Когда б имел златые горы... (гет)

Никто из наших пленителей не говорил на знакомых мне языках. Даже если они и умели, к нам никогда так не обращались — мы получали лишь отрывистые непонятные команды, нередко сдобренные кулаком или резким ударом по прутьям. Я не знала, и никто в клетке не знал, везут нас конкретно куда-то, или мы нужны лишь на время пути.

Двигались мы медленно, и даже не потому, что дунландцы были большинством пешие, а потому что дороги, какие были, привычно развезло, да и чаще самих дорог тут вовсе не было — люди прокладывали путь по колено в размокшей земле, натыкаясь на неразличимые в жиже камни, клетка не раз опасно кренилась, и мы ждали, что вот-вот нас швырнет вниз и мы попросту утонем в грязи. Все лучше, чем мучительно умирать каждый день понемногу. Мне нравилось думать, что это сам Волд противостоял захватчикам, мешал им увозить нас.

Бывало, весь лагерь двигался целый день, а было и так, что мы по нескольку дней стояли на одном месте. Или встречались с другими обозами. Однажды даже целый день ехали обок со второй клеткой. Едва завидев друг друга, все мы — и мои попутчицы, и те, другие — прильнули к прутьям в надежде разглядеть знакомые лица. Но никто никого не узнал, и у нас не было никакой возможности поговорить — днем разговаривать было запрещено, а к темноте обозы разъехались в разные стороны.

За это время я несколько раз видела, как Хэма уводили на эти «личные счеты» к командиру нашего отряда. В ту сторону его никогда не тащили — из клетки он выходил и шел сам — и я не могла отвести глаз от его прямой и все еще гордой фигуры, хотя лучше бы не смотрела, потому что, когда его приволакивали обратно, и мне в руки падало что-то поломанное и в крови, я каждый раз прощалась со своим другом — с последним живым, что еще было рядом и оставалось мне дорого.

Но вместе с тем все очевиднее становилось, что уж на него-то у дунландцев точно еще есть планы. Здоровым и сильным мужчинам ничего не стоило добить пленника, но раз за разом его возвращали хоть и еле, но все же живым, и не забирали раньше, чем он снова оказывался способен ходить.

Меня по-прежнему не трогали, хотя я уже сбилась со счета, сколько раз подумала, что настал мой черед, стоило кому-то пойти в нашу сторону. Может, и от меня они хотели чего-то особенного? Думалось с трудом, и я не понимала, чем могла вызвать подобное отношение, ведь я была совершенно обычной, а мое все еще опухшее лицо вряд ли должно было беспокоить мужчин в такой момент. Это были не иллюзии или призрачные надежды — отнюдь, я ждала чего-то еще более ужасающего, и мне отчаянно хотелось, чтобы Хэм был со мной рядом до самого последнего момента.

Сегодня шли вторые сутки, как в клетку в очередной раз вернули моего друга. Весь день он был в сознании, а к ночи снова забылся, забормотал что-то о своем прежнем коне, лежа у меня на коленях, и когда пришли за женщиной, я даже не пошевелилась, уже почти равнодушно смотря, как забирают одну из нас.

А к утру она так и не вернулась.

Когда клетка тронулась, внутри меня все равно скрутило судорогой от нервов. Я не съела свой «завтрак», не смогла, и решила отдать его Хэму — эдакий маленький обман, который он не раскусил бы, потому что часто совсем не осознавал, что происходило вокруг. Я готова была бы отдать ему часть своих сил, если б такое было возможно, но, к сожалению, у меня был только кусок безвкусного хлеба…

Я знала, что мы двигаемся на север, и мы все еще путешествовали в краю холмов, но снега тут почти нигде не было — одна только бурая земля. Иногда попадались следы прошлых стоянок, но я не умела различать, насколько они были давнишние или наоборот — свежие. Я отстраненно подумала, что, наверное, уже давно должна была наступить весна, но какое это теперь имело значение?

Хэм завозился у меня в руках и поднялся:

— Привет.

— Привет. Поешь? Я уже поделила твою часть…

Я вытащила хлеб и протянула Хэму, но он не обратил на него никакого внимания. Моя ослабевшая рука упала, не выдержав заминки, а Хэм, как и в первый день, вместо этого ухватил меня за подбородок, чтобы осмотреть лицо. Порой ему казалось, что несколько синяков и ссадин — это то, что меня действительно должно волновать. Удовлетворившись увиденным, он оглядел наш ограниченный железом маленький мир и поймал взгляд соседки, тут же отметив и недостачу.

— Она сказала, больше не будет так, что попробует что-то сделать… — бесцветным голосом прошептала та, а я попыталась представить, когда они могли успеть поговорить об этом.

Может, они даже познакомились и подружились за это время, а я ничего не видела. Теперь, повернувшись к оставшимся двум пленницам, я заметила, что они держатся за руки и их сцепленные ладони лежат прямо на грязном полу. И жест этот был вовсе не для нас оставшихся и не в тот момент, когда мы вдруг вспомнили о погибшей, а, наверное, постоянным. Маленький знак поддержки, не такой, конечно, как у нас с Хэмом, потому что мы вообще не отрывались друг от друга, но мне стало почему-то очень приятно, что и они тоже в этом пути не были одиноки.

А потом нас снова разделили: после очередной ночевки наших попутчиц оставили в лагере, а клетка поехала дальше. Тогда-то я наконец поняла, что за судьба ждет меня там, куда дунландцы везут своего «особенного пленника»: я была тем самым последним для них шансом сломить Хэма. Наверное, мне стоило бы сделать что-то такое же, как эта оставшаяся для меня безымянной девушка, раз оно принесло ей избавление. Вспомнить о гордости и чести, позаботиться и о чести друга тоже… Стать игрушкой в руках врага было бы худшим итогом, какой только можно вообразить, а раз собственную смерть это все равно не отменяло, так зачем тянуть? Ах, если бы мне еще хватало смелости…

Спустя два дня мы, наконец, прибыли в большой, очень большой лагерь, по крайней мере, мне так показалось с той стороны, где встала наша повозка. Я до этого еще не видела такого количества дунландцев, которые бы занимались простыми бытовыми вещами — готовили, ели, мылись, даже бы стирали. Они спокойно разговаривали друг с другом, они жили здесь, прямо у меня перед глазами. Они были людьми, и не то чтобы я не верила, что они такие же как рохиррим, из плоти и крови, нуждающиеся во сне, отдыхе и каком-никаком комфорте, но смотреть на это сейчас было совершенно дико.

Нас выгнали из клетки на раскисшую под множеством ног землю и повели, подталкивая в спины, сквозь массу суетящихся людей, которые не обращали на пленников никакого внимания, словно видели такое каждый день. Да, а ведь, наверное, как раз и видели…

Я оглянулась на опустевшую клетку, уже зная, что мы в нее не вернемся. Вспыхнувшее мимолетное ощущение нельзя было назвать ни сожалением, ни облегчением, но оно говорило, что мы перешли на другой этап — и это приближало конец. А я все еще ничего не придумала и ни на что не решилась, и поддержки ждать было неоткуда — босой Хэм шел совершенно отрешенно, сжав кулаки и бормоча разбитыми губами что-то лишь ему одному слышимое, так что мне даже не удавалось ухватить его ладонь.

Все, что я увидела вокруг, — были палатки, люди и лошади, насколько хватало моих глаз. Нагромождение звуков, толкотни и грязи.

На маленькой площадке возле одной из палаток — горы мокрого серо-черного меха — меня, шедшую первой, жестко толкнули в спину, и я, окончательно пачкая юбку, бухнулась коленями прямо в холодную жижу. Связанные руки тут же подхватили, вздернули вверх и, продев между пут цепь, прибили ее к коновязи. Хэму, опрокинутому со всего маха на спину, привязали и ноги тоже.

Так мы оказались на расстоянии метра, лишенные возможности спасаться в объятиях друг друга. Сердце зашлось ледяным комком где-то в горле: наверное, теперь все должно было закончиться очень быстро, потому что я не представляла, как можно протянуть в таких условиях даже несколько дней.

Но все же я постаралась найти место повыше и посуше. Благодаря свободным ногам я смогла это сделать, отползая почти к самому столбу и, чтобы не соскользнуть обратно, отчаянно упираясь давно промокшими сапогами во взбаламученную грязь. Хэм же не двинулся — он беззвучно трясся не то от холода, не то в своем обычном припадке, только сел на том же месте, где упал, — и мне было его не дозваться. Если бы можно было говорить о везении, я бы порадовалась, что дождь больше не шел, но волновало меня только то, что я перед концом уже могу и вовсе не успеть поговорить с другом.

К вечеру он так и не вернулся ко мне, и несколько раз проходивший мимо командир пинал его, чтобы понять, жив ли еще пленник. Хэм был жив, но был ли он еще Хэмом?

Когда совсем стемнело, по центру площадки развели огонь, и несколько темноволосых воинов уселись вокруг, заведя какой-то спокойный разговор. На нас никто не смотрел — их больше занимал собственный ужин. Я давно уже не надеялась на какое-то снисхождение и резь в животе, вызванную запахом еды, восприняла даже с горькой иронией — организм все еще не хотел сдаваться, в отличие от моего собственного «я».

«Хорошо было бы заснуть сегодня и не проснуться», — подумалось мне. — «Не видеть больше грязь, боль и Хэма, не видеть этих людей и не думать о том, чего уже не будет».

Я посмотрела наверх. Звезд наверняка не было видно не только мне — не могли звезды сиять в такие времена, это было бы нечестно. Я обхватила руками столб и закрыла глаза, прислоняясь к дереву виском. В памяти почему-то всплыли воспоминания о солнечном дне, когда я впервые любовалась на красавцев-братьев, только что приехавших домой. Счастливое лицо матери, смущенная, такая редкая улыбка отца, когда он разрешил мне поехать в Эдорас, детская еще мордашка Фрит… Картинки менялись так быстро, но от них по телу разливалось небывалое тепло — мне не хотелось размыкать глаз.

Первый праздник, король Теоден, освещенный огнями большого костра Эомер — я будто вновь стояла там, заново переживая эти ощущения, — призрачно-прекрасная Эовин в расступающемся живом коридоре мужчин, летняя конная поездка на речку с Лефлет, день, когда к нам приехала выросшая Фрит — калейдоскоп чудесных событий наращивал скорость и яркость картинок, он унес меня очень далеко от весенней стылой стоянки и дунландцев, так что когда вокруг вдруг стало почти нестерпимо шумно, я так и не открыла глаз, изо всех сил жмурясь, цепляясь за последние картинки, заставляя себя вспоминать и видеть то, что хотелось, а не окружающий ужас.

Постепенно я потерялась в череде воспоминаний: некоторые я точно помнила, а некоторые стали удивлять меня саму, они были такими странными, будто я засыпала и все никак не могла уснуть окончательно, говоря себе, что хочу видеть в следующей «сценке». Так я оказалась в той ночной реке вместе с Эомером, и он нес меня на руках к своим товарищам, а потом зачем-то передал другому, а тот еще кому-то… Людей оказалось на удивление много, совсем не столько, сколько я помнила.

На мгновение промелькнула четкая мысль, что вот это и есть конец, началось…

Я попыталась вывернуться из ненужных объятий раз, другой, но у меня никак не получалось — держали крепко, то прижимая к себе, то к чему-то еще, так, что я ничего не видела вокруг.

А потом пришли настоящие сны — кошмарные, тягучие, с черными провалами, такие, с которыми уже не поспоришь. Я то падала в огромные ямы черной земли и летела вниз, то оказывалась на островке, окруженном потоками кроваво-черной жижи, которая вот-вот грозила лизнуть мне ноги… и когда на меня стали надвигаться огромные, острые как клыки скалы, я уже кричала изо всех сил от ужаса. Наверное, я кричала по-настоящему, потому что сразу после этого чувствовала на себе чьи-то легкие руки — и становилось немного легче.

Потихоньку сквозь навязчивые кошмары стало пробиваться нечто теплое, как отголосок чего-то неимоверно далекого и светлого, наверное, примерно так звучало радио в моем детстве, и это было так естественно, что я даже не удивлялась, принимая все как должное.

Пару раз я открывала глаза, может быть, даже говорила что-то, но не запомнила, что же такого важного я хотела сообщить, и видела несколько лиц, неразборчивых абрисов, словно сквозь потоки воды на стекле, а в другой раз мне почудился лес — редкий, словно еще молодая, но крепкая роща, — это было удивительно, я очень давно не видела такого леса, а может, и вовсе никогда. Все в этих видениях было удивительным, непривычным, но не странным — какое-то неведомое спокойствие накрыло меня словно одеялом, и я совершенно не боялась, хотя совсем не понимала, что происходит.

А однажды сознание вдруг вернулось, и я села на чем-то мягком, растерянно озираясь по сторонам. Вокруг были люди, но не было шума, никто не кричал и не суетился. Несколько фигур сидели поодаль, кто-то нечеткими силуэтами передвигался на границе моего слабого зрения. Это точно были не дунландцы — хотя доносившиеся отрывочные слова и показались мне незнакомыми, но язык был другим.

Чья-то теплая ладонь вдруг коснулась моего лба, и я вздрогнула от неожиданности. Склонившийся надо мной молодой мужчина заглянул в глаза, скользнул пальцами по щеке, что-то сказал — пожалуй, больше для себя, чем мне, — и свистом позвал кого-то из группы сидящих. Подошедший тоже меня ощупал, но уже не так, а будто был доктором: подержал запястье, потрогал лоб, поводил пальцем перед глазами…

— Как тебя зовут?

Язык не послушался, и я промычала что-то невнятное даже для самой себя. Первый парень тут же подал воды, и я припала к ней с такой страстью, будто неделю бродила по пустыне.

— Спи теперь, — сказал второй, нажимая мне ладонью на лоб.

Сопротивляться ему совсем не хотелось, и я легла обратно, пробормотав напоследок запоздалое «Ольга».

* * *

В следующий раз, который я запомнила, я проснулась посреди ночи.

Радио, которое мне слышалось раньше, оказалось, конечно же, не радио, а живым голосом, точнее, голосами. Пели люди, где-то неподалеку, и это было самое красивое, что я слышала в своей жизни. Я даже не знала, что так можно — чтобы звуки нескольких голосов, негромкие, мягкие, были слышны словно журчание ручья вдалеке или птичья трель в высоте, и звон макушек деревьев, и эхо высоких гор слышались во всем этом. Наверное, я еще частично пребывала не в своем сознании, потому что то, что мне чудилось, нельзя было назвать реальным, выходил какой-то бред, когда я попыталась сформулировать мысль, что же именно я слышу.

Я снова села, и на этот раз рядом никого не оказалось, никто меня не трогал и не останавливал. Несмело оглядевшись, я не увидела вообще ничего в окружившей меня кромешной темноте и спустила ноги вниз, даже не представляя, где находится земля — или что тут могло быть вместо нее. Земля оказалась на месте, а подо мной было что-то вроде кровати. Что ж, я почувствовала себя вполне способной на несколько шагов. Глаза начали присматриваться — и я уже различала едва видимые пятна света по сторонам, а через некоторое время наконец поняла, что нахожусь в палатке — моя слепо шарящая рука коснулась едва колышущейся ткани. Кто бы ни были эти люди, они явно не считали меня пленницей или рабыней и, похоже, убивать тоже не планировали.

Приглядевшись, я нашла и выход.

Снаружи пение было слышно гораздо лучше — несмотря на тонкую ткань палатки, звук она глушила отменно, как и ветер — я зябко поежилась в одной легкой — чьей-то чужой — рубахе по самые пятки. Возвращаться в темноту и искать там что-то еще из одежды не хотелось, и я пошла на ближайший свет, уже не боясь тех, кто там мог оказаться.

Правда, дойти мне не удалось — буквально шагов через десять я врезалась в кого-то вынырнувшего прямо из темноты, и меня аккуратно придержали сильные руки, а голос, произнесший пару незнакомых слов, показался будто бы знакомым. Лица я разглядеть не могла, но этот человек был очень высок, он что-то коротко сказал в темноту, и оттуда пришел еще один мужчина.

— Пойдем, — кивая в сторону света, коротко сказал он, будто был едва знаком с вестроном. Хотя почему бы это и не могло быть правдой?

Вместе мы дошли до костра, вокруг которого сидело полдюжины воинов, и мой провожатый сел с ними, приглашая и меня занять место рядом с собой. И я легко согласилась, потому что в этой даже чисто мужской компании меня не покидало ощущение спокойствия, хотя я смотрела на них, слушала и никак не могла понять, кто они, такие непохожие на всех тех людей, что я уже видела.

Я знала, что помочь Рохану могли бы гондорские войска, но в Гондоре ведь говорили на вестроне, а эти ребята явно предпочитали другой язык. Мысль об эльфах давно уже билась в голове, но я даже не позволяла себе думать о попадании в подобную сказку, буквально только недавно приготовившись к ужасной смерти. К тому же дивный народ всегда представлялся мне волшебным, почти неосязаемым, словно они были духами, сотканными из сплошной только магии, но эти воины выглядели вполне себе материальными, крепкими и сильными. Я ощущала их плоть и кровь, запах кожи, железа и чего-то еще, о чем я не стала рассуждать, предчувствуя очередной поток бредовых ассоциаций — сознание понемногу улетучивалось, как будто крупицами рассеиваясь над моей головой.

Я поймала себя на мысли, что даже не хочу есть. Больше всего хотелось сидеть вот так, жмуриться от огня, тепла и того самого спокойствия, слушать их приятную речь и…

Хэм!

Меня вдруг словно прошибло молнией — осязаемо больно, до самых пяток. Как я вообще могла о нем позабыть?!

Я бешено задергала за рукав своего провожатого:

— Где Хэм? Мой друг, мы были рядом в лагере. Вы видели его? Знаете, где он?

И все сидящие у костра внезапно заволновались, стали перешептываться, что-то тихо говорить друг другу и поглядывать на меня встревоженно. А я могла лишь с возрастающей тревогой смотреть в глаза своему уже немного знакомому воину, намертво вцепившись в его предплечье.

— Пойдем, — снова сказал он и поднялся, увлекая и меня.

Мы прошли несколько палаток, встретив по пути еще мужчин: замирая, когда мы проходили рядом, они все смотрели на меня не то с любопытством, не то как-то печально, и я уже начала понимать, что ни к чему хорошему меня не ведут.

Мой поводырь остановился перед входом в палатку, откуда едва слышно доносилась тихая песня — простой и красивый мотив, как будто вовсе без слов. Я, наконец, разжала пальцы и отняла руку — стало очень холодно и захотелось обнять себя, растереть озябшие плечи, но я стояла столбом, не решаясь сделать хоть что-то.

Песня умолкла, и тогда я, наконец, двинулась.

В палатку я вошла одна и даже в первое мгновение удивилась, что там, в отличие от «моей», был свет — масляная лампа озаряла столик, кровать чуть сбоку и склонившуюся возле нее длинноволосую фигуру.

— Ты можешь попрощаться с ним, подойди, — даже не обернувшись, мягко сказала женщина, и это явно предназначалось мне, хотя, казалось, я вошла тихо словно призрак.

Сделав пару шагов вперед, я смогла увидеть, что на кровати кто-то лежит.

«Кто-то»…

Под тонким одеялом умытый и даже, кажется, причесанный Хэм выглядел почти юнцом. Почти, если бы не изможденное лицо в капельках пота, блестевших в свете лампы, и не седина в волосах и остриженной бороде, которую теперь, без грязи, было отчетливо видно. Он был жив, он дышал, и глаза его лихорадочно бегали под закрытыми веками, но я взглянула на женщину — нет, совсем юную девушку — и в ее глазах была такая грусть, что мне не нужно было даже спрашивать, что она думает.

— Его уже нельзя спасти, — все же ответила она, пусть даже я ничего и не спросила, и уступила мне место у изголовья.

Я подошла к кровати и прикоснулась к щеке дорогого друга, ставшего мне ближе чем брат в самом ужасном моем путешествии. Кожа его была горячей и будто очень-очень тонкой — я не решилась долго прикасаться к ней и взяла Хэма за руку. Закрыв глаза, я вспоминала наше с ним знакомство и те старые встречи — хотелось запомнить его таким: полным сил и веселым.

Не знаю, долго ли я так просидела, или прошла всего пара минут, но я внезапно почувствовала слабый отклик сжимаемой руки и распахнула глаза. Хэм поднес мою ладонь к своим губам и легонько поцеловал ее, его глаза были открыты — он смотрел на меня, но не нашел сил, чтобы суметь еще и улыбнуться, хотя я знаю, что он бы хотел. Хэм узнавал меня — и это было уже больше чем чудо.

Я не сразу поняла, что он больше не дышит и не удерживает мою ладонь — никто и никогда не умирал на моих руках, но девушка вдруг снова тихо запела, и в песне этой было столько боли, будто это она, а не я, потеряла родную душу.

Она подошла и закрыла ему глаза, потому что я не догадалась это сделать, вытерла лоб и потянула одеяло, прикрывая лицо.

— Я могу чем-то помочь?..

Вообще-то, я совершенно не представляла, чем тут помогать и что вообще будет дальше. Но девушка продолжила свою песню и лишь едва покачала головой, медленно перебирая что-то на столике — мне не было видно за ее спиной. Я подождала еще с минуту, но ничего больше не менялось, и тогда я вышла обратно в ночную темень.

Попрощавшись с Хэмом, я ощущала печаль, но и облегчение, потому что он ушел спокойно. Может быть, это было эгоистично — думать так, ведь он умер, а я осталась жить, но было непонятно, что делать теперь? Куда идти? На что рассчитывать? Может, лучше было бы и мне закончить свое существование? Никакой радости от своей вернувшейся никому не нужной жизни теперь я не ощущала.

— Тебе нужно отдыхать и набираться сил.

Голос моего проводника заставил вздрогнуть всем телом, хотя ничего удивительного в том, что он дождался меня, не было. Что ж, оказалось, язык он знает, и рядом с ним мне было хорошо, так что я решила воспользоваться случаем.

— Проводишь меня обратно?

«Если он сейчас удивится и спросит «куда?» — что ж, прямо отсюда пойду сквозь вот тот ряд палаток и буду идти в ту сторону, покуда хватит сил», — подумала я.

— Пойдем, — в третий раз произнес он.

Меня никто не гнал, и это чувство — что я могу вернуться к чему-то среди них своему — вдруг расцвело внутри теплым бутоном, пока едва живым, но дающим надежду. Мы действительно двинулись обратно — к «моей» палатке.

Ночь подошла к самому своему холодному пику, я уже не чувствовала пальцы рук и босых ног, налетевший порыв ветра, хоть и слабенький, затрепал рубаху, и я съежилась прямо на ходу. Кажется, мой воин только сейчас осознал, что мне в принципе могло быть холодно, он снял свой плащ и накинул его мне на плечи — теперь его полы волочились за мной как мантия. Он завязал шнурки, растер мне плечи и сказал вдруг:

— Ничего, теперь война окончена, Король выйдет к Лесу — и начнется весна.