за таблетками. Мокрая, она стояла на кухне, и сквозь тяжелые шторы пробивался неоновый свет. Ей снова снились изломанные линии и она барахталась в них, но движения не было — лишь кровь, густая и вязкая, комками дрожала под кожей. Кричала — булькало в горле — и не слышала голоса — не слушались связки. На двери холодильника, в самом верхнем углу лежали спасительные таблетки. Она подставила табуретку и дотянулась. Не пугала больше та пустота, только злила. Ее не хотелось видеть.

Быть может, там, за квадратом, старый концертный зал и черный рояль, — думала Эрика, и казалось, что вот эта музыка — не в динамиках телевизора, а там — можно дотянуться. Она рывком поднимает спину — линии не пускают. Потом елозит по ним — нет движения, словно конечности не ее — и уши закладывает отвратительный хруст. Что-то рвется рядом — об этом говорил Лем? Потерянная, она бродила из комнаты в кухню, закрывала глаза. Потом приняла таблетки. Не были важны ни линии, ни пронизанная ими черная пустота — их не хотелось ни знать, ни видеть, прогнать, но они настигали. Стоило закрыть глаза — извивались рядом. Обжигающей россыпью в тело впивалась боль. Эрика выпила еще таблеток — лежала в кровати, сжимала зубы. Ей казалось, что кровать — пустота, и линии близко — тянутся из матраса.

Там должен быть Виктор, — думалось ей, но там его не было, никакого — ни с тридцать четвертой, ни настоящего, разве только мысли слоились и спутывались в клубок, вспыхивали неоном и сомневались. Вот Виктор — на фасаде, пронзает Город кристально-голубыми ледяными глазами, вот он — настоящий, а то, что было на тридцать четвертой — пародия, фальшь; везде была фальшь, даже на бульваре. Ее обманули, должно быть, разыграли, — и, полусонная, Эрика мяла подушку, смеялась. Чьи-то руки — жесткие и прокуренные — трогали ее плечи и кислотно-голубой взгляд сквозь сонную дымку смотрел печально.

— Сбрендила, мелкая? — шипело все это, но было плевать, ровным счетом плевать, даже на то, как в квартиру ночью попала Салли. Плевать, заберут ли врачи и плевать, что на улице, — она тихо смеялась, натягивая на голову одеяло, и слезы текли из глаз. Его больше, — шептала Эрика, — точно должно быть больше, как когда-то говорил Лем. Частичка здесь — искореженная, неправильная, — и до боли в зубах хотелось вернуться назад, слушать каждое его слово и вникать в страшную муть из Бхагавата-пураны. Где искать частички, куда бежать? — она спрашивала, сквозь сон, едва шевелила губами. Лем что-то знает, вот только не говорит, вертит в пальцах тонкую черную зажигалку и, обезумевший, что-то бормочет о щелчках и квадратах, тяжелых и расцарапанных. У него маленький квадрат — у нее огромный. Хруст и щелчки — одна суть, другие детали. Лем, — шептала она, звала. Жесткие руки гладили ее плечи, и знакомый голос эхом отдавался в ушах.

— Дальше обсуждения дело не зайдет, — повторяла Салли, — пошепчутся по углам, и затихнут. Точно сегодня выйдем, — и было непонятно, есть она, или нет — будто жалкий кусочек женщины гремел сковородкой на кухне, уже не вел себя так, словно все может и знает. Не такой должна быть она — жесткая и вульгарная, а теперь отчего-то притихшая, как котенок шуршит по паркету и разносит из угла в угол отвратительный запах Копи Лювак. Эрика заходила в ванну. Казалось, на нее из зеркала смотрит тоже кусочек, не Эрика. Кто угодно, только не Эрика, — она смотрела, пыталась понять, чего не хватает, и не могла. Всего мало — и слов и знаний, роста, и даже глаза не сверкают, как изумруды, а тусклыми зелеными стекляшками смотрят неуверенно и устало. В начале и конце, — вспомнился Лем. — Мы встретимся там, в конце, и только тогда будем друг друга устраивать.

Что это за конец, Лем, где его искать, — хотелось найти и узнать, вытрясти правду, если понадобится, но его не было, даже на улице, когда вечером Салли силой спустила ее по лестнице и толкнула за дверь. По дворам стелился неон, и дворники с метлами заметали на газоны грязную зимнюю слякоть. Герберт следовал за ними, как тень, выглядел взмокшим и жалким. Не таким он должен был быть — человек из Министерства, снова рядом был кусочек, не Герберт.

— Близ бастиона в Севилье, друг мой живет, Лильяс Пастья, — тихо мычала Салли себе под нос, отчего-то воровато косилась по сторонам, и вечно гордая царственная осанка казалась напряженной, изогнутой, как готовый к прыжку леопард, только маленький. Все вы — маленькие, — думала Эрика, — вас должно быть больше. Лем был прав, она — нет, и от этого злость щипала в носу. Хотелось увидеть его, прямо сейчас, все узнать, но не было его во дворах, не было на бульваре. Лем, — Эрика терялась, искала глазами — единственное, что было нужно сейчас — это Лем. Вывеска галереи мерцала тусклее других, и за панорамными витринами было темно, мигал только маленький огонек всемогущего кофейного автомата.

Она встретила его в баре, когда бульвар захлестнуло неоном, и грязная ночь наливалась над Городом, стелилась по небу слоистыми облаками. Черный виолончельный чехол укрывал его от людей. Все были там — и Ханна, и Мэтт — битком набитый крошечный муравейник, — и все напряглись, скользнули по ней настороженными глазами. Лем сидел за стойкой, и знакомый бармен разжигал ему Б-52. Эрика подошла. За ее спиной каблуками стучала Салли.

— Буддисты не пьют Б-52, — начала она, выдавливала из себя приветливое веселье, но вышло жалко и неуверенно — мышь высунула носик из норки и тут же спряталась — и Лем даже не обернулся, не покосился. Задул свой стакан.

— Буддисты вообще много чего не делают, — ответил он и посмотрел в зал, туда, где Салли с бутылкой вина раскачивалась, обнимая притихшего Герберта. Как день светла, — пела она, и довольные зрители хлопали в ладоши и удивлялись.

— Что это? — спрашивал Мэтт, хоть и слышал эту сегидилью в галерее уже тысячу раз. Салли пожимала плечами.

— Кармен, — ответила Эрика.

— Кармен, — согласился Лем. — Дамочка, которая чего-то хотела, сама не знала чего, бегала то к одному, то к другому, и за это была наказана. Проспер Мериме, правда, показал ее с правильной стороны, а Бизе возвысил над всеми другими и даже дыхнул на нее величием, которого там в помине не было с самого начала. Ее было мало, как и тебя. Все беды оттого, что человека мало.

— Что-то итальянское, — пожимала плечами Салли, и волокла к стойке Герберта. Он отнекивался, сопротивлялся, но все же опрокинул стаканчик и едва заметно осматривал зал.

— Итальянское?

— Знаешь, они во всем правы, — продолжал Лем, тихо, раскручивал на столешнице опустевшую стопку Б-52, — Правы, когда отнимали «это», когда забирали людей в Санаторий и даже тогда, когда лепили свой лозунг на каждый ценник и вывеску. Он помогает — уверен — лозунг, а «вы можете все» так и вообще творит чудеса. Я и не знал, насколько был близок к тайне все это время. И ведь не понять все сразу, не осознать, потому, что «это» — причина, а истина для нас за семью печатями. Не тридцать четвертая убивает, а истина. Я ее вспомнил и осознал. Я все осознал.

Он казался непривычно живым, взволнованным — каждое слово дышало уверенностью — вмиг загорелся, и четкий сосредоточенный взгляд смотрел далеко, мимо бармена, стойки и Эрики, был одновременно здесь и не здесь. Итальянское, — летело из зала, и было непонятно, отчего все ведут себя так, будто удивляются.

— Ты забрала «это»? — спросил Лем. Прежде, чем мотнуть головой, она задержалась. Фигурка была не ее, не хотелось, чтобы «это» было ее. Толстячок был единственным, что хотелось стереть из памяти. Неприязнь, — вспомнилось слово, и только оно подходило к фигурке. Может, и видела раньше, — подумала Эрика. — Ведь не станешь испытывать к незнакомой вещи такую откровенную неприязнь?

— Хруст, — сказала она. — Я лежу где-то в темноте, едва двигаюсь, и хрустит совсем рядом. Ужасно злит этот звук, как твои щелчки, — и Лем замер на миг, сидел ровно, не двигаясь. Бросил — ударило по ушам.

— С тобой даже говорить неприятно. Тебя слишком мало.

— А тебя слишком много, — сказала Эрика и сама удивилась, насколько точно подобрано слово. Его слишком много, действительно много. Всех мало, а его — много, стоит ему открыть рот и давит на голову, потому, что все пространство заполняет собою он и становится неуютно, впору закрыть уши и спрятаться.

— В конце встретимся и будем друг друга устраивать, — напомнила она, но Лему слова не понравились. — Скажи, куда идти, и мы встретимся — ты же обещал, — но он вздернул руку, едва не прикрыл ей рот, останавливая, и долго смотрел в лицо, царапал подбородок шершавыми пальцами.

— Близ бастиона в Севилье, — вновь затянула Салли, залезла на стол. Волна шепота прокатилась по залу, заметно дернулся Герберт.

— Я согласен с политикой Города, — сказал Лем. — Я согласен с Санаторием, чистками, согласен с Министерством и тем, что люди из Города туда не проберутся, как бы не пытались. Я уверен, что там, на верхушке, сидит один из нас — кому еще могла придти в голову такая идея? Все это действительно помогает — знаю, что помогает. Мне не помогло, потому, что я — энтузиаст, каких поискать, но многих это лечит, многим действительно помогает. Поможет и тебе, нужно только вспомнить и осознать, — но казалось, что уже не поможет. Эрика чувствовала себя другой, искореженной частичкой, маленькой и неправильной.

— В начале и конце, — повторила она, но Лем снова дернулся, закрыл ей рот шершавой ладонью. Казалось, что он не хочет, чтобы она вообще говорила — только смотрела, молчала. Ловила каждое слово и хлопала ресницами.

— Нет. Здешняя Эрика в это не верит, — перебил он, вдавливал в рот ладонь, словно хотел вытеснить ею все зубы. — Но ведь есть и другая, правда? Из конца, или середины? Сколько еще минует таких середин? Сколько тебя собирать?

— Я там пропляшу сегидилью, — фальшивила Салли.

— Итальянское, — недоумевающий голос странным шепотом окутывал зал. — Что это — итальянское?

— Кармен! — Лем хлопнул в ладоши, и шепот стал громче, стал голосом, перебрасывался вопросами, удивлялся, казалось — не знал. Но ведь это действительно итальянское, — думала Эрика, и горло сдавливала невидимая веревка, все казалось фальшивым, кривым и неправильным. Понятно, отчего никто не знает, что это — Кармен, но итальянское — слишком, это должно быть розыгрыш. Тяжестью наливалась на лбу взмокшая прядь. Что это, — итальянское, — шелестели в зале, и она задыхалась от злости, подумать только — не знать итальянское, да это розыгрыш, фальшь.

— В конце встретимся, Эрика. Клянусь всеми богами, я соберу тебя по частям, — Лем сказал это громко и далеко — огромный виолончельный чехол молнией пронесся сквозь переполненный зал. Хлопнула дверь. Стремительный и уверенный, единственный нужный, он вышел из бара.