Чумной год (джен)

— Я хочу тебя, — в очередной раз твердит Унхаш, когда Ат-Махав потрошит на заднем дворе брюхо многоножки, заколотой копьём у ворот, и хмурит брови: Унхаш не первый красавец — слишком уж долговяз, но глаза у него чистые и зеленовато-серые, в пушистых ресницах, как у девушки. — Почему ты мне не веришь, когда я говорю, что ты самая красивая женщина в общине?

— Потому, — певуче говорит Ат-Махав, выскребая липкую печень из панциря и мараясь в слизи. — Все, кто меня хотел, лишнего не болтали.

— Считаешь меня пустозвоном?

— А вот докажи, что ты не такой. Докажи, что я тебе нравлюсь по-настоящему.

Унхаш краснеет, и Ат-Махав становится почти смешно, когда она видит его смущённым: Унхаш кровожаден, как дикий хорь, дорвавшийся до курятника, но при ней вечно робеет и кланяется, — поэтому Ат-Махав вытирает пальцы об бёдра, обтянутые кожаными штанами, и смеётся, и её смех рассыпается по двору, как звон бубенцов с телеги торговца. Доведётся ли им ещё с кем-то поторговать? С той поры, когда на землю Бледного Короля пришла чума, божьи воины всех взашей гнали, — особенно после того, как в деревню пришёл старейшина Ху, весь в браслетах и чётках, твердил о заразе, небесной каре и блудном грехе, а потом замахнулся на Унхасилат топориком, и из его глаз пополам со слезами потекла золотая лимфа, а по древку копья, пронзившего живот, — кровь с желудочной слизью.

Ат-Махав даже поплакала тогда: жаль стало старика, потом ходила прибрать его могилу, обмыть камень, — на болотах грибов и мха всегда много. Ат-Махав по юности всех жалела.

— Я тебе горло не перегрызу, Унхаш, чего ты боишься?

— Хочу, чтобы ты знала, — твёрдо говорит Унхаш, берёт её за руку и ведёт к амбару.

— Что именно мне положено знать?

— То, что я хочу быть твоим мужем.

— Сдюжишь? После всех мужчин, которых я не взяла в мужья?

Ат-Махав не сопротивляется, — ни когда Унхаш молча лезет её поцеловать, кусая в губы, ни когда заваливает в ворох сена, ни когда возится с завязками её рубашек; Ат-Махав лежит, сцепив пальцы под головой в рогатом уборе, качает закинутой на колено ногой и с неимоверным удовольствием смотрит, как киснет Унхаш, нащупав под рубахой тугой дублёный корсет. На-ка, выкуси.

— С каких это пор ты надела невинность?

— С таких, — певуче отвечает Ат-Махав, стукнув его кулаком по плечу, — что я младшая старейшина из трёх, а ты мне никто, Унхаш.

— Разве это так важно?

— Старейшина не станет рожать детей от того, кто не может сорвать с неё кольчугу.

— Гляжу, она-то у тебя целая!

— Вот видишь? Никому ещё не удалось. Боги позволят мне зачать, если я лягу с мужчиной в полнолуние, а нынче, — Ат-Махав смотрит, как сквозь щели в настиле льётся лунное молоко, — луна в самом расцвете.

— Ты уж скажи всё до конца. — Унхаш садится в ногах, кусая ноготь, и смотрит ей в лицо. — Это из-за чумного поветрия, да?

Ат-Махав вспоминает круглое личико Инкоши, младшего брата Унхаша; мальчишке немного больше десяти, и после него никто в общине не рожал детей, — разве можно рожать их во время чумных лет? — а потом думает о своём, давно уже сгинувшем, и закрывает глаза. Ат-Махав прекрасно знает, что порой её тело пахнет слаще обычного, сколько ты ни мойся, и поэтому у Ат-Махав всегда есть неделя, когда она не лезет в чащу охотиться и, улыбаясь, отрицательно качает головой в ответ на любые мужские ухищрения, а по ночам готова взвыть от тоски. Видать, судьба такая у её рода, — вот этак оборваться.

«Больно гулящая ты, Махе!» — сердится Унхасилат.

«Где это ты священников-то наслушаться успела? Гулящей быть не грешно, сестра, — хохочет Сув-Херват в ответ. — Божья награда!»

— Эй! Что ты делаешь?

— Я не гордый, — отвечает Унхаш, терпеливо развязывая сложные узлы на её поясе. — Лучше силёнки на тебя оставлю.

Ат-Махав смотрит на его руки: пальцы у Унхаша ловкие, длинные, с обломанными ногтями, — и облизывает губы, привычные к по-девичьи милостиво-томной улыбке.

— Ладно уж, ножом режь, дурень. Не майся.