Когда б имел златые горы... (гет)

Мне было двенадцать, когда я попала в этот мир. В той же любимой пижамке с зайчиками, в которой я легла в мягкую постельку у себя в родном Томске, я проснулась посреди пшеничного поля. Без одеялка было холодно, смятые стебли кололи в бока, сухая земля взметнулась и осела на моих руках и лице, когда я осознала свое незавидное положение.

Попробовав проползти на четвереньках пару метров вперед, я поняла, что мои ладони не выдержат такого пути. Пришлось снова сесть и подумать. Я много смотрела телевизор и быстро решила, что меня похитили какие-то маньяки и вывезли далеко за город. Что я знала из современных фильмов ужасов? Что маньяк всегда где-то рядом и непременно убьет попытавшегося сбежать. Поэтому я просидела в пшенице остаток дня и всю следующую ночь, но никто так и не пришел.

Наутро ужасно хотелось есть, но зерна, которые в мультиках так вкусно хрумкали мыши и дюймовочки, почему-то оказались совершенно несъедобными. Я решилась встать и оглядеться.

Бескрайнее желтеющее поле колосилось дальше, чем видели мои глаза без оставшихся на тумбочке очков. Хорошо помню, как разревелась тогда в первый раз. Столько времени провела в этом дурацком поле и не ревела, а стоило только встать и увидеть «ничего», как слезы брызнули даже из носа. «Ничего» действительно впечатляло, если ты всю свою жизнь прожила в большом городе и у вашей семьи даже не было дачи, где можно вскопать грядку под редиску. Я не знаю, сколько это — гектар, но, наверное, в этом поле было очень много таких гектаров.

Отревевшись вдоволь, вспомнив мамочку и папочку и даже пообещав им больше никогда не жаловаться на школу и дополнительный по английскому, если они меня сейчас же заберут отсюда, я иссякла и, нервно всхлипывая, скрючилась на земле.

Все еще никто не пришел.

«Наверное, я скоро умру», — подумалось мне, и, окончательно затихнув, я стала ждать конца.

* * *

Умирать оказалось неожиданно трудно.

Сначала в голове поселилась навязчивая мысль покричать «На помощь!» Я думала об этом, наверное, битый час, выбирая между тихой смертью и новой истерикой, но болезненное урчание в желудке все-таки победило. Я встала и, глядя куда-то, не видя куда, жалобно пискнула «Помогите…» Это было настолько нелепо, что мне даже стало стыдно. Я попробовала крикнуть еще раз, но звук совсем не шел из горла. Наверное, если бы на меня со скоростью паровоза надвигался какой-нибудь монстр из аниме, я бы завопила как резаная, но увы… Мимо всего лишь пролетела какая-то птичка. А солнце продолжало светить, и после истерики уже совсем не чувствовалось, что надо чего-то бояться.

Я отупело шагнула вперед. Потом еще раз. И побрела уже совершенно бездумно, ориентируясь на огненный диск впереди. «Идти по солнцу будет правильно». Кажется, в школе нам об этом рассказывали, но я не очень внимательно слушала.

Проблема нарисовалась достаточно быстро — солнце оказалось ровно у меня над головой. И вдобавок стало шпарить макушку так, что я снова подумала о тихой смерти. Но останавливаться я боялась — движение дало какое-то ощущение того, что я просто заблудилась и вот-вот выйду на шоссе с машинами. А там кто-нибудь мне обязательно поможет.

Еще какое-то время я шла, прикрывая голову ладонями, но руки так очень быстро затекали. Хотелось пить, есть и шоколадного мороженого одновременно. Ступни я давно уже исколола до крови, а сопли без опаски размазывала рукавом пижамы — все равно ведь никто не видит.

Теперь я начинала злиться. На неведомых «маньяков», на родителей, которые уже должны были меня искать, но так до сих пор и не нашли, на полицейских, про которых папа всегда говорил, что они «как всегда ничего не делают». Досталось даже моей старшей сестре, которая раньше часто грозилась завести меня в другой район и бросить, и другу-соседу Пашке. Просто потому что он был мальчишкой и иногда «противным».

Мысли о Пашке и нашем с ним последнем споре прервал… конец поля. Нет, дальше по горизонту снова волновалось золото, но я дошла до разделяющей дороги.

Очень жаль, но это был не асфальт.

«Дорога как дорога, — подумала я. — Наверное, здесь ездят тракторы».

Был конец лета, и я решила, что непременно набреду на добрых дяденек с большими загорелыми руками и в кепках. Такие трактористы красовались в старом мамином букваре, который я листала еще дошколенком.

Мои мысли о доме снова прервали — я отчетливо услышала глухой топот копыт позади. Я никогда не слышала, как несется лошадь, вживую, но спутать с чем-то еще этот звук было невозможно. Я отошла в сторону, остановилась и замахала всаднику обеими руками. Так у нас в городе многие ловили маршрутку, и почему так же нельзя остановить и лошадь? Наверняка можно, всадник же не слепой, и я тут одна стою, мои знаки ни с чем не спутаешь…

Но всадник и не думал тормозить, напротив, он, кажется, даже ускорился. Вот он, тот самый «монстр», который понесся прямо на меня. Взвизгнув, я сиганула обратно в пшеницу, но и всадник последовал за мной. Его лошади хватило пары секунд, чтобы сократить расстояние, и железная рука оторвала меня от земли за шкирку, вскинув лошади на шею. В кулаках я сжимала выдранные с корнем колосья, за которые тщетно пыталась удержаться.

— Тише, не дергайся. Не обижу.

Но я и так не шевелилась. Я даже не дышала до тех пор, пока у меня не потемнело в глазах. Лука седла упиралась мне в ребра, а перед глазами была лишь взмокшая лошадиная шкура. Тогда-то я впервые почувствовала, что такое живая лошадь… Вдохнуть, конечно, все же пришлось. Ма-а-а-амочки. Даже глаза защипало. Несмотря на добрые слова этого дядьки, я все равно решила, что меня обидели, и слезы снова хлынули ручьем, хотя, наверное, запах лошадиного и человеческого пота тоже в этом помогли.

Рыдать вниз головой было совсем неудобно, и очень скоро я стала захлебываться, дергаться изо всех сил и даже решилась попросить отпустить меня обратно. Ответа я не получила. Спаситель больше походил на того самого маньяка, которого я так боялась, сидя в поле. И его упорное молчание все больше пугало.

Скачка показалась мне бесконечной. Болело все, что могло болеть, живот сводило голодной судорогой, и я уже не чувствовала своих ног. Похоже, всадник и его лошадь были железными, раз выдерживали все это. Потихоньку начало темнеть. Я вертела головой в надежде рассмотреть хоть какой-нибудь признак жилья, куда меня могли везти. Тщетно. Постепенно сознание ускользнуло от меня, и сколько мы проскакали еще, я не знаю.

* * *

Меня сняли с лошади и, кажется, прислонили к стене. По крайней мере, возвращающаяся реальность подперла мой локоть соломенной скруткой, а попу — мягкой кучей опилок, на которой я сидела. Мой «маньяк» был тут же — он обтирал свою лошадь соломой. В дверях сарая, где мы оказались, прислонившись к косяку, стояла какая-то женщина.

«Староверы», — подумала я, взглянув на их одежду. Что такое эти «староверы», я приблизительно знала из недавней передачи по телевизору. Они жили в деревнях, одевались в наряды до пола и не приветствовали всякую технику. Мне не повезло, у них вряд ли можно было найти даже домашний телефон.

Тетенька заметила, что я рассматриваю их, и подошла ко мне, кивнув мужчине. Она села на корточки рядом и спросила, заглянув мне в лицо:

— Ну что, живая-здоровая?

Если честно, я не была уверена во втором и поэтому ничего ей не ответила. «Может, это вообще сон, и вы все мне снитесь. Я Элли в маковом поле…» — глаза закрывались сами собой, и голова заскользила по деревянным доскам в сторону. Но тут же меня дернули за руку куда-то вверх, и пришлось снова проснуться.

— Идем, надо поесть, — женщина потянула меня прочь из сарая, а я, запинаясь, плелась за ней и даже уже радовалась тому, что меня никто не связал и нигде не запер. «Все-таки похитители обычно так не поступают», — решила я.

Мы вошли в дом. Он был не очень-то похож на русскую избу, но я подумала, что это не мое дело. Да и передачу ту я смотрела одним глазом, может, чего-то и не углядела. Мы как раз тогда ругались с Пашкой по смс, и это было гораздо увлекательнее, чем какие-то бородатые дядьки и деревянные лохани из телевизора.

— Садись, — мне указали на деревянную скамью, и я послушно бухнулась на нее. На столе передо мной оказалась деревянная миска с чем-то похожим на суп и деревянная же ложка будто из краеведческого музея.

Суп был уже холодный, но после двух дней голодовки и он показался счастьем. Я вообще не привередливая, хоть и обожаю больше всего мороженое. Староверы, наверное, даже не знали, что это такое. Конечно, откуда у них холодильники?

На кухню вошел мужчина, на ходу обтирая руки полотенцем. Он сел за стол, и ему женщина поставила такой же суп, тарелку с мясом и отломила сразу половину откуда-то взявшегося хлеба. Я посмотрела на эту несправедливость, но благоразумно промолчала. Не очень-то похоже, что я тут гостья, но и спорить с незнакомыми взрослыми было глупо и страшно.

— Откуда ты? — наскоро проглотив первое, бородатый дядька бросил на меня незаинтересованный взгляд и приступил к мясу.

— Из Томска, — пропищала я, откладывая ложку.

— Никогда не слышал. Родители где?

— Д-дома, — неуверенно ответила я.

— Не думаю, — усмехнулся дяденька, но как-то невесело.

Мне стало совсем страшно.

— Отпустите меня… пожалуйста…— я медленно поползла по скамейке к выходу.

— Стой, дурная! — тетенька перегородила мне дорогу и схватила меня за плечи, едва я вскочила на ноги. — Нет больше твоего дома, да и родителей ты уже не увидишь, — ее голос смягчился, когда я опять разревелась, представив, что все сказанное действительно могло случиться. — Много вас таких тут бродит, всем не поможешь…

— А ну не реви! — мужчина подошел к нам и сурово взглянул на меня с высоты своего роста. — Звать-то как?

— Оля… — я шмыгнула носом. — Грызлова.

— Мыться и спать, Грызлова. Завтра поговорим.

Наутро, когда я продрала глаза, оказалось, что весь дом уже давно занят своими делами. По правде сказать, я не проснулась сама — меня разбудили. Девочка, по виду первоклашка, не больше, мыла пол прямо под скамьей, на которой мне постелили, и с шумом кидала тряпку в деревянное ведро с водой.

— Привет! — я подумала, что некрасиво будет ругать малышку, тем более, я вообще-то у них в гостях. Вроде как.

— Ага, — девчонка явно не была настроена на дружбу со мной и, надув губы, продолжила свою работу.

Ладно, не очень-то и хотелось. Пришлось вставать и на цыпочках ковылять по мокрому полу, переступая через руки, ожесточенно надраивающие деревянный пол. Я дошла до своей одежды, сложенной ночью на другой лавке, и поняла, что никто ее не стирал и даже не отряхнул. Ничего другого мне тоже не предложили. Обидно, но пришлось снова надеть свою порядком перемазанную грязью пижаму, на которой уже с трудом можно было разглядеть каких-то зайцев.

Расчески у меня тоже не было, а на голове образовалось настоящее гнездо. Дома я никогда не ложилась спать с мокрыми волосами, потому что наутро их было не расчесать, но вчера у меня не было выхода. Я даже не помнила, как упала в постель.

Что ж, мне было все равно. Я хотела домой, значит, нужно было упросить взрослых, чтобы довезли меня до ближайшего участка полиции. Про полицию-то они наверняка должны знать? Все знают.

Я вышла на улицу. Кроме нескольких куриц во дворе никого не было. Я заглянула в сарай — там тоже было пусто. Ни людей, ни животных. И лошадь пропала.

— Что потеряла?

Я оглянулась. Мойщица полов стояла на пороге дома и, уперев руки в бока, сурово смотрела на меня, точь-в-точь как вчера ее отец.

Вот еще! Какая-то козявка будет так со мной разговаривать!

— Родители твои где? Мне срочно нужно с ними поговорить, — я была вдвое старше и могла обращаться с такой мелочью как взрослая.

— Отец засветло уехал, а мать в поле, вернется к обеду, — девчонка потерла лоб мокрой ладонью. — Поймай курицу, а щипать вместе будем. Готовить пора, вон уже солнце как высоко.

Мне совсем не хотелось щипать куриц. Я даже не представляла, как это делается. Наверное, так и стоило ответить девчонке, но она уже скрылась в доме.

«Что ж, ладно, поймать курицу звучит просто. Это же всего лишь домашнее животное», — подумала я и двинулась к самой большой птице. Так я не ошибалась с третьего класса, когда пришла к школе с лыжами, а весь класс собирался на занятие в бассейн. Мне полгода потом еще предлагали надеть колготки на голову и изобразить троллейбус. Детские шуточки!

Рыжая курица никак не хотела ловиться. Она бегала быстрее Пашки и точно была изворотливее. Поймав в очередной раз пыль, я решилась на крайние меры: во дворе было достаточно камней, а мне оставалось только положиться на удачу, потому что меткостью я не отличалась и вообще посредственно видела без своих очков. И мне действительно повезло: двадцатый, а может, тридцатый булыжник все-таки попал в беглянку и, кажется, что-то ей сломал. Припадающая на один бок птица попалась уже легко, и я с победным видом внесла ее на кухню.

— Ну и зачем ты ее сюда притащила? — мелкая уже домыла полы и принялась за посуду. — Колун за домом.

Нет, на такое я не подписывалась. Разделать синюю тушку я могла бы, но отрубить живой птице голову — нет, конечно.

— Давай лучше ты?

Девчонка посмотрела на меня со смесью жалости и праведного возмущения. Наверное, в ее глазах я пала ниже плинтуса. Но мне было все равно, сегодня я отсюда уеду.

Черным ходом мы вышли на задний двор. Там стоял здоровенный плоский пень, на который я и положила наш будущий обед.

— За ноги держи, — удивительно, но мелкая как-то подняла отцовский топор, валявшийся здесь же среди неколотых дров, и опустила его, практически бросив, на шею курицы.

— Фу! — я отпрыгнула от задергавшейся тушки, так и не отпустив ее вытянутые ноги.

— Держи вниз — пусть стечет, — по-деловому бросив топор обратно, девчонка прошагала мимо меня. — Вернусь — щипать будем, в дом не носи.

— Подожди! — остановила я ее. — Как тебя зовут?

— Фрит.

— Оля.

— Отец по-другому сказал, — недоверчиво глянув на меня, Фрит вернулась в дом, а я осталась держать на вытянутых руках остывающую тушку. Странно, но мне больше не было противно.

* * *

За ощипом обеда мы с Фрит немного разговорились. Она рассказала, что у нее есть два старших брата, но они уже взрослые и уехали в какой-то город. «Неудивительно, — подумала я, — кто захочет жить здесь, если можно уехать и жить нормально?»

Фрит говорила иногда странные слова, но я старалась не забывать, что она в жизни своей ничего, кроме этого двора и кур, не видела. Как я поняла дальше, отец ее, когда не был занят в какой-то постоянной охране, каждый день гонял на лошади по окрестностям и защищал свои поля от бандитов и каких-то орков. Зачем им были нужны эти поля, я не поняла, но узнала, что с полицией в этих краях очень плохо.

Мать Фрит каждый день выгоняла их собственный табун на выпас и где-то там же косила траву на зиму. Раньше этим занимались ее сыновья, но когда они уехали, Фрит оказалась еще слишком мала для такой работы.

Мелкая даже сказала, как зовут ее родителей: Хэтсвит и Винлинд. Странные имена, но кто их, староверов, знает, как у них заведено. Имена я не запомнила, а переспрашивать было стыдно.

Мать вернулась раньше, чем мы успели начать готовить обед. Виноватая Фрит молча ушла на кухню, мне тоже ничего не сказали, просто выдали метлу — перья на заднем дворе раздувал вредный ветер, и они уже украсили изгородь, будто огромные снежинки. По мне так это было даже красиво, а вот дворником я вообще не обязана у них работать! Было обидно, но я все же ушла подметать двор и ощипывать забор.

Обедали мы втроем. Спросить, где же глава семейства, мне не позволила стеснительность. Наверное, так положено, и он обедает где-то по дороге. Было жаль, что я не смогу договориться об отъезде прямо сейчас. Но, в конце концов, он же сам мне пообещал, что сегодня мы поговорим. И я ждала.

Вспоминать и переспрашивать про то, что мать вчера сказала о моем доме и родителях, мне не хотелось тоже. Я просто сделала вид, что меня это не касается, и уныло ждала вечера. Весь оставшийся день меня направляли, поучали и заставляли работать так, будто я их домработница. Неужели куриный окорочок и тарелка супа здесь стоят так дорого? Я злилась, но перечить духу не хватало. Под конец дня, когда на небе стали проклевываться звезды, а горизонт залило алым, я уже едва могла переставлять ноги и сидела на крыльце, думая о своем: «Родители, наверное, уже с ума сошли. Мама беспрерывно плачет, а папа…» Я не знала, как нервничает мой отец, и терялась в вариантах от истерики до автоматического просмотра телевизора.

Хозяйка вышла из дверей и села рядом, сунув мне в руки щетки и мешок шерсти. Я вопросительно посмотрела на нее, не понимая, что от меня требуется.

— Да откуда ж ты такая!.. — в сердцах воскликнула мать и отняла у меня инструменты.

— Из Томска… — вздохнув, ответила я и стала запоминать, что и как нужно делать. Буду потом в классе рассказывать, что научилась прясть буквально за час. Делов-то!

Мы просидели под звездами не один час. Фрит уже давно уснула, и всю шерсть мы перечесали, не обмолвившись ни словом. И правильно, о чем со мной, обычной школьницей, увлеченной соцсетями, могла поговорить эта женщина? Я посмотрела и поняла, что ее этот вопрос вообще не беспокоит. Она привыкла сидеть вот так одна и ждать своего мужа.

Кстати, где же он? А еще обещал…

Как и вчера, я валилась с ног, и в темноте глаза не различали вообще ничего, кроме смутных очертаний построек. Я в жизни столько не трудилась, как сегодня, и совершенно точно теперь знала, что никакой отдых в деревне мне не нужен. Лучше я буду все лето безвылазно сидеть в городе и читать книжки, заданные на лето.

Как-то незаметно я заснула прямо на крыльце, и от дробного приближающегося топота копыт у меня зашлось сердце, когда я вернулась в реальность. Мне уже начинали сниться танцующие японские девочки с заячьими ушами — и тут такое!

Возвращался Хэтсвит, и он был не один.

* * *

Первым делом — позаботиться о лошадях. Это я усвоила, глядя на то, как суровые и бородатые мужчины — отец и его спутник — проскакав во двор, спешились и повели лошадей в сарай, хотя по ним было видно, что день у обоих не задался и они тоже готовы были упасть где стояли.

Со своими скакунами они возились, наверное, полчаса. А может, и того больше. Винлинд не позволила мне покинуть крыльцо и приставать к ним с расспросами, жестко вцепившись обеими руками в мои плечи:

— Цыц, не мешай.

И я замерла. Подумала, что вот так оно, пожалуй, и правильно — ждать, пока мужчина закончит свое мужское дело. А потом можно и накормить, и расспросить… За этими полусонными мыслями я совсем забыла, что на этой же лошади, которую только что расседлали и отправили отдыхать, меня сегодня должны были отвезти в полицию.

Бородатые и длинноволосые дядьки — теперь уже сразу два — сняли свои куртки и умылись из бочки с дождевой водой. Наконец они зашли в дом и по-прежнему молча уселись на лавку — хозяин во главе стола, гость по правую руку. Мы с Винлинд стояли так же безмолвно. Мать выставила на стол все, что осталось с обеда, и тогда отец, принявшись за ужин, заговорил первым:

— Много тварей порубили сегодня у ручья, завтра еще придут. Эогар поможет мне.

Названный Эогаром кивнул на меня:

— Еще одна приблудилась? Мы с Хельд троих нашли вчера — все не жильцы, — он окинул меня внимательным взглядом. — Как звать?

— Грызлова назвалась. Не в себе девчонка, не трожь, — и прежде, чем я успела что-то пискнуть, мать толкнула меня вон из кухни:

— Спать иди, нечего тебе тут выслушивать.

Я потолкалась еще немного у двери, но взрослые разговаривали так тихо, что я ничего не могла разобрать. Пришлось идти будить Фрит, чтобы отпихнуть ее к стене и освободить себе местечко для сна:

— Фрит? Фри-и-ит, ты спишь?..

— Ага…

Я разделась и легла, натянув одеяло до самого носа. Утром нужно будет постирать, наконец, свои вещи, а то совсем стыдоба.

— Фрит, а кто этот Эогар?

— Брат отца. Чего не спишь? Мешаешь же…

— Сплю, сплю, — я отвернулась и замолкла. В принципе, могла бы и сама догадаться, что они родственники. Хотя по правде, все четверо староверов, включая мелкую, были похожи, как близкая родня, светловолосые и светлоглазые. Да я и сама сошла бы за их родственницу, чего уж там. Я даже похихикала, представив нашу общую фотографию, где мы стоим в этих дурацких длинных юбках, и бородатых мужчин по бокам. Мысленно дорисовала туда же неведомых мне братьев Фрит, тоже непременно длинноволосых и суровых.

А потом вспомнила, что староверы не держат фотоаппаратов. Жаль, ну очень жаль. Красивая семья…

На этот раз я проснулась вместе с Фрит. Не то чтобы я враз стала сознательной сельчанкой, нет, просто мелкая, перелезая через мои ноги, пнула меня под зад со всей дури. Хотелось бы думать, что не со зла, но оттого было не менее больно. Ладно уж, все равно я хотела устроить стирку с утра, и чем быстрее высохнут мои зайчики, тем лучше. Как я поняла, лишней одежды в семье нет, как и денег. А я и так похожу.

Завернувшись в простыню, я вышла во двор. Эогар был уже здесь — расчищал своей лошади копыта. Завидев меня, он отпустил лошадиную ногу и стал наблюдать, как я таскаю воду из бочки в корыто, как, поправляя сползающую простыню, жамкаю белье, кое-как отжимаю и развешиваю на веревки. «Не помог», — отметила я про себя, закончив нехитрую стирку. Я тоже уставилась на него, щурясь на утреннем солнце.

Эогар не выдержал первым:

— Вот гляжу я: вроде, нормальная ты, Грызлова.

Я вздрогнула — это прозвучало так, будто меня отчитали у школьной доски. "Вроде, нормальная ты, Грызлова, а контрольную на "два" написала"...

— Я Оля…

— Поехали со мной, — Эогар даже не заметил моей попытки вставить слово. — Мой дом не хуже, чем… — он не закончил фразу и резко отошел, замолкнув, — из сарая выводил вторую лошадь Хэтсвит. Эогар легко вскочил в седло, и лошадь, описав по двору полукруг, вынесла его за ворота и зарысила прочь по дороге.

Отец тоже уже был в седле, и Винлинд, спустившись с крыльца, прильнула к его бедру, подав мужу меч в ножнах. Да, меч, из железа, как у рыцарей, спасающих принцесс. Такого я в передаче точно не видела: крестьяне не должны быть рыцарями, и я, вроде бы, не так уж много уроков истории проспала, чтобы не знать этого.

Отец и мать уже простились, и он снова уехал. «Рубить тварей» — поняла я. Все это было очень странно. Фрит и Винлинд начали свое обычное домашнее утро — скотина сама не накормится и трава не скосится, а я стояла, не зная, что и думать теперь.

Мать вчера вечером совсем не удивилась сообщению о «тварях», которых где-то порубили ее муж и его брат. Это нормально? А еще они явно не собираются никуда меня возвращать, иначе давно бы что-то предприняли. Эогар вообще странный, и мне, наверное, с ним лучше не разговаривать. Да если честно, они все были странными, даже малышка Фрит. Может, они с ума сошли в такой дали от цивилизации и хотят, чтобы я тоже к ним присоединилась?

«Это только гриппом все вместе болеют, а с ума поодиночке сходят!» — вспомнилась мне фраза из мультфильма. Не то чтобы я не доверяла папе дяди Федора, но вряд ли он имел в виду группу вооруженных крестьян.

Я решила начать с Фрит. Девчонка снова мыла полы, истоптанные ночью двумя парами больших сапог. Вспомнив, как она была неприветлива в первую нашу встречу, я взяла вторую тряпку и встала на колени рядом.

— Если бы они разувались при входе — не надо было бы так часто мыть, — проворчала я и поймала на себе гневный взгляд мелкой. Кажется, я задела какие-то правила их семьи. — Я шучу, Фрит, шучу!

Очередное «ага» стало мне ответом.

— Вчера твой отец сказал, что они дрались с какими-то тварями у ручья. О чем он? — решила я пойти в лоб, не придумав никаких обходных путей.

— Так это он об орках, вестимо.

Ее тон был таким обыденным, будто она рассказала, что папа сходил в магазин. А у меня кончились нормальные вопросы. Остались только всякие глупости вроде «Вы сумасшедшие?», «Как мне сбежать отсюда?» и «Что вообще происходит?» И пока я раздумывала, стоит ли спросить о чем-то таком, Фрит начала говорить сама:

— Раньше они так близко не подходили, а теперь вон чего, столько деревень уже пожгли и людей поубивали. Отец их бьет, бьет, а они все приходят и приходят… Так ты ж не хуже меня это знаешь, — Фрит остановилась и уставилась на меня с подозрением. — Мать сказала, что тебя нашли бегущей от них по полю.

— Ага, — только и смогла ответить я, надраивая половицы.

* * *

Днем мы больше ни разу не коснулись этой темы — дел было так много, что я даже представить не могла, как до меня Фрит справлялась со всем одна. Один только поход за картошкой занял у нас часа два, а еще надо было накормить кур, вымести двор, вычистить сарай за лошадьми, перетрясти белье, постирать простынь, в которой я помыла пол, и приготовить обед. Каждодневная готовка была просто кошмаром, ведь для нее приходилось колоть дрова, таскать воду, ловить куриц, а сегодня еще и идти к соседям за мясом — они резали барана. Вот как бы, спрашивается, маленькая девочка несла половину барана из соседнего двора без меня?

«Волоком», — буднично ответила Фрит, когда мы, нагруженные, словно вьючные лошади, тащили поделенную баранину домой. И я поняла, что ей приходилось это делать уже не раз.

Еще один двор в пятнадцати минутах ходьбы от нашего стал для меня сюрпризом. Наверное, если бы при мне были очки, я бы давно рассмотрела темные крыши за желтым полем, но без них все расплывалось, и я едва могла бы узнать того, кто подошел бы к нашим воротам.

У соседей дома мы застали только одинокую женщину. Фрит рассказала, что ее муж и сын тоже ездят по округе и «рубят тварей». Видимо, этим занимались все парни и взрослые мужчины в этой местности. Мне все меньше нравилось пребывание здесь.

— А где твои братья? Почему они уехали? — спросила я, пока мы сидели на кухне, где в котле над очагом булькал наваристый суп, и ждали возвращения Винлинд.

— Они воины Эдораса! — в голосе Фрит прозвучал такой восторг, что я сразу поняла: Эдорас — это какой-то великий человек. Наверное, огромный бородатый воин, крушащий тварей сотнями, и попасть в его дружину — огромная честь. Воображение мое так благосклонно пустилось рисовать картинки вереницы длинноволосых всадников, что я даже сама удивилась, как легко приняла правила игры в рыцарей и принцесс.

Хэтсвит с братом вернулись, едва начало смеркаться, и мы наконец-то могли собраться за одним столом все вместе. Я нервничала, как перед экзаменом, только, пожалуй, это было еще страшнее. Чтобы не нарушить никаких правил и никого не рассердить, я решила все повторять за Фрит. Она была младше всех, но я была чужой в доме.

Половина ужина прошла в молчании. Отец, кажется, не очень-то хотел рассказывать, как прошел день, а без его слова никто не осмеливался заговорить первым.

— Хватит ерзать, — Хэтсвит тяжело посмотрел на меня, отламывая себе новый кусок хлеба. — Надо — выйди.

— Нет, я это… хотела спросить… — я сделала паузу, выжидая, не заткнет ли кто меня, но все молчали. — Когда вы отвезете меня в полицию?

Отец нахмурился.

— Слышал когда-нибудь? — кивнул он Эогару. Тот покачал головой. — Нет, Грызлова, я не знаю такой деревни. У тебя там родня?

Я сникла. Либо они совершенно безумны, либо я оказалась так далеко от цивилизации, что даже не знаю, как теперь поступить и на что надеяться.

— Останешься здесь — никто тебя не гонит. Лишние руки не помешают, хотя я и наслышан уже, что ты не особенно хорошая хозяйка, — Хэтсвит произнес это таким осуждающим тоном, что мне стало просто невыносимо стыдно, и я подняла на него заплаканные глаза, молясь про себя, чтобы мне сейчас не прописали десять ударов палкой или что тут у них принято в качестве наказания за нерадивость. Но отец улыбался. Кажется, бить и наказывать меня никто не собирался.

— Брат?

Как по команде, мы все уставились на Эогара.

— Нет, она не поедет с тобой. Неспокойно у вас, опасно, ты сам знаешь. Я все еще предлагаю вам с Хельд переселиться к нам.

— Нет, брат, — Эогар покачал головой. — Это моя земля, и я ее не покину.

— А что Хельд думает об этом? — подала голос мать. В ее тоне я с удивлением услышала такой металл, что по спине пробежали мурашки. — Не жжет ли эта земля ей ноги?

— Жена при муже, — отрезал Эогар и поднялся со скамьи. — Что ж, звезды разгорелись, а путь домой неблизок. Благодарю тебя за гостеприимство, Винлинд; будь здоров, брат мой. Надеюсь, свидимся еще.

Мужчины вышли во двор, и неожиданно для самой себя я спросила у матери:

— А что случилось с его женой?

— Их единственная дочь погибла зимой, и тетя Хельд не может с этим смириться, — Фрит ловко собрала со стола посуду и сгрузила в корыто. — Вот дядя и думает, что твое появление ей поможет.

Кажется, теперь понятно, почему он так меня рассматривал.

— Я на нее похожа?

— Совсем не похожа, — сурово закончила разговор Винлинд. — Вы, обе, — спать!

* * *

Зимой я схватила ужасную простуду и несколько недель провалялась в полубреду. Как мне удалось не помереть без врачей и таблеток, которыми дома меня пичкали с первых соплей, — я даже не представляю. Судьба, наверное, готовила меня к чему-то более интересному, чем горка камней в степи и эпитафия «А была такая девочка, да только никто ее не помнит уже».

За морозной зимой пришла тяжелая весна, когда развезло все дороги, и лошади утопали в грязи по колени. Но зато и орки не могли передвигаться с привычной скоростью и предпочитали пережидать распутицу в своих убежищах в горах. Отец почти все время был с нами, и мы, почувствовав внушительную мужскую помощь в хозяйстве, даже стали находить время, чтобы сшить новые платья и украсить дом. Да, нелегка жизнь в деревне, но, кажется, я стала привыкать.

В конце весны, когда отец снова стал выезжать в дозор и поля наши зазеленели, пришла страшная весть, что деревня дяди была сожжена, а сам он погиб в бою. Хельд тоже не нашли среди спасшихся. Тот семейный ужин поздним летом оказался последним разом, когда мы его видели.

В этом же доме я встретила следующую зиму, а потом еще одну, и еще. Иногда к нам заезжали такие же воины, как мой отец, но никто из них никогда не слышал про Томск или полицию. А также про Москву, Токио и Нью-Йорк. Я сама сто раз выезжала с лошадью в то поле, где меня подобрали, истоптала гектары урожая, но так ничего и не нашла.

На исходе четвертого лета в наш двор въехал молодой воин. Он не задержался, по обыкновению, на ночь, но оставил радостное для моей семьи и совершенно трепетное для меня послание: через две недели на побывку приедут мои названые братья, которых я никогда не видела!

Мы с Фрит подскочили в это утро раньше всех. Разметав полами юбок густой утренний туман, стелившийся по двору, мы взлетели на крышу дома по лестнице, которую еще на прошлой неделе наскоро сколотил нам отец, и сели ждать.

Я, конечно, не различила бы и стадо олифантов, покуда оно не приблизилось бы на сотню шагов, но у меня была Фрит — остроглазая и взбудораженная не меньше меня. Последний раз, когда она видела своих братьев, ей было не больше пяти. Она мало что помнила, кроме того, что они были «высокие и сильные».

Я усмехнулась. Ни разу еще не видела щуплого эорлинга, а уж избранных в регулярную дружину столицы и подавно должны были набирать из лучших. Мне было интересно, насколько они похожи на отца и мать, как отнесутся ко мне и что вообще расскажут о жизни в Эдорасе. Приемыши вроде меня — не редкость на окраинах, но одно дело, когда это у кого-то, и совсем другое — когда оценивают именно тебя.

Какие они, Годлаф и Ратгар?

От сидения на стылой крыше у меня уже начали затекать ноги.

— Ну что там? Никого?

— Никого, — отозвалась сестренка, не сводя взгляда с далекого горизонта, где она, наверное, могла видеть начало дороги к нашему дому. За это лето Фрит выросла изо всей своей одежды, и теперь ее тонкие руки вылезали из рукавов рубахи почти по локоть и наверняка были холодны как лед.

Из дома вышли отец и мать. Отец уже позавтракал и собирался в свой обычный дозор. Казалось, его ничуть не тревожит, что он не встретит сыновей дома вместе со всеми, но я точно знала, что это только внешний обман, и лишь долг и честь не позволяют ему пропустить сегодняшний день. Мать, как обычно, подала ему меч и попрощалась: каждый рейд мог быть последним. Я тоже подняла ладонь в знак прощания, когда отец вскочил в седло, и дернула Фрит.

Долг уводил отца в другую сторону, но я была уверена, что, выворачивая со двора, он кинул не один взгляд на излучину дороги, где в любой момент могли появиться два всадника.

— Все еще никого?

— Никого.

Я встала во весь рост и прошлась по коньку до лестницы.

— И сейчас никого?

— Никого, я же сказала! — мелкая на миг оторвалась от своего поста и бросила на меня возмущенный взгляд.

— Я принесу нам поесть, — сообщила я, сползая по лесенке.

Мать уже занялась работой. Вчера полдня шел дождь, и валки, что мы притащили с поля, нужно было раскидать на вешала. Я остановилась в нерешительности, не зная, должны ли мы с Фрит бросить свой насест и тоже заняться делом, но Винлинд лишь махнула мне рукой — «сидите».

Я приволокла на крышу пару кусков хлеба, молодого сыра и огурцы. Подхватила было на кухне кружку с иван-чаем, но поняла, что все вместе мне по лестнице не поднять. Да и так сойдет. Отличный завтрак из собственных продуктов — то, что нужно растущему организму. Удивительно, что после той самой первой зимы я ни разу не заболела. Даже банального заложенного носа со мной больше не приключалось, хотя по разным причинам выскакивать на мороз порой приходилось в одной рубашке. Или по два часа под дождем тянуть из грязевой ямы застрявшего там стригунка. А прошлой осенью случился такой ураган, что с сарая снесло крышу, и мы половину ночи все вчетвером собирали новую, чтобы все наше зерно не разнесло обратно по полям.

— Ну, что? — снова спросила я, выложив еду на балку и стряхивая крошки с ладоней. — Чего видать?

— Дорогу лиса перебежала. Там, — она показала влево, — орел охотится. А у Эгге во дворе сено наконец-то жгут.

Эгге был нашим соседом, мальчишкой лет десяти. Его семья отличалась, на мой взгляд, нездоровой страстью копить бесполезное барахло «на черный день», и пресловутое серое, многолетнее сено занимало почти весь их двор. Мы с Эгге нечасто виделись, но когда это случалось, я каждый раз вспоминала своего Пашку. Интересно, каким он стал теперь? Вспоминает ли обо мне?..

— Смотри! Нет, глянь! Они? Это они? — Фрит подскочила как ошпаренная, и я в панике схватила ее за руку, когда босые ноги уже заскользили по скату. Но сестра этого даже не заметила. — Мама! Мама! Едут!

Я честно смотрела туда, куда указывала мелкая. Но все, что я увидела, это едва различимая мутная полоса между полем и небом. Фрит высвободилась из моей нервной хватки, в три прыжка одолела расстояние до лестницы, обогнув мою застывшую спину, и буквально скатилась вниз. Мать, бросив вилы, наскоро умыла лицо и тоже пошла к воротам. Одна я осталась на прежнем месте, высматривая приближающиеся точки. Мне почему-то хотелось запечатлеть в памяти именно этот момент. А может, я банально стеснялась присоединяться к этому семейному счастью, хотя сердце мое плясало и задыхалось тоже.

«Ничто» превратилось в плывущие точки, точки — в пятна, а пятна — в силуэты. «Нет, не могу, — подумала я, злясь сама на себя. — Веду себя глупо и неприлично». Надо было хотя бы спуститься. Вряд ли кто-то ждал, что я кинусь на ребят со слезами, но поприветствовать их и познакомиться было бы правильно. Так, убеждая себя, я начала спускаться. На лестнице мои руки дрожали и насобирали заноз, а тридцать семь шагов по двору показались вечностью. Отсюда, от больших, украшенных видавшей виды резьбой ворот, уже хорошо был слышен парный копытный перестук, и смутные очертания постепенно принимали форму конных рыцарей, чьи силуэты все росли и росли, как и мое волнение.

Я даже не поняла, как так быстро сократилось расстояние — почти через мгновение мы дружно отпрянули в сторону, освобождая проход, и нас обдало стремительной волной от пронесшегося мимо железного «поезда». Всадники закружились по двору, остужая коней, пока мы бочком перемещались ближе к дому. Я посмотрела на мать: ее руки, которыми она держала Фрит за плечи, чуть заметно дрожали, но это было единственное, что выдавало ее чувства.

Дальше, я знала, мы будем стоять и ждать, пока мужчины расседлают и вытрут коней, пока умоются с дороги и, может, переоденутся. Тогда матери можно будет обнять своих сыновей, которых она не видела шесть долгих зим.

Вот они спешились, подвели коней к распахнутым дверям сарая... и внезапно один из них, я не знала кто, не смогла бы различить в этой одинаковой кольчужной броне, бросил поводья и кинулся к Винлинд. Мать безмолвно протянула к сыну руки и пропала в его могучих объятиях, когда он, преодолев двор в четыре шага, коротко прижал ее к своей груди.

Я бросила быстрый взгляд на второго — он не прекратил расседлывать лошадь и посмотрел на этот порыв брата лишь мельком. Впрочем, тот тоже скоро вернулся к своим обязанностям — и мы снова ждали. Мать прижимала пальцы к губам, пытаясь скрыть улыбку, но глаза ее уже не сдерживали радостных слез. Я тоже беззвучно ревела и надеялась, что до меня всем сейчас мало дела и никто ничего не увидит.

Отпустив, наконец, лошадей, братья помогли друг другу снять тяжеленные кольчуги и умыться. Фрит подала им полотенце, и один из братьев, тот, что обнимал мать, потрепал ее по светлой голове:

— Ну что, сестренка, не забыла еще нас? — он нагнулся и подхватил Фрит, закружив ту до счастливого визга.

Второй обратился к Винлинд:

— Будь здорова, матушка.

— И ты будь здоров, сын мой Годлаф.

Годлаф, наконец, шумно выдохнув, обнял мать тоже, и она уже не сдерживала рыданий, обнимая своего первенца за шею. Ратгар подмигнул мне и первым пошел в дом.

Пока мать собирала для них на столе легкую снедь, братья прошлись по дому, видимо, подмечая, что и как изменилось за время их отсутствия. Взгляд старшего остановился на мне.

— Слышал, что сестра у нас появилась, но не знал, что она уже невеста такая, — он улыбнулся, а меня вмиг залило краской. Про «невесту» очень любили говорить пашкины родители, когда я приходила к ним в гости. Пашка, конечно же, был «женихом». Ничего глупее этого «женихания» я тогда себе не представляла и вечно не знала, как ответить, — только смущалась и спешила уйти. Теперь, конечно, я действительно могла уже считаться невестой, но по-прежнему не знала, что отвечать в таких случаях.

— Как звать тебя, сестренка? — Ратгар обнял меня за плечи и потянул за собой на скамью.

— Ольга, — я села с ним рядом и заулыбалась — смущение как рукой сняло.

— А отец иначе написал, когда сообщал о тебе…

Да, эту дурацкую путаницу я помнила до сих пор. Меня еще долго звали по фамилии, пока однажды я не распустила сопли перед всей семьей и раз десять не прорыдала свое имя. «Ольга» им понравилась, а вот «Олю» с первого раза тогда никто не расслышал. И правильно все получилось: в этой суровой стране мне больше пригодится взрослое имя.

* * *

— Ну что, мать, с чем помощь нужна? — Годлаф, на правах старшего, взял слово, едва они с братом покончили с перекусом. Мы просто посидели с ними «за компанию», хотя у меня был мой забытый иван-чай в глиняной кружке, уже остывший, но по-прежнему вкусный.

— А то сам не видел — валков-то полон двор,— будто сердито проворчала мать. — Чего спрашиваешь?

Ратгар хлопнул ладонью по столу и расхохотался:

— Да, брат, говорил я тебе: все такая же она!

Годлаф тоже рассмеялся, негромко, но открыто.

— Мальчишки несмышленые, все бы вам шутить да смеяться. Ничему путному жизнь столичная не научила? — Винлинд вздохнула и стала собирать посуду.

Братья переглянулись.

— Права ты, мать, шесть лет только пиво пили да на королевских служанок глазели. Пора и делом заняться!

Они поднялись из-за стола и вышли во двор. Мать отправилась на задний двор — работа не ждала. Фрит осталась мыть полы — ее постоянная обязанность не менялась с годами. А я, по-прежнему держа в руках недопитый чай, прислонилась к косяку и позволила себе пару минут счастливого ничегонеделанья.

Солнце стояло уже высоко, и день обещал вот-вот стать жарким. На ходу скидывая сапоги и рубахи, братья дружно подхватили вилы и весело принялись перебрасывать сено. Оба высокие и светловолосые, они и улыбались одинаково — в точности как отец, хотя встань они рядом — не перепутаешь. Перекидываясь шутками и гогоча от души, они и впрямь походили на мальчишек, на бородатых, широкоплечих мальчишек, и от взгляда на их золотящиеся под солнцем головы и плечи, мне стало как-то хорошо и неспокойно одновременно.

— Ты чего тут застряла? Тебя мать зовет, — Фрит толкнула меня под коленку, и мне пришлось вынырнуть из своих золоченых грез, которые что-то словно растревожили внутри.

* * *

Нас с Фрит отправили спать, едва засияли звезды, и мы безропотно разделись и заползли под одеяло на своей половине комнаты. Мелкая имела замечательную привычку засыпать сразу, как отворачивалась к стенке, а вот я ворочалась иной раз по полчаса, то думая о своей прежней жизни, то стараясь о ней не думать вовсе. Вспоминать о родителях было невыносимо больно, но еще больнее было представлять, что они думают о моей судьбе. Наверняка мое имя внесли в список безвестно пропавших детей, который по справедливости можно было считать списком смертников.

Да, определенно не нужно было об этом думать. В горле образовался противный ком, и стало не хватать воздуха. Я вылезла из постели и как была, в одной рубахе, прошла пустую кухню и вышла на улицу. Мать и Ратгар сидели на крыльце, меня они пока не заметили. «Ждут отца, — поняла я. — А где же тогда Годлаф?»

Я не стала мешать беседе и тихонько села прямо на пороге, за их спинами. Звездная ночь была так тиха и умиротворяюща, что я почти сразу пришла в себя. И неспешный стук копыт за изгородью отозвался только радостной мыслью, что отец снова вернулся.

Вернулся он не один — оказалось, Годлаф заранее выехал ему навстречу, и теперь они спешили договорить о чем-то важном, заставляя лошадей топтаться возле ворот. Младший брат покинул мать и почти бегом пересек двор. Жаль, но зрение не позволило мне разглядеть момент встречи отца со вторым сыном — в сумерках я могла лишь увидеть слабый отблеск металла на сбруе и всадниках, но даже сами их силуэты совершенно терялись.

Мать обернулась — наверное, порог подо мной скрипнул, а я не заметила. Вопреки обыкновению, она не прогнала меня обратно в постель, а поманила к себе. Я присела рядом и положила голову ей на колени. Мы снова ждали, когда закончатся мужские дела.

Ратгар и Годлаф гостили дома уже восьмой день, и с их помощью мы успевали до обеда переделать все важные и большие дела, а после оставалось время на конные прогулки, праздную болтовню и даже помощь соседям.

Братьев в округе все помнили. Более того, все знали, кто они, кем стали, и потому относились как к важным персонам. Но их это, кажется, ничуть не взволновало. В один из дней мы втроем, взяв лошадей, отправились к соседям, тем, что держали овец, и до вечера помогали стричь целую отару. Меня, конечно, до самих овец не допустили, но собирать руно и выстригать из него непригодные куски я вполне могла. Братья расправлялись с овцами как заправские стригали, и я только диву давалась, как они за столько лет не растеряли своих навыков. На мои удивленные восторги они лишь посмеивались.

Наградой нам были туша барана и два тюка выбранной шерсти, которыми мы нагрузили наших лошадей и теперь неспешно вели в поводу.

— Ты правда думаешь, что в столице кроме безделья и караулов нечем больше заниматься? — пожурил меня Годлаф, и я впервые задумалась о буднях Эдораса, о котором раньше думала почти как о сказке.

Конечно же, там жила не только королевская семья, охрана дворца и дружина, но и простые люди, которые так же трудились, вставая с зарей, и так же уставали к первым звездам, как мы. Но с того момента я стала все больше и больше думать о столице, порой докучая братьям расспросами так, что только мать могла меня остановить.

Я даже допустила мысль, что там может жить кто-нибудь, кто знает что-то о таких как я, кто сможет помочь хоть чем-нибудь, кто поверит тому, что я расскажу. Здесь мне никто не верил, когда я поначалу пыталась рассказать о своей прошлой жизни, они даже не слушали, считали, что я натерпелась страху в своей сожженной деревне и все придумала, не нарочно, но лучше бы «забыла глупости и продолжала жить нормально». И я перестала упоминать об этом. Конечно, они простые люди и уж точно не врали, говоря, что не понимают, о чем я толкую.

Так может быть, в Эдорасе…

* * *

— Отец, отпусти ее с нами, пусть посмотрит город… — услышала я голос из кухни, проснувшись и собираясь выскочить на задний двор. Природа сразу перестала меня звать, и я застыла возле двери, боясь даже вдохнуть.

— Мала она еще и неразумна, чтобы вам доверить, — несмотря на произнесенные слова, тон отца выдавал его желание скорее услышать доводы, нежели запретить. Мое сердце замерло. Я ведь даже ни о чем не просила, только мечтала про себя, боясь лишний раз представлять что-то подобное.

— Поживет до зимы, посмотрит — да и отправим назад, когда двинемся в Альдбург, — отвечал ему один из сыновей. — Не вечно же ей здесь сидеть да на степь глядеть.

— С нашим надзором никто ее не обидит, даже не взглянет недобро! — так горячо мог говорить только Ратгар, и я невольно улыбнулась его теплому обещанию. Я не сомневалась, что буду с ними под надежной защитой, и как же мне хотелось, чтобы отец почувствовал то же самое!

Но дальнейший разговор пошел уже тише, и я не могла разобрать, что же они говорят. Пытаясь вслушаться, я высунула голову в проем и увидела, что мать тоже сидит с ними, но она до сих пор не произнесла ни слова.

— Добро, — расслышала я решение отца, — пусть собирается.

Отпустив, наконец, сердце в дикую пляску, я покинула убежище и бросилась ему на шею, хотя ни разу еще не позволяла себе подобного. Я даже не успела подумать, что делаю, как отец в ответ прижал меня к груди:

— Вот же мышка тихая… Братьев там слушайся, будут тебе вместо отца и матери. Да не реви — взрослая уже для слез-то!

Размазывая сопли от неожиданной отцовской ласки, я мельком глянула на остальных: братья сидели, улыбаясь, но мать смотрела на меня с тревогой. «Ничего, — успокаивала я свою совесть, — Фрит уже подросла, да и вернусь я через пару месяцев».

* * *

Оставалось всего несколько дней до нашего отправления в Эдорас. Сказать, что я томилась ожиданием, — ничего не сказать. Я изнывала от желания уже хотя бы просто пуститься в путь и увидеть что-то, кроме постылой пшеницы, которую уже вовсю начали косить. У нас больше не было свободного времени — мы все его проводили в полях, стремясь убрать до отъезда как можно больше и встречая первые звезды с бесконечными снопами в обессилевших руках.

Братья разговаривали мало, в основном по делу, и я понимала, что, в отличие от меня, они хотели бы остаться дома подольше. В глубине души я даже радовалась, что их зовет служба и мы не задержимся ни на день. Мать работала вместе с нами, и на хозяйстве оставалась одна Фрит. Теперь это она сидела на крыльце под звездами, ожидая нас всех.

В последний день отец не ушел в дозор. Накануне он отсмотрел коней, которых братья уведут в Эдорас на нужды войска. Из наших пятнадцати голов он выбрал трех шестилеток, которых уже можно было заезжать, и мы отделили их. Остальных Фрит утром увела на пастбище.

Мне предстояло путешествие на старом Троллейбусе, который мало уже годился для серьезных работ в поле. Троллейбусом называла его, конечно, я, потому что он был широкий и медленный, как те старые электрические машины в моем родном Томске. Нехитрая поклажа была собрана с вечера и лежала возле двери вместе с вещами братьев. Здесь же были их начищенные матерью доспехи и оружие.

Я простилась с родителями и отошла к лошадям. Мне предстояло вернуться довольно скоро, когда братья, которые переходили из городской дружины в свиту молодого правителя Истфолда, вместе с ним уехали бы из Эдораса в Альдбург. Именно об этом переходе беседовал Годлаф с отцом в тот первый день, когда они только приехали. Я не понимала, почему братья так хотели покинуть столицу, но не стала спрашивать, пока мы были дома. Наш путь до Эдораса должен был занять около трех дней, и мне показалось правильным поговорить об этом позже.

В начале зимы правитель отправлялся в свои родовые владения, и с ним уходили братья — еще дальше от родного дома. Перед своим отправлением домой им заглянуть бы уже не удалось, но меня они намеревались отправить с ближайшим отрядом, направляющимся в Хорнбург — в противоположную сторону. А уж несколько километров от тракта до деревни я была в силах преодолеть сама. Так что с родителями Годлаф и Ратгар прощались вновь на несколько лет.

Тихо вернулась Фрит, и мы обнялись, не говоря ни слова. Мне показалось, что сестра плачет, но когда она посторонилась, чтобы не мешать мне влезать на Троллейбуса, я увидела совершенно сухие глаза.

— Привези мне что-нибудь, — попросила моя сестренка, уже отходя к братьям и оглядываясь. Ратгар снова подхватил ее на руки, как-то особенно трепетно прижимая к себе, а Годлаф принимал последние наставления отца, которые услышали лишь они двое.

Братья легко вскочили в седла и первыми вышли за ворота, ведя молодняк в поводу. Я замыкала наш маленький отряд и, пока мы не добрались до поворота, постоянно оглядывалась назад и махала рукой. Я не видела ни ворот, ни дома, но знала, что оттуда — смотрят. Смотрят и ждут нас обратно, всех троих и когда-нибудь.

* * *

На первой же ночевке, за нехитрым ужином, я не выдержала и спросила, чем им так опостылел Эдорас, раз они уезжают оттуда.

Старший брат лишь ухмыльнулся, продолжая жевать свое мясо. Ратгар протянул ноги ближе к огню и переглянулся с братом:

— Отлично все в столице, и служба хороша, и почет в достатке. Да только как вошел в законные права правитель Истфолда, как стал дружину себе собирать — вся молодежь к нему и потянулась. Хоть и молод, но суров в бою племянник Короля, уже успел стяжать славу и отважного воина, и разумного командира. Многие надеются дослужиться в его эореде до высоких мест.

— И вы тоже? — улыбнулась я, представляя себе, каков же должен быть юноша, о котором столь лестного мнения мои могучие братья.

— И мы тоже, — согласился Годлаф. — Какой же воин не хочет стать офицером?

Я улыбнулась еще шире: похоже, эта поговорка одна на все народы и страны.

— А что отец-то на это сказал?

— Любопытная ты больно стала, Ольга, — посмеялся Ратгар, — Смотри, как бы не попала куда не следует. В столице мы не сможем всюду за тобой ходить, будь осторожнее.

Я промолчала и обняла руками коленки. Ратгар был прав — ни к чему такие расспросы, захотели бы — сами бы рассказали. А нет так нет, не мое это дело.

Наутро, едва мы позавтракали, собрали вещи и оседлали лошадей, пошел ливень и не успокоился до самого вечера. Самым обидным было протрястись весь день в седле под ледяными осенними потоками и, разбив палатку на мокрой земле, понять, что как раз к этому моменту все закончилось и небо просияло яркими звездами. Но зато в этом контрасте я разглядела, что по правую руку от нас высится темная гряда и путь наш дальше лежит почти у подножья гор. «Белые горы», — вспомнила я. Фрит рассказывала, что именно с Белых гор приходят «злые люди» и орки, но уроков местной географии мне, конечно же, никто не давал, и я совсем не представляла, насколько они близко или далеко. Быть может, их вершины можно было разглядеть прямо с нашей крыши, но кто бы мне об этом сказал, если я не спрашивала?

На третий день пути моя спина начала жаловаться и ныть, но я старалась не подавать вида. Я знала, что мы и так тащимся медленнее некуда и без меня бывалые конники преодолели бы это расстояние в разы быстрее, но подо мной был старый Троллейбус, а значит, было на кого спихнуть всю усталость. И когда мне становилось совсем невмоготу, я кричала в спины своим названым братьям, что Троллейбус вот-вот падет и ему нужно отдохнуть.

— Загнали совсем старика, никакого почета на пенсии, — ворчала я, сползая с седла, — Но ничего, Троллейбусик, сейчас мы с тобой отдохнем и дальше пойдем…

Мои верные рыцари кружили вокруг нас и, наверное, посмеивались себе в бороды, а Троллейбус тянул усатую морду к моим ладоням — и иногда находил там какой-нибудь сухарик. Его, похоже, все устраивало.

Через пару часов после полудня братья заметно оживились. Они то и дело порывались ускориться, но вовремя вспоминали обо мне и осаживали коней. И вскоре я поняла, что было тому причиной — впереди замаячила темная громадина, и, надо полагать, конец нашего пути. Что Эдорас располагался на здоровенном холме, я уже знала.

Дорога вела нас к огромным воротам, огромным по меркам тех, что я видела здесь, и за высокими городскими стенами я могла уже разглядеть ряды темных крыш, что теснились на склонах холма. Мы приблизились к закрытым створам, и Ратгар сделал мне знак остановиться, старший брат в одиночку подъехал к заставе и о чем-то переговорил со стражей: ворота раскрылись, и мы двинулись дальше.

Наш путь лежал почти до самой верхней площадки, где высился Королевский чертог. Всю дорогу я могла любоваться, как в проблесках солнца меж туч время от времени сияет золото его крыши и резьбы опор. Наверное, так и было задумано — чтобы обитель Короля была видна из любой точки города. Не доехав до площади перед самим дворцом сотню метров, мы свернули в сторону и, как я поняла, направились к казармам. Я проводила взглядом уходящий мне за спину Медусельд, уже зная, куда направлюсь первым делом, как обустроюсь в столице.

Казармы явили мне огромный двор внутри кольца одинаковых домиков с пристройками. Привезенных нами лошадей разгрузили и забрали сразу, как мы миновали арку, обозначающую, видимо, въезд на территорию. Я проследила взглядом, куда их увели, и почувствовала первый укол в сердце. Все-таки, этих животных я знала с первых дней своей новой жизни…

Вторым неожиданным ударом стало то, что братья, едва спешившись, обратились к подоспевшим к ним товарищам, взявшим наших лошадей под уздцы... по-английски. И те ответили так же. Вот это было совершенно неожиданно и очень подло — английский язык был моей огромной головной болью в школе, в той моей жизни, о которой тут, казалось бы, никто не знает. И вот тебе на!

Совершенно ничего не понимая, я застыла в седле, и Ратгару пришлось несколько раз меня окликнуть, прежде чем я посмотрела на него.

— Отдай коня-то, что ты в него вцепилась? Не украдут небось, — он подхватил меня за талию, когда я стала сползать из седла, поставил на землю и потянулся за моими вещами, привязанными позади.

— Идешь? — Годлаф потянул меня за собой. — Что с тобой, в шоке от неземной красоты двора? Привыкай, будешь видеть каждый день.

«Ладно, — подумала я. — Может быть, этому есть какое-то разумное объяснение». Я помнила, что в моем мире английский считался универсальным языком для большинства стран. Об этом нам не забывали напоминать чуть ли не на каждом уроке. Может, и здесь то же самое?

Мы вошли в один из домиков. Они были все так похожи один на другой, и я поздно сообразила, что не заметила, какой именно был нашим. Выдернув ленту из косы, я быстренько повязала ее на ручку двери. Уже лучше.

Братья, кинув все наши вещи у порога, ушли переодеваться, а я осмотрелась.

До этого момента я думала, что наш дом — предел простоты и скромности, но казармы столицы выигрывали в этом соревновании подчистую. Здесь было всего два помещения — спальня и кухня-сени с печью. Вряд ли мне прилично было бы раздеваться и спать в комнате с двумя взрослыми мужчинами, пусть даже они и звались моими братьями, стало быть, жить мне предстояло в кухне. Здесь, кроме грубого небольшого стола и лавки, не было больше ничего. Два гвоздя возле двери, видимо, представляли собой прихожую, и я поспешила повесить на один из них свою дорожную сумку — обозначила территорию. Если им нужно — вобьют еще.

— Расположилась уже? — лохматя волосы на затылке, из комнаты вышел Ратгар.

— Да, — ответила я и плюхнулась на лавку. — Мое место.

— Найду тебе постель, — улыбнулся брат и вышел на улицу.

Я заглянула в «мужскую» комнату: две узкие кровати, здоровенный окованный сундук и подобие книжной полки в темном углу. Минимум, как и в кухне. Годлаф сидел на одной из кроватей обнаженной спиной ко мне — видимо, я застала его в процессе переодевания. От одного взгляда на его широкие загорелые плечи у меня заныло где-то в желудке и нестеперпимо захотелось потрогать эту бронзовую кожу хоть одним пальцем.

От странных размышлений меня оторвал незнакомый голос. У нас были гости, и, кажется, здесь не принято стучать. Говорили снова на английском, и я ничего не поняла. Растерянно обернувшись, я промямлила коронное «что?», во все путешествия за границу служившее показателем моего невладения иностранными языками.

— Наша сестра не говорит на вестроне, — вернувшийся Ратгар хлопнул гостя по плечу. — Ольга, это Хэм, прошу любить его как брата, но не слишком увлекаться, — он шмякнул на лавку мою постель и снова ушел.

— Будь здоров, Хэм, — осторожно поприветствовала я незнакомца, не спеша радоваться новому «брату».

— И ты здравствуй, — отозвался тот, проходя к Годлафу и обращаясь к нему снова на другом языке. Даже если бы я хотела подслушать их беседу, хоть и говорили они не таясь, все было бы тщетно — отдельно понятные слова не складывались в общую картину.

Да, пребывание в столице началось не очень-то радостно...

— Посиди пока здесь, никуда не выходи, — старший брат, уже накинувший простую рубаху, вышел из дома вместе с Хэмом и закрыл за собой дверь. Я поежилась — в незнакомом месте и незнакомом городе я впервые осталась одна. Первое время я просто сидела на месте, ожидая, что кто-нибудь из братьев вот-вот вернется. Несколько раз выглядывала в окна — двор был совершенно пуст, будто вымер.

Я сходила в спальню, снова изучила небогатую обстановку и, не найдя ничего интересного, уселась на кровать: жесткая, как и лавка в кухне. С таким же успехом можно спать на полу, постелив дорожный плащ. Немного-то они выигрывают, отдыхая здесь. Да и часто ли они вообще тут бывают? Наверное, только поспать и приходят. Я вернулась на кухню и тщательно осмотрела полки. Никакого намека на что-то съедобное, а время обеда меж тем уже наступило, и начало посасывать под ложечкой. Мой взгляд упал на веник, сиротливо стоящий в углу и, кажется, уже ставший паучьим гнездом.

«Мальчишки», — подумалось мне с легкой досадой, и, чтобы не думать о еде, я взялась за уборку.

Удивленный присвист заставил меня чуть ли не подпрыгнуть на месте вместе с веником: в дверях стоял еще один светловолосый незнакомец, и его взгляд мне сразу не понравился.

— Ты кто? — спросил он, конечно же, по-английски, но этот вопрос я хотя бы поняла, спасибо школе.

— Сестра.

Он быстро спросил еще что-то, но я запуталась на втором слове и теперь стояла, растерянно моргая.

— Надолго приехала, спрашиваю, — незнакомец перешел на понятный мне язык. Он прислонился к косяку и сложил руки на груди, поглядывая на меня с прищуром.

— Пока братья не уедут. Н-наверное, — промямлила я. Дурацкий веник все еще был в моих руках, и я цеплялась за него в неосмысленном порыве чем-нибудь защититься от этого взгляда. С улицы гостя кто-то окликнул, и он отошел от двери. Я выдохнула — это возвращались братья.

Ратгар выложил на стол хлеб, немного сыра и два яблока:

— Ешь, и пойдем в город.

Пока мы шли через двор и подъезды к казармам, мне объяснили, что питаться вместе с братьями я не могу, поэтому мне придется готовить для себя отдельно. И, конечно, они будут совсем не против, если я буду готовить и для них немного тоже. Деньги наказывали тратить с умом и не покупать лишнего.

Деньги. Я впервые увидела их за четыре года. В деревне никто не имел денег, и если тебе нужно было что-то, что было у соседа в достатке, ты просто обменивался. Это было очень удобно, а теперь придется туго. Считать сдачу и торговаться я никогда не умела.

По пути на рынок мы миновали поворот к Королевскому чертогу, и я снова с печалью посмотрела на удаляющуюся золотую крышу. «В другой раз, в другой раз…» Чем ближе мы подходили к рыночной площади, тем больше народу становилось вокруг. Для меня, давно уже не видевший больше полудюжины человек вместе, это было удивительно и пугающе одновременно. Конечно, а чего еще можно было ожидать от столицы? Люди, лошади, телеги и лотки — на площади был занят каждый метр, и если бы не два сильных мужчины, шагавших по обе руки от меня, я была бы оттерта к краю уже минут через пять.

Обратный путь братья решили пройти иначе, чтобы показать мне как можно больше города. Мы побывали в ремесленной части, где Годлаф показал мне лавки кожевников и портных, похвалил одну из кузен и наказал ходить к жестянщику с вывеской на трех заклепках… Я кивала, но не слушала ничего из его пояснений, силясь запомнить дорогу и бесчисленные повороты.

— Брат, довольно, мы совсем ее утомили, — усмехнулся Ратгар, глядя на мое растерянное лицо. — Вспомни, как сами поначалу путались в этих улицах.

— Это ты путался, — уточнил старший брат, но осмотр хозяйственных достопримечательностей закончил. — Ладно, возвращаться пора.

После нехитрого ужина и когда братья мне рассказали, что с утра до вечера они будут отсутствовать, а я вольна заниматься чем мне захочется, но чтоб не докучала людям почем зря, я решилась все же уточнить о языковом барьере. Ратгар объяснил, что в землях Короля говорят на вестроне, и так принято еще со времен правления короля Тенгеля. Ни про какого «Тенгеля» я, конечно же, не знала, но согласно кивнула, чтобы не расстраивать братьев своей глупостью.

— С простыми людьми можешь разговаривать как обычно — поймут, не бойся.

Это было уже что-то, и неприятное волнение немного отлегло. Можно было ложиться спать.

* * *

Утро началось для меня с резких звуков над ухом. Я распахнула глаза и увидела, как полностью облаченные в доспехи братья выходят из дома, задевая шлемами притолоку. За окном едва занималась заря, но двор уже был полон людей, лошадей и железного грохота. Я подскочила в ужасе: неужели что-то случилось?

— Спи, все в порядке, — успокоил меня Годлаф, оглянувшись на пороге. — Служба началась.

Конечно, уснуть после такого пробуждения мне уже не удалось. Позавтракав в полутьме, я по привычке взялась за уборку и закончила ее, как только окончательно встало солнце. Что ж, определенно, в жизни в маленьком доме есть свои плюсы. Теперь настало самое время заняться познавательным туризмом!

Медусельд размерами меня совсем не поразил — я слишком хорошо помнила, как выглядели здания в моем родном городе. Все наши многоэтажки и торговые комплексы, в которые мы так часто ходили с подружками, были гораздо больше, выше, шире любого строения в этом мире. Но вот золотых крыш и золотой же росписи стен причудливыми узорами я до этого никогда не видела. Замысловатая вязь из орнаментов и сказочных животных опутывала опоры и стены Чертога золотой сетью, спускающейся с отвесов до самой вымощенной камнем земли. Все вместе это создавало удивительное ощущение суровой хрупкости и ясно давало понять, что это не просто «большой дом на горе».

Стража дворца, больше походящая на статуи, недвижимая и невозмутимая, и полощущиеся на ветру стяги требовали благоговейно взирать на себя снизу вверх, поскольку уступ, на котором стоял Чертог, возвышался на добрых полтора человеческих роста. Чтобы дойти до дверей, нужно было бы преодолеть широкую каменную лестницу, но туда, разумеется, я даже и не мыслила подняться.

Я постояла внизу, поглазела, обошла каменный уступ с одной стороны, вернулась обратно и, наверное, выглядела довольно странно. Вряд ли кто-нибудь еще в этом городе ходил и осматривал достопримечательности с таким глупым лицом. Кроме охраны я не заметила вокруг дворца ни слуг, ни самих представителей королевской семьи — никого из людей рядом вообще не было, как будто в Медусельде и вовсе не было жизни. Один лишь ветер гулял свободно и заметал пожухлую траву на лестницу. Я поспешила прочь, пока меня не погнали оттуда или не приняли за какую-нибудь шпионку.

Стараясь не отходить особенно далеко от казарм, я прошлась по ярусу ниже. Здесь вовсю кипела жизнь, и это была уже знакомая и привычная мне картина: разгружающиеся телеги с дровами, сеном и всякой утварью, рабочий люд, суровые лица — все при деле, и только я, праздношатающаяся и уже даже не представляющая, что буду тут делать целых два месяца. Где-то ниже по улице загремело железом и послышался множественный стук копыт. Грохот все приближался, и я выглянула из-за дома: десяток рыцарей поднимались по дороге и, судя по скорости их приближения, они здорово торопились.

Первым мимо меня пронесся всадник с развевающимся белым конским хвостом на шлеме. Просияло на миг золото доспеха и оголовья коня — и тут же меня почти откинуло вихрем дружинников, спешивших за своим командиром. Любопытство буквально подтолкнуло меня вперед — и я побежала ко дворцу, уверенная, что все они направились именно туда.

Когда я, наконец, добралась до площади, большинство всадников уже спешились и о чем-то переговаривались между собой. Среди них я заметила Ратгара и радостно поспешила к нему, замечая, что вокруг уже стали собираться и простые люди. Теперь я была здесь не лишней. Брат, улыбаясь, приобнял меня за плечи.

— Привет, сестренка!

В ответ я даже не успела открыть рот, как огромные двери Медусельда распахнулись, и из них вышел тот самый всадник в позолоченном доспехе. Движением руки подозвав одного из спешившихся рыцарей, он заговорил с ним быстро и взволнованно. Ратгар, проследив, куда я смотрю, пояснил, наконец:

— Это наш командир — Эомер, правитель Истфолда, — слова брата прозвучали с такой гордостью, что я снова уставилась на фигуру в доспехах, силясь разглядеть в ней что-то особенное. Но увы, с этого расстояния я видела лишь еще одного рыцаря, окованного железом. Эомер, видно, окончив свои указания, развернулся и направился обратно во дворец, снимая на ходу шлем. Прощально отсветила на солнце привычно-золотая грива эорлинга — и стража закрыла за ним двери.

Офицер, получивший приказ от командира, коротко свистнул, и Ратгар попрощался со мной, взлетая в седло, как и остальные всадники. Через миг только взметнувшаяся копытами пыль напоминала о том, что здесь стояла дружина. Мимо меня провели серого коня с золотым оголовьем. «Конь Эомера, — поняла я. — Здоровенный какой». И зачем-то я представила рядом с этим красавцем своего Троллейбуса. Контраст получился такой огромный, что мне стало как-то обидно. Конечно, наши кони не годились для членов королевской семьи, но ведь если их приняли, значит, и они были на что-то годны?

Следующие два дня почти полностью повторили предыдущий, за исключением того, что никаких больше явлений народу венценосных особ я не видела. Братья уходили засветло, возвращались почти ночью и заваливались спать, будя меня грохотом доспехов и перешептываясь так, что спать под это «бу-бу-бу» было просто невозможно. С утра я снова выходила на прогулку, нарочито медленно шла до поворота на Королевский чертог и еще пару сотен метров после, но дорога была пуста и тиха, вся жизнь словно пряталась за золотыми дверями. Или я просто ходила не вовремя?

Очередной одинокий ужин. В окнах было совсем уже темно, в доме — тихо. И досуг мой скрашивали только две свечи на столе, под свет которых я быстренько вымыла посуду и теперь сидела на расстеленной постели, ожидая братцев, — все равно же разбудят.

Я попыталась вспомнить, чем же я занимала свой досуг там, в Томске, когда не была в школе, — и мне ничего хорошего не пришло в голову. Глупая болтовня по телефону или беготня по магазинам, где мы ничего не могли купить, но ходили просто поглазеть, — вот и все, что я делала дома. Нет, по этим занятиям я давно уже не скучала. Теперь все чаще мне вспоминались события последних лет и новая семья.

О, а вот и ее часть!

Топот четырех сапог по крыльцу возвестил о возвращении моих рыцарей, которые, едва открыв дверь, затихли и зашептались, как дети, крадущиеся к новогодней елке.

— Не сплю! — поспешила объявить я, и братья одновременно шумно выдохнули. — Есть будете?

"Не очень-то хорошо кормят солдат в Эдорасе", — думала я, глядя, как они уминают простецкий ужин.

— Что, сестра, нашла ты себе занятие? — спросил Годлаф, отодвинув опустевшую тарелку.

Я покачала головой:

— Чем тут займешься? Ни хозяйства, ни работы нет…

— А что, можно и работу найти, дело хорошее. Завтра узнаю, может, сыщут на время что.

Так меня определили в швеи. Хотя на самом деле названия этой работе не было, и я просто шила, латала, порола и перешивала чужие вещи. Днем — в лавке двумя ярусами ниже, а вечером — у себя, ожидая братьев. И даже выходило у меня неплохо. Мама бы, наверное, удивилась, узнай она обо мне такое, — в детстве-то я не показывала никаких способностей, да и желания сидеть за монотонной работой у меня не было.

Однажды попалась мне рубаха с вышивкой — обычный конь, что был здесь неизменным символом — но она оказалась такой удивительной красоты и тонкости, что я, даже сделав свою работу, не отдала вещь, а унесла домой и долго разглядывала вышивку при свечах, гладила пальцами и изучала каждый стежок. Мне хотелось повторить это чудо, но у меня не было ни подходящей иглы, ни нитей. Да и что говорить — умения тоже.

На следующий день рубашку, конечно, пришлось вернуть. Я расставалась с ней так, будто это была какая-то драгоценность, и чувствовала себя из-за этих ощущений очень глупо. Пришедшая за ней хозяйка, взглянув на меня, только посмеялась, но что она сказала, осталось для меня тайной -женщина была явно не из простых и разговаривала на вестроне.

Что ж, еще один камушек в огород моей необразованности…

* * *

Через пару недель таких развлечений я стала осознавать, что моя жизнь в городе, в общем-то, мало чем отличается от деревенской. Может, людей вокруг стало и больше, но я по-прежнему была одинока и почти ни с кем близко не общалась. Всего два раза у братьев выпало свободное время — и мы выезжали из города на простую конную прогулку. Пока Троллейбус неспешно переставлял ноги, мы говорили о ерунде и наблюдали унылые осенние пейзажи, на второй раз я поделилась своими мыслями с братьями, посетовав на обманутые надежды в отношении столицы.

— Не стоило мне расстраивать мать и приезжать сюда, — закончила я свою унылую речь, совсем отпустив поводья. Троллейбус покосился на меня одним глазом и окончательно затормозил. Братьям пришлось сделать круг, чтобы не ускакать вперед.

— Ну, этой печали легко помочь… — решил утешить меня Годлаф. — Отправим тебя с почтой назад — и забудь, что побывала здесь.

— Жаль только, праздник пропустишь… — с грустью в голосе продолжил Ратгар и выслал коня вперед.

— Но, правда, что в нем интересного для простой девчонки?.. — донеслось до меня из-за широкой кольчужной спины.

Старший брат усмехнулся и тоже пришпорил коня, оставив меня возмущаться позади. Почему они сразу ничего не сказали про праздник? Выждали, пока я начну ныть и жаловаться, будто это доставляло им удовольствие! А вроде бы, взрослые люди.

— Эй, подождите!..

* * *

В середине осени в Эдорасе традиционно праздновали день рождения принца Теодреда — единственного сына Короля. По такому случаю столы накрывались не только в Медусельде, но и на главной площади — для всех, кто пожелает и сможет прийти, чтобы почтить будущего наследника престола.

Я желала. Я очень желала. И, конечно же, была в числе первых, кто пришел туда. Честно говоря, я вообще прибежала на площадь с самого раннего утра, на ходу дожевывая свой завтрак, — настолько мне не терпелось поскорее увидеть, что же будет происходить. Но поутру площадь пустовала, и пришлось повернуть обратно. Братья заступили на службу и еще в предрассветных сумерках уехали из города. Я промаялась дома около часа и пришла снова, а потом еще раз в полдень — и тут уже не прогадала: потихоньку начинались приготовления. Я напросилась помогать, и время до вечера пролетело незаметно. Вместе с такими же добровольцами, слугами и, наверное, отдыхавшими сегодня воинами мы расставляли большие шатры, столы, лавки и масляные светильники, носили посуду и развешивали украшения-гирлянды с геральдическими конями и мечами. Чуть позже откуда-то прикатили и расставили по периметру огромные бочки. Я даже не заметила, как похолодало с уходом последних лучей осеннего солнца, — во мне вовсю горело предвкушение чего-то большого и радостного.

К тому времени, как окончательно стемнело, народу собралось уже столько, что, казалось, площадь не вместит и половины. В стороне от шатров и на углах каменного выступа разложили огромные костры — и пламя полыхнуло до небес. Кажется, понесли первые блюда с жарким и корзины хлеба — желудок отреагировал на запахи раньше, чем я успела сообразить, что происходит. Это было знаком к негласному началу праздника. Я заозиралась, поздно поняв, что рядом со мной не осталось свободного места для моих братьев, да и как им дать понять, где я, в такой толпе?

Еду, конечно, вовсю разносили, и даже возле бочек встали специальные люди, наполнявшие кружки всем желающим, но я заметила, что пока еще никто ни к чему не притронулся, хотя наверняка все ждали этого вечера и были голодны. Народ ожидал какого-то особого сигнала, и в один миг шум многоголосой толпы стал резко затихать, а люди рядом со мной — оборачиваться в сторону дворца, и мое сердце замерло.

На каменные ступени вышел Король.

Когда я слышала «наш король» или «король Теоден», то всегда представляла его эдаким дяденькой в меховой красной мантии и большой золотой короне — как в моих старых книжках со сказками. Порой воображение дорисовывало ему золотой скипетр и сажало на вычурный трон, и вокруг непременно все было в золоте, каменьях и шелке.

Король Теоден не походил ни на одну из этих фантазий. Он стоял перед своим народом в легкой рубахе с едва накинутым на плечи расшитым плащом. Его волосы свободно трепал ветер, и для царственного облика ему не требовались ни корона, ни скипетр, ни трон. Конечно, он был уже немолод, но прямая осанка и крепкие плечи не давали усомниться в его силе и боевом духе.

Я мысленно похвалила себя за заранее забитое местечко так близко к ступеням, что можно было рассматривать лица стоявших наверху.

По правую руку от короля показался виновник торжества — принц Теодред — длинноволосый красивый мужчина, о котором я не раз слышала вздохи в лавке, где занималась шитьем. Многие дамы сокрушались, что принц до сих пор еще не женился, хотя шел ему уже тридцать первый год.

Наследник улыбался, искренне и благодарно, выходя вперед наравне с отцом. Король поднял кубок и начал речь — в честь сына и дня его рождения, наверное. Это, конечно, опять был английский, и я снова и снова корила себя за те пропуски занятий с репетитором в прошлой моей жизни, с которых я сбегала ради своих наиглупейших занятий.

Кто-то пихнул мне в руки кружку с элем, пока я задумывалась о своей недальновидности, и, будто очнувшись, я вновь посмотрела наверх. С другой стороны от короля показались еще двое — юноша и девчонка примерно моего возраста, они были неуловимо похожи и на короля, и на принца. «Племянники», — догадалась я, вспоминая, что мне рассказывал Годлаф о своем командире. Что ж, теперь можно было рассмотреть юного правителя Истфолда как следует.

— Эй, вот ты где! — мне на плечо легла тяжелая рука, и сквозь толпу протиснулся Ратгар, уже переодетый в кожаную куртку. — Так и знал, что будешь в первых рядах.

Я оглянулась, ожидая, что и второй брат вот-вот появится.

— Он сегодня в дозоре, не повезло, — угадал мои мысли Ратгар и кивнул на поднимающих кубки правителей. — А я как раз вовремя!

— Будь здоров, Теодред! — грянуло со всех сторон, и сотни кружек взметнулись верх, сталкиваясь и обдавая пенными брызгами соломенные головы.

— Будь здоров! — заорала я вместе со всеми и впервые в жизни приложилась к элю, на радостях пытаясь выпить все до дна.

Ратгар тоже хлебнул от души и посмотрел на меня со смехом, вытирая усы:

— Потише, успеешь еще!

Получив поздравление от народа, король с Теодредом тем временем вернулись в Медусельд, за ними тенью ушла и племянница короля, но Эомер остался и заговорил с одним из стражей, что по-прежнему недвижно несли привычный караул.

— Хочешь, познакомлю? — проследив мой взгляд, брат, кажется, решил пошутить надо мной. Его довольное лицо так и светилось вредностью. Хорошо, что было темно и в свете огней мои красные щеки ему не должно было быть видно.

— Что? Нет, не надо! — я отвернулась и подхватила с блюда кусок мяса, усердно его зажевав.

Ратгар ухмыльнулся, но промолчал, отсалютовав Эомеру кружкой. Краем глаза я видела, что командир даже не заметил своего воина и, окинув взглядом площадь, постоял немного и тоже ушел.

Больше ни король, ни его сын не появлялись перед людьми. Их часть праздника шла там, где им и положено было находиться — в Золотом чертоге, среди знатных людей и лучших воинов. Конечно, мне ужасно бы хотелось посмотреть на это хоть одним глазком, но такие мечты были напрасны, и я даже не воспринимала их всерьез, несмотря на слегка кружащуюся голову и неуверенные ноги. Все-таки для первого опыта кружки эля было многовато.

Ратгар то сторожил меня, то отбегал куда-то к знакомым, я устала даже считать, сколько их оказалось в этот вечер на площади, и с каждым он не преминул поднять кружку за здоровье принца Теодреда. Разошедшийся в сытом веселье народ уже вовсю распевал песни на обоих языках, и отдельные личности так и норовили втянуть соседей по столу в свой личный хор. Я, даже не смотря на порядком путающиеся мысли, все еще помнила, что слухом и голосом природа меня не наградила, и постеснялась петь даже в многоголосье. Мне не хотелось портить чудесную атмосферу. Вдобавок, пора было немножко остыть и обезопасить свою кружку от бесконечных подливаний «во славу Рохана».

Я вылезла из-за стола и протиснулась сквозь толпу поближе к каменному выступу, прислоняясь к нему спиной. Перед глазами слегка плыло, и я закрыла их, а открыв, увидела вовсю улыбающегося братца.

— Веселишься, сестренка?

— Я не могу столько есть, пить и петь, — оправдывалась я, стараясь не засмеяться ему в ответ.

— Петь? Пойдем лучше плясать! — Ратгар схватил меня за руку и потащил в ту часть площади, откуда давно уже слышалась развеселая музыка. «Вот уж остыла так остыла», — только и успела подумать я, влетая вслед за братом в танцующий круг.

И это было именно то, что дало ощущение полного счастья. Кровь разлилась по венам жарким пламенем, и я даже скинула куртку, чувствуя себя будто в центре большого костра. Кто-то толкнул меня прямо в объятия нового участника круга, и я схватила того за руку, принимая такие правила игры. Народ вокруг одобрительно загоготал и захлопал, и в общем гуле я различила «Эомер, Эомер». Это был взаправду он. Отпрыск королевского дома, что не погнушался присоединиться к веселью своего народа.

Разве мог праздник быть еще лучше?

Пытаясь отдышаться, я плюхнулась на скамью почти сразу как танец разъединил нас, и теперь только глядела, как Эомер, тоже уже просто вставший поодаль, смотрит на оставшихся в круге и лучезарно улыбается, скрестив руки на груди. Высокий и стройный, освещенный огнями, сейчас он казался мне тоже наследным принцем, таким, о котором мечтает любая Золушка.

— Ну что, познакомилась? — раздалось за спиной. Мне даже не нужно было оглядываться, чтобы понять, что мой названый брат здорово пьян и весел. И что это именно он толкнул меня там, в круге.

— Да если бы… — устало выдохнула я. Судя по всему, племянник короля даже не рассмотрел моего лица.

Возвращались домой после праздника мы уже совсем ночью, и Ратгар буквально нес меня на руках. Хотя почему буквально? Именно так и было. Я едва передвигала ноги от усталости и выпитого, запиналась каждые три шага и почти ничего не видела дальше собственного носа, так что брату, чтобы хоть как-то добраться до казарм, пришлось подхватить меня на руки и нести, как маленькую.

Годлаф был уже дома, он спокойно спал, вернувшись из своего позднего дозора и даже не заглянув на праздник. По пути Ратгар рассказал, что они менялись "сменами" с братом каждый год, и в прошлый раз веселье пропускал он. Я пожелала им обоим спокойной ночи и, когда брат ушел к себе, легла и проворочалась до самого утра. Перед глазами вовсю еще плясали ночные костры, а ладонь ощущала тепло мужской руки. Я будто снова и снова смотрела на Эомера с той скамьи на площади, и мне не хотелось терять это ощущение замирающего дыхания, хоть я и понимала, что во мне порядком говорит хмель. «Завтра все будет по-другому», — расстраивалась я, глядя на гаснущие звезды за окном и вспоминая, как обычно наутро раскаиваются в мыслях все весело гулявшие ночью.

Проснулась я почти в полдень, и первое, что сделала, одевшись и умывшись, — со всех ног побежала обратно на площадь, будто надеясь разыскать там вчерашнее счастье.

Но реальность уже выглядела иначе. За утро почти все вчерашние приготовления разобрали и унесли, площадь приобрела свой привычный вид, а Королевский чертог по-прежнему молчаливо возвышался над ней, и так же реяли штандарты на фоне серого неба, как и за день, и за два, и за неделю до того. Будто ничего не было. Только зола от костров напоминала о том, как город прославлял вчера наследника престола, но и эта память уже выметалась стылым ветром.

Мне оставалось только вернуться к своей работе, в лавку, и там, закрывая глаза, вспоминать, вспоминать и вспоминать. К вечеру я накрутила себя настолько, что еле дождалась братьев, и, едва они доужинали, а Годлаф поблагодарил за заботу, я попросила, отчаянно краснея:

— Расскажите еще о вашем командире…

Братья переглянулись, и Ратгар усмехнулся:

— Вот так вот!..

Они рассказали все, что могли знать: что, когда умерли родители Эомера и его сестры, король взял их к себе в дом; что принц очень дружен со своим братом и добр к нему, а тот отвечает любовью и почтением; что племянник короля в делах горяч, но серьезен; что мало в чем уступает взрослым воинам, хотя сам совсем еще юн...

— Мне не показалось, что он так уж молод. Он повыше вас обоих будет, да и не видала я бородатых юнцов еще, — перебила я и растерянно посмотрела на Годлафа — тот залился беззвучным смехом.

— По твоим размышлениям, так Король уже вообще должен головой облака задевать, а бородой поля подметать! — теперь хохотали уже оба брата, и я поняла, что говорю несусветные глупости. Что ж, мне не привыкать.

— Двадцатого лета еще не видел Эомер, а встретит его уже в своих землях, куда мы и двинемся вскорости. Его отряд хорошо служит Эдорасу, но у Эомера есть и свои обязанности, как правителя, — продолжил Ратгар наконец, пожалев меня. — Видела, каков он был на празднике? Всегда на страже. Не удивлюсь, если он и меч прятал под рубахой. Да он бы и кольчугу не снимал, если б король Теоден позволил!

Слова были будто бы осуждающими, но я слышала, как в них сквозит неподдельное восхищение, и мне почему-то было от этого невероятно приятно, как будто хвалили меня саму. Конечно, вчера мы с Ратгаром были весьма навеселе, и что он, что я — оба восприняли события праздника острее, чем нужно, но в моей голове уже четко нарисовался образ совершенно идеального молодого воина "без страха и упрека", и я ощущала, что это не конец, мне хотелось узнать еще больше, побыть еще ближе и почувствовать еще сильнее.

Но на сегодня было уже достаточно, и я снова пожелала братьям добрых снов. Которую по счету ночь я проворочалась в постели до утра — теперь уже в несмелых грезах о чем-то неизведанном.

* * *

Отныне все последующие дни превратились для меня в игру «увижу или нет». Я считала за счастье, даже если Эомер просто пронесся мимо на своем огромном коне — а это действительно случилось несколько раз — и я, как завороженная, глядела вслед, пока силуэт всадника окончательно не расплывался в пыли и дымке. После такого почему-то тянуло бессмысленно улыбаться, и рабочий день проходил веселее.

Я помнила, как в моем прежнем мире девчонки сходили с ума по каким-нибудь певцам или актерам, вешали плакаты с их изображениями у себя в комнате, всячески пытались с ними встретиться или хотя бы бежали к телевизору, когда их показывали. У меня над кроватью тогда тоже висели два плаката с группами, но это было, скорее, данью моде: у всех были — и мне было надо. Сейчас я бы повесила плакат с суровым всадником, полностью осознавая, что делаю и зачем, но вот беда — в этом месте ничего не знали о журналах и фотографии. Даже картин, похоже, не рисовали. И потому стены в кухне были девственно чисты, а все изображения приходилось хранить в памяти.

Конечно, племянник короля был более реальным, чем любая «звезда» в том мире, и это здорово обнадеживало меня. Я могла столкнуться с ним в любой момент в городе, и поэтому в казарменном доме я старалась бывать как можно меньше. Если в лавке нужно было куда-то сходить, что-то отнести или забрать, — я вызывалась незамедлительно. "Больше времени на улице — больше шансов на встречу", — так я решила.

У братьев я каждое утро старалась вызнавать, каков распорядок дня их командира, когда он выезжает, когда возвращается. Они посмеивались, но если знали — рассказывали. Хотя чаще не знали. Ратгар, так настойчиво предлагавший свою помощь в знакомстве на празднике, отныне как воды в рот набирал, если я заикалась о чем-то подобном, и я очень на него сердилась, молча, конечно же.

Однажды днем, когда я, против обыкновения, зашла домой пообедать, хотя давно уже обедала, в основном, в лавке, Эомер в сопровождении двух своих офицеров, ворвался во двор и, горяча коня и не спешиваясь, закружил в ожидании чего-то. Его сопровождающие между тем метнулись в главное здание — и теперь оттуда выбегали отдыхавшие сегодня воины. Они спешно одевались и вскакивали на подведенных им из конюшен лошадей.

Я выскочила из дома с рвущимся сердцем: неужели что-то случилось, и объявлен общий сбор? Конечно, мешать рыцарям своими вопросами я не рискнула и просто стояла, пытаясь расслышать хоть что-то, что объяснит мне происходящее. Безуспешно. Я видела лишь дикое мельтешение коней и железа и слышала отдельные слова, тонущие в металлическом лязге и топоте множества копыт. И фигура Эомера в хвостатом золоченом шлеме, возвышающаяся над всеми, навевала одновременно и страх, и надежду. Помня, что рассказывали о нем братья, я подумала, что раз он сам прискакал сюда, значит, все не так плохо. Ведь не бросит же командир свой отряд в бой, сам уносясь в другую сторону?

Минут за десять сбор был окончен, и Эомер увел новый отряд прочь. Во дворе вновь стало тихо и пусто, будто ничего и не было. Я не сразу смогла оторваться от крыльца — не при таких обстоятельствах я хотела его увидеть, хотя теперь к уже привычным картинкам в голове добавилась еще одна — суровый всадник, закованный в железо, и это, конечно, больше соответствовало моим знаниям об Эомере, нежели воспоминания о пятиминутном танце в общем круге. Теперь вспоминать об этом казалось даже почти смешным…

Аппетит у меня пропал, и нервы не позволяли успокоиться и пойти по своим делам. Поборов нерешительность, я все же подошла к одному из конюших и спросила, что случилось и куда командир увел людей.

— Большой отряд дунландцев видели — двинулся на восток, — ответил тот, смерив меня взглядом с ног до головы. — Девице-то какое дело до военных?

— Братья у меня в его отряде… — я почти не соврала — о братьях я тоже думала, хотя образ их конного командира настойчиво затмевал все.

— Вон оно какое дело, — сразу подобрел ко мне мужчина. — Не бойся, вернутся все, целые и невредимые.

Это было уже что-то. Вряд ли конюший стал бы врать или понапрасну успокаивать меня, наверняка он понимал ситуацию как нельзя лучше. Я все же отправилась работать, хотя весь оставшийся день от любого стука на улице подскакивала и бежала к окну, но новостей не было, и никто не возвращался.

Не вернулся отряд и к ночи. Уже давно сияли звезды — я видела бледные пятна в просветах облаков каждый раз, когда выходила из дома в надежде, что услышу хоть что-нибудь. Давно миновала полночь, и за дверью по-прежнему было тихо — никто не шептался привычно на пороге и не громыхал железом.

К утру я забылась нервным сном и, когда в эту дрему вдруг ворвались голоса, подскочила на жесткой, нестеленой лавке с ощущением, что сердце мое взорвалось. Конные рыцари постепенно наполняли двор. Некоторые лошади прискакали с пустыми седлами, многие всадники привезли раненых товарищей на своих лошадях. Рассвет едва занялся, и темные силуэты будто в беспорядке метались за окном.

Я накинула куртку и тоже выскочила на улицу, не представляя, что делать и чем помочь. Людей было так много — больше, чем обычно, когда возвращался отряд, — что найти кого-то конкретного оказалось невозможно, и я решила, что самым правильным будет не мешаться — они и без глупой девчонки знают, что им делать.

— Эй, привет! — услышала я родной голос. Ратгар, придерживая какого-то воина, приближался к крыльцу. — Не против, если Хэм у нас погостит пока?

Хэм поднял на меня глаза и помахал мне свободной рукой.

— Что случилось? Ты ранен? — мой голос слегка задрожал, но я помогла мужчинам войти в дом, и мы с братом посадили Хэма на лавку.

— Ерунда, не стоит внимания лекарей, — отмахнулся тот, отворачивая кольчужный рукав в запекшейся крови. — Промыть бы только…

— Я сейчас… — достать миску и воду было делом нетрудным, но руки у меня стали дрожать слишком заметно, и ноги вдруг отказались сдвигаться с места. — Где Годлаф?

— Остался, — Ратгар вышел из комнаты, на ходу надевая рубаху. Не увидев на его ровной коже никаких повреждений, я наконец выдохнула.

— Все кто не ранен и при коне, остались с Эомером — враг бежал, но нужно их догнать.

— Но ты цел?

— Я в порядке, — улыбнулся брат. — Эй, Хэм, как ребра? Этот глупец позволил свалить себя с лошади, — пояснил мне Ратгар и хлопнул друга по плечу.

— Да уж посмотрел бы я на тебя в такой ситуации, — проворчал тот, но я заметила, что ему стало стыдно, и он весь как-то сник.

Рана действительно оказалась неглубокой — просто большая ссадина от железных колец рукава — достаточно было просто перевязать, и с этим даже я легко справилась.

— Давай-ка, брат, отдохни, — Ратгар помог Хэму встать и потащил его в комнату.

Я убрала свои нехитрые врачебные инструменты, вылила кровавую воду и застыла посреди кухни. Или я просто перенервничала, или это было действительно какое-то предчувствие. Конюший обманул меня: далеко не все вернулись невредимыми, а сколько воинов еще осталось там, в степях, и некоторые из них, как мой брат, в седле уже целые сутки. Разве так можно?

— Когда они вернутся, Ратгар? — спросила я, как только брат показался в кухне, тихонько прикрыв за собой дверь.

— «Они»? — он явно хотел подколоть меня, но, взглянув на мои нервно сжатые побелевшие пальцы, кажется, передумал. — Вернутся, сестренка, не бойся.

Это я уже слышала…

Но они правда вернулись.

В закатных сумерках, что стремительно захватили видимый из окон двор и часть дороги за воротами без створок, стали постепенно проявляться темные силуэты, медленно минующие высокую арку. Усталых лошадей уже не гнали, и они еле переставляли ноги, покуда двор не заполнился снова. На этот раз было гораздо тише, чем утром, но и рассмотреть, сколько появилось пустых седел, было невозможно.

Из комнаты вышел Хэм, держа в руках свои доспехи, за ним — Ратгар. Втроем мы вышли на крыльцо, и Хэм коротко с нами попрощался, отправившись к себе.

Я ждала, когда из толпы появится старший брат, но поймала себя на мысли, что высматриваю серого коня с золотом оголовья и сердце мое бьется как птица в силках. Ратгар обнял меня за плечи, и так мы простояли, пока к нам и в самом деле не пришел Годлаф — усталый, пошатывающийся, но живой и невредимый.

Братья пожали друг другу руки, и меня, все еще нервно всматривающуюся в толпу, легко толкнули к двери:

— Его здесь нет. Он докладывает о победе Королю.

Минула еще не одна неделя, прежде чем забылись переживания о неведомой битве, и все близился момент возвращения домой. Сначала я пыталась себя успокаивать тем, что увидеть мать, отца и Фрит — это то, чего мне хочется больше всего. Нет, конечно, мне хотелось с ними повидаться, подарить Фрит гребень, что я ей купила на впервые заработанные деньги, обнять мать, поймать улыбку отца, но… Обман удавался мне ровно до тех пор, пока до отъезда не осталась неделя.

Теперь я только и думала о том, что больше не увижу Эомера. Моя деревня находилась так далеко от Эдораса, что даже приехать сюда на какой-нибудь праздник для меня было бы маловероятно. А что уж говорить про Альдбург, где отныне должен был жить его правитель? Это были совсем другие земли, а на праздные путешествия у таких, как я, не могло быть ни времени, ни денег.

В назначенный для отъезда день мы с братьями выехали из ворот города раньше всех и теперь ждали, когда в путь на Хорнбург отправятся воины дружины второго Маршала — Теодреда. К стыду своему, я впервые узнала, что принц живет не в столице, а в собственных владениях — равно как и Эомер. Я не рисковала задавать по этому поводу много вопросов, иначе братья решили бы, что я совсем не в себе, а мне не хотелось, чтобы это было последнее, что они запомнят о своей сестре.

Все то недолгое утро, пока мы собирались, я держала слезы и отчаяние при себе, старалась выглядеть бодрой и улыбаться, чтобы не расстраивать братьев и не сорваться самой, но когда я увидела, как из ворот выворачивает конный отряд, знаменующий конец моих «каникул», горе и полное отчаяние навалились на меня стопудовым камнем. Это был отряд Вестфолда, который должен был забрать меня даже прежде, чем я успела бы последний раз увидеть племянника короля, что вот-вот должен был появиться и направиться вместе с братьями в противоположную сторону. Мне почудилось, что сейчас наступит конец моей жизни, и от этого стало совершенно невозможно дышать, а глаза залило слезами.

Годлаф поприветствовал главу отряда, и те замедлились, ожидая, пока мы распрощаемся и Троллейбус займет место в арьергарде.

Я обняла младшего брата, затем старшего, но не смогла сказать им ничего внятного на прощание. Кажется, они оба понимали мое состояние, хоть и вряд ли одобряли такие глупости, и Ратгар просто поцеловал меня в лоб, а Годлаф помог вскарабкаться на Троллейбуса и похлопал коня по серо-чалой шее:

— Береги старика — мы с ним выросли вместе.

Вот и все прощание.

Я толкнула коня пятками, и он размашисто зарысил вслед за удаляющейся на запад группой. Оглянувшись, я увидела уже взлетевших в седла братьев, которые подняли руки в последнем прощальном жесте. «Не реви! — вспоминала я про себя слова отца. — Не реви, взрослая уже».

Я обернулась снова именно в тот момент, когда из ворот города выходил еще один отряд. На таком расстоянии я не смогла бы отличить воина от крестьянина, но я знала, кто ехал первым, и мое сердце будто сжало железной рукой. Получается, мне не хватило всего нескольких минут, чтобы увидеть его в последний раз. С каждым шагом Троллейбуса я ощущала, как ниточками рвется моя душа, и, в конце концов, не выдержав, я послала коня вперед, догоняя своего невольного командира:

— Пожалуйста, передайте это моей семье и скажите, что я уехала с братьями, — я протянула ему свой сверток с подарками и добавила: — И что я счастлива.

Резко развернув коня, я пустила его в галоп, насколько он был на него способен, и мы, отчаянно задыхаясь оба, стали нагонять последних конных отряда Эомера.

— Я тебе что сказал? Беречь коня! — возмутился Годлаф, едва мы с Троллейбусом пронеслись мимо него.

Кажется, он совсем не удивился моему появлению. Я натянула поводья, призывая коня умерить свой престарелый пыл, и увидела, как Ратгар достал монету и с некоторым сожалением отдал ее брату. Вот как, они на меня еще и поспорили! Но не успела я всерьез возмутиться, как впереди мелькнул белесый конский хвост на шлеме — и ради этих сладко-ноющих ощущений я сразу простила братьям любые шутки. Пусть бы смеялись и считали меня глупой влюбленной девчонкой. Главное — я ехала туда, куда тянуло меня сердце.

* * *

Через пару-тройку часов мы остановились на привал, и я радостно стекла со спины Троллейбуса на землю. Тот, кажется, тоже был доволен, что не нужно больше нестись с не подобающей старику скоростью, и, освобожденный от железа, лениво ковырял носом рыхлый снег в поисках жухлой травы.

Отряд пока был невелик — всего двадцать пять человек. Остальных Эомер должен был набрать уже в своих землях в ближайшие дни. Из разговоров воинов во время пути я потихоньку начала разбираться в географии и политике этих мест. Восточные границы здесь никогда не славились спокойствием, хоть и граничил с этой стороны Рохан с другим государством, и с сильным государством, как я поняла. Но, видимо, это была какая-то далекая провинция, на которую они не обращали внимание. Я сразу вспомнила, как у меня дома, смотря телевизор, взрослые часто ругались, что нашу область позабыли чиновники, не выделяют денег и что они вообще считают деревней все, что находится за пределами столицы. Может быть, и в этом Гондоре было так же?

Разговоры об еще одной неведомой стране напоминали мне, как далеко от дома я застряла, и я перестала их слушать, а когда все конные спешились, кто перекусывая, кто просто неторопливо прохаживаясь, потянула Троллейбуса за недоуздок:

— Пойдем, дружище, поищем траву получше.

Мой план был бесхитростным — просто издалека увидеть Эомера еще раз, убедиться, что он здесь и что мое сердце по-прежнему поет от одного только осознания этой близости. И я нашла его даже раньше, чем ожидала.

Раскидывая башмаками снег перед мордой Троллейбуса, я особенно усердно махнула ногой и проехалась по губам другому такому же ищущему подснежное сено и потянувшемуся ко мне коню. Тот отпрянул, всхрапнул, тряхнул золотым оголовьем, и я услышала окрик, от которого у меня вспорхнули и тут же осыпались мертвыми листьями бабочки внутри:

— Эй, полегче, это добрый конь!

Это был провал. В панике я замерла, моментально прикидывая, насколько ужасно мое преступление и чего можно ждать от племянника короля, — выходило что-то не очень радужное. Конечно, я бы тоже не порадовалась, отпинай кто-то Троллейбуса, а короли и королевы со всей их родней, по моим представлениям, не мелочились с наказаниями, веля отрубать руки и головы всем подряд провинившимся. Нет, конечно, таких ужасов я не ожидала, но все же совсем не так мне хотелось бы привлекать внимание…

Я медленно развернулась в сторону голоса и встретилась взглядом с Эомером — он сидел на расстеленном плаще и хмурил брови, глядя прямо мне в глаза.

— Не знал, что взял в отряд девчонку, — он осмотрел меня с ног до головы и перевел взгляд на седой бок Троллейбуса. — Что ты тут делаешь?

— Сестра это наша — тоже переселяется в Альдбург, мы решили, что ей безопаснее будет поехать с нами, — поспешил мне на выручку Ратгар. — Прости, я не успел тебе сообщить.

— Пусть по сторонам лучше смотрит — времена нынче неспокойные, да и жить не в столице будет, — вставая, выговорил Эомер моему брату, хотя я стояла прямо перед ним, не смея поднять глаз от носков его тяжелых сапог, взрыхливших снег.

Я промолчала, понимая, что мое согласие не требуется, зато наказания не будет. С самого начала племянник короля говорил со мной на понятном языке, наверное, сразу определил, что я из простых и не знаю этот их английский. Может, и незнание манер поэтому тоже прощается легче?

— В путь! — скомандовал Эомер, отходя к своему скакуну.

Подоспевший Годлаф подкинул меня в седло Троллейбуса.

— Неловко вышло, — попыталась улыбнуться я ситуации, хотя сердце мое все еще ощущало болезненный спазм от пережитого страха. Но братья не поддержали мою попытку, и старший хлопнул моего старика по крупу:

— Вперед давай, и прав командир — гляди по сторонам.

Замечательный совет человеку, который не видит дальше забора собственного огорода. Но что я могла? Я действительно смотрела во все глаза, но различала не больше обычного: силуэты всадников впереди и темную громадину гор справа.

Мы не проехали бодрой рысью и получаса, когда скакавшие в первых рядах резко ускорились, а Эомер, крикнув что-то остальным, вырвался вперед и понесся, забирая вправо. Воины вокруг меня, обменявшись короткими фразами, тоже повернули в сторону гор. Годлаф, покидая тракт последним, бросил на меня тревожный взгляд, кивнул младшему брату и пришпорил коня. Остались только мы с Ратгаром.

Брат тревожно всматривался туда, где сейчас должна была происходить стремительная битва, приставал на стременах и нервно сжимал рукоять меча. «Да, — подумала я, — оставили нянькой беспомощной девчонке, какая честь для воина…» Мне стало обидно сразу и за себя, и за брата. Зачем я поехала? Прошло всего несколько часов с нашего отъезда из Эдораса, а я уже успела собрать тридцать три несчастья. Ратгар кружил своего коня вокруг меня, не произнеся ни слова, но я знала, что для него неучастие в общей битве — болезненный удар. Но внезапно он натянул поводья, буквально поставив коня в свечку, и почти прошептал, уставившись на что-то за моей спиной:

— Гони.

— Что?

— Гони! Вперед, по тракту, не жалей коня! — уже закричал Ратгар, обнажая меч. Я обернулась и даже своими глазами увидела, как со стороны равнин к нам приближается темное расплывчатое пятно.

Я почувствовала, как позвоночник буквально превращается в ледяную сосульку, от которой по телу расползается противный холод. И пока он не захватил ноги, я со всей силы заколотила Троллейбуса пятками, и бедный старик сорвался в такой неровный и бешеный галоп, какого я у него даже не могла представить. Оглянувшись на секунду, я увидела, как Ратгар, стараясь, чтобы враг не потерял его из виду, отходит в сторону гор, туда, где остальной отряд уже вел первый бой. Оставалось надеяться, что моего бегства никто не заметил.

Конь подо мной начал спотыкаться и сбавлять ход, но я все еще не видела ни города впереди, ни нагоняющего меня отряда позади, сколько ни оглядывалась, всматриваясь в белые равнины до боли в глазах.

— Давай, Троллейбусик, потерпи еще, — умоляла я коня, склонившись к его шее и надеясь, что вот-вот дорога кончится. Еще десять метров, еще тридцать, сотня…

Сзади постепенно нарастало железное бряцанье, и я, оглянувшись, увидела несколько приближающихся точек. Кажется, можно было выдохнуть. Я притормозила коня, похлопав его по взмокшей шее. И тут со стороны скачущих ко мне рыцарей послышался лай. В нашем отряде не было собак, и ледышка в моей спине вновь стала разрастаться. Всмотревшись еще раз, я уже смогла различить, что под приближающимися пятью всадниками вовсе не лошади. Это были волки, огромные настолько, что запросто могли бы сожрать теленка или нести на спине настоящего воина в железном доспехе. Последнее я еще не видела, но уже отчетливо слышала.

К сожалению, свой подвиг в галопе уставший Троллейбус уже повторить не смог, и, сколько я ни била его пятками по вздымающимся бокам, каждый следующий метр давался ему все с большим трудом. Нас быстро догоняли, и я уже почти могла различить уродливые маски всадников и злобные оскалы волков. Тридцать четвертое несчастье обещало стать последним в моей жизни.

Троллейбус сдавал. В последнюю пару минут он замедлился настолько, что я могла бы быстрее двигаться пешком. Наконец, спотыкаясь и тяжело дыша, он сделал последние пару шагов и упал на колени, заставив меня перекувырнуться через его шею и, чудом ничего не сломав, растянуться в метре от оседающего тела. «Прости меня» — должна была подумать я, если бы у меня осталось время на сожаления, но увы, пятеро волчьих всадников уже были рядом, и я просто встала на колени, безвольно опустив руки, и закрыла глаза, зачем-то набрав в грудь побольше воздуха. Лай, визг и ржание смешались с металлическим грохотом и какими-то еще непонятными звуками. Наверное, это волки жрали моего умирающего Троллейбуса, и следующей должна была стать я.

Я не хотела это видеть и зажмурилась еще сильнее, совершенно застыв в каменное изваяние.

Кто-то схватил меня за шиворот куртки и жестко вздернул вверх, разом выбив весь набранный воздух. Я ожидала, что сейчас меня разрежут пополам, снесут голову или хотя бы кинут в пасть волку, но вместо этого я ощутила жесткое седло и крепкую руку, прижимающую меня спиной к железу доспеха. Разлепив глаза, я увидела перед собой светлую гриву и мелькающее в ней золото головных ремней. Я даже не успела сообразить, почему отмерло и вдруг снова так зашлось мое сердце.

Та же самая рука, что стискивала мои ребра, уже через минуту перекинула меня в другое седло, и я попыталась улыбнуться, услышав знакомое «Привет, сестренка!»

Прибытие в Альдбург я почти не запомнила — все было как в тумане. Я тряслась от пережитого ужаса и прижималась к Ратгару до боли в сведенных мышцах, но больше всего мои мысли занимала жалость к Троллейбусу: я не позаботилась о нем, как следовало, и нам просто пришлось бросить его там, где воины Эомера добили последних волков. Долго еще потом мне снился кошмар, как загнанный в волчий круг седой конь неизменно погибает, разрываемый голодными монстрами. Но постепенно повседневные заботы стали отодвигать мои переживания на дальний план. В столице Истфолда всем дружинникам был положен дом, настоящий, не казарменная коробка, как в Эдорасе, и здесь я была единственной хозяйкой, так что дел хватало.

С приходом нового лета я уже чувствовала себя полноправной жительницей Альдбурга, стала лучше понимать вестрон, познакомилась со всеми соседями, с устройством города и распорядком его жизни. Знала, где и как живет наш правитель, но так и не нашла для себя повода оказаться к нему поближе — Эомер оставался начальником моих братьев, и видела я его не чаще, чем любой другой горожанин.

Как и в Эдорасе, я стала заниматься единственным, в чем могла быть полезной, — починкой одежды, и это давало замечательную возможность ловить все последние слухи и вести. Поначалу люди судачили о молодом правителе, не вполне доверяя его возрасту и опыту, но постепенно недоверие превратилось в уважение, и Эомера стали сравнивать с его отцом, погибшим много лет назад. Видевшие Эомунда говорили, что сын очень похож на него лицом и духом, а вот статью пошел в предков матери, среди которых были эльфы. Все это звучало для меня какой-то дивной сказкой, вынуждающей замирать сердце, хотя я и не понимала, о каких предках идет речь.

Вспоминали здесь и сестру правителя — Эовин, которая осталась в Эдорасе. Очень немногие видели враз осиротевшую малышку, которую забрали во дворец короля, ведь ей тогда было всего семь лет. И тут мне было что рассказать, ведь я видела Эовин прошлой осенью, пусть мельком и всего один раз, но этого хватало, чтобы послушать мой рассказ о празднике в Эдорасе специально приходили люди. Иногда я даже чувствовала себя настоящей звездой. Еще бы: приехала вместе с правителем из самой столицы и видела короля и принца! Воспоминания о том, как Эомер собственной рукой практически вырвал меня из пасти волка, я предпочитала не будить, до конца не понимая, какие чувства при этом побеждают.

В середине первого месяца лета был мой день рождения, и братья, мои любимые братья, подарили мне коня. Конечно же, я назвала его Троллейбусом и поначалу даже пыталась ездить на нем в лавку: «Еду на работу на троллейбусе номер два», — шутила я про себя, но оказалось, что на узких улочках избалованное моими непрофессиональными руками животное с трудом разворачивается, да и парковать коня на целый день в таком месте очень неудобно, и мне пришлось бросить свою затею и оставлять его в общей военной конюшне. Поначалу опечаленная тем, что мой чудесный подарок большую часть времени будет просто стоять где-то вдали от меня, я быстро нашла «плюс» в этой неприятности: конь Эомера тоже ночевал здесь.

Оставшееся лето я исправно навещала конюшню утром и вечером под тысячью выдуманных поводов, но утренние визиты не приносили никаких плодов — правитель выезжал или раньше, чем я приходила, или оставался в своем доме для каких-то правительственных дел, а его огромный конь смиренно топтался в стойле. В такие моменты я справедливо делила припасенные сухари и яблоки между ним и Троллейбусом и гладила розовый бархатистый нос в полном восхищении — конь действительно был прекрасен.

Лето шло на убыль, и все чаще посетительницы лавки стали упоминать о предстоящем празднике. Я все еще стеснялась переспрашивать всякие очевидные вещи и долго не понимала, о чем они шепчутся, но потом до меня все же дошло: День рождения правителя здесь тоже празднует весь город. Конечно, Альдбург был меньше столичного Эдораса, не мог похвастаться золотом крыш и вязи стен, жителей здесь было поменьше, да и королевское присутствие не то что бы очень ощущалось, но предстоял личный праздник Эомера, и это многое значило. И я должна была быть там, непременно как можно ближе!

С этого дня я начала терроризировать братьев расспросами и просьбами. Это должно было быть первое такое событие в жизни их командира, который хоть и рос вместе с принцем, но все же не был ему ровней, и братья поначалу мало что могли мне ответить, но по мере того, как приближался праздничный день, я понимала, что мои шансы растут. Как и в Эдорасе, братья разделили дежурство: в этом году отдыхать пришла очередь Годлафа, и он должен был в числе пятидесяти лучших воинов праздновать вместе с ним, в его Доме.

«Шанс! Шанс!» — вопила во мне неумолкающая мысль, и я, вдохнув для храбрости, заявила, что брат обязательно должен взять меня с собой. Годлаф хитро посмотрел в ответ, но не отказал, а у меня в душе буйно расцветали маки. Эдорасский праздник почти годовалой давности теперь казался приятной мелочью, а впереди замаячило настоящее что-то.

Дом правителя Истфолда — массивное трехэтажное здание, выше которого были разве что караульные вышки, — стоял в самом центре города, окруженный большой и обычно пустой площадью. Именно здесь уже вовсю готовились к народному гулянию, но в этот раз меня мало заинтересовали уличные сборы, ведь Годлаф пообещал, что я войду с ним в святая святых — в дом семьи Эомера. Мысли о том, что именно здесь вырос племянник короля, приятно щекотали мое сознание, когда я, остановившись перед Домом по пути из лавки, невольно задумалась о прошлом. Получалось, наши с Эомером судьбы были в чем-то даже схожи. Мы оба потеряли родителей и выросли в чужих семьях. Правда, я не была племянницей короля и правительницей целого региона, да и родители мои были живы. Да, я все еще не теряла надежды когда-нибудь их увидеть. Правда, воспоминания мои о той жизни меркли день за днем, и я все с большим трудом вспоминала лица одноклассников и наши с ними дела…

— Эй, поможешь? — донеслось до меня, и пришлось вернуться в старый город неведомой страны, где ничего не знали о фотографиях и троллейбусах. Какой-то парень тащил сразу несколько светильников, и масло из них грозило залить весь его путь.

— Прости, не могу!

Мне пора было домой — готовиться и волноваться.

* * *

Через пару часов, когда осенние сумерки только-только начали отвоевывать позиции у все еще теплого дня, мы с Годлафом вошли под крышу такого желанного дома. Внутри оказалось неожиданно много места — весь первый этаж был отведен под обширный зал, где были расставлены столы для предстоящего праздника. Несмотря на то, что народу собралось уже прилично, центральный стол пустовал полностью — Эомер и его офицеры не показывались.

Заметив, как я уставилась на резной большой стул, брат отвлекся от беседы с кем-то из друзей:

— Задержались, видимо, в столице. Еще засветло туда уехали.

Мы прождали еще, наверное, с час, но никто из пришедших не сел за стол, и я не услышала ни единого слова возмущения. Мне почему-то вспомнилось, как в школе мы попытались сбежать с урока, когда вовремя не пришел учитель. Кто-то пустил слух, что через пять минут после звонка можно смело уходить, — и мы с гиканьем помчались на улицу. Детский сад! Теперь все это выглядело таким глупым и неуместным… Определенно, в обществе взрослых и серьезных людей мне нравилось больше. Хотя именно эти взрослые сейчас посматривали на меня с сомнением, и недаром: единственная дева на празднике мужчин! Нет, я не жалела, что пришла сюда, но мне было ужасно неловко и постоянно хотелось спрятаться за широкую спину Годлафа. Ах, если бы сегодня здесь могла быть Эовин, все было бы гораздо проще.

Я заметила, как в мою сторону идет один из воинов — я едва знала его и не помнила даже имени, но он, раз за разом встречая меня, частенько вьющуюся возле воинов, постоянно пытался заговорить, зазвать куда-то, чтобы познакомиться поближе. Он мне не нравился и ничуть не интересовал, даже просто поздороваться с ним почему-то казалось скучным. Обычно его останавливал суровый взгляд кого-то из братьев, или я просто сбегала под выдуманным предлогом. Кажется, и сейчас настала пора куда-нибудь спрятаться, потому что Годлаф, как назло, вот только мгновение назад отошел с другом, и я потеряла его из виду.

Окинув взглядом доступные мне углы, я не нашла ничего лучше, как спрятаться за одним из дальних штандартов, свисавших со стены. Уткнувшись носом в пыльную тяжелую ткань и закрыв глаза для пущего эффекта, я просила небеса избавить меня от позора быть найденной в таком дурацком месте.

Я услышала шаги и замерла, стараясь себя ничем не выдать, но ног было явно больше, чем две, и звуки шли не с той стороны, откуда я их ожидала.

— Нехорошо опаздывать на собственный праздник, да? — услышала я волнительно-знакомый голос. Эомер, судя по тону, улыбался, и загромыхало железо. «Переодеваются с дороги», — догадалась я. Собеседник его ответил что-то, что я не успела понять, и ушел. Я услышала, как звякнула об пол кольчуга, и решилась открыть глаза и посмотреть, откуда доносятся все эти звуки.

Угол, в котором я так по-детски спряталась, скрывал проход в помещения за залом, не предназначенные для общего пользования. До этого ничем не освещенные, они совершенно не были заметны, теперь же пара ламп, разгоняя сумрак, четко вырисовывала прямоугольник света, в который так и тянуло заглянуть. Противиться было бессмысленно, и я оторвалась от спасительного угла.

Помещение явно служило неким холлом для хозяев Дома — отсюда легко и незаметно можно было попасть как в зал для общественных дел, так и, наверное, в собственные покои — предназначение широкой лестницы посередине прилегающей к залу стены было не угадать трудно.

Все это я охватила взглядом за долю секунды, покуда из-за прикрывавшей меня стены не появился сам хозяин. Я видела его лишь со спины, но ошибиться в этом росте и ширине плеч было невозможно. Эомер прошел дальше, на ходу стягивая тонкую рубаху и намереваясь умыться из стоящей в противоположном углу чаши. Я завороженно смотрела на игру мышц под бронзовой в этом тусклом свете кожей и молилась, чтобы этот момент не кончался. Внутри стремительно разлилось тепло, будто я глотнула горячего чая на морозе, когда Эомер развернулся в мою сторону и я увидела широкую грудь и стекающую на рельефный живот воду… Боже, я почти забыла, что сама сейчас должна быть хорошо видна и моя глупая голова яркой луной выглядывает из темного провала. На мое счастье, Эомер в этот момент вытирал лицо, и я поспешила вернуться в свой угол и оттуда — сразу обратно в зал, улыбаясь до ушей и не имея никаких сил с этим справиться.

Брат встретил меня с тревогой, и я поспешила его успокоить, что всего лишь отходила посмотреть на старые гобелены, и решила не рассказывать о своих неприличных наблюдениях. Все равно ведь не оценит…

* * *

— Снова ты! Девчонка в моей дружине, — он хлебнул из кружки и усмехнулся, садясь за наш стол. — А ты хорошо прячешься — ни разу тебя не видел в дозоре.

Я моментально зарделась, не зная, что ответить. Не ожидала, что Эомер меня запомнит и тем более — узнает, в такой-то вечер. Вредная память тут же подкинула недавнюю сценку из скрытой комнаты — и мои щеки совершенно заполыхали. Я опустила глаза и промолчала.

Не обращая больше на меня внимание, мужчины заговорили о своих делах, и я не сразу осознала, что беседа идет хоть и негромко, но на понятном языке. Вряд ли Эомер желал, чтобы я присоединилась к их обсуждениям недавних стычек и тактики, но мне было невероятно приятно от такого благородного жеста. Нет, военное дело меня нисколечко не интересовало, поэтому, когда к нашему столу начали стекаться другие воины, привлеченные животрепещущей темой, я тихонько освободила место и пересела на соседнюю скамью.

Молодой правитель, скромно одетый и по традиции в самом начале праздника уже поздравленный как воинами, так и простым людом, сидел сейчас в окружении своих подчиненных, которые все как один были старше него самого. Я знала это наверняка, потому что мне рассказывал Ратгар. Но Эомер не выглядел юнцом. Глядя на него, я не верила, что ему вот только вчера еще не было двадцати — он действительно выглядел старше и опытнее своих лет.

До самой ночи мне больше не довелось заговорить с ним или хотя бы просто оказаться рядом, хотя я старалась не упускать именинника из виду и под конец вечера уже начала чувствовать себя его собачкой, мотаясь за ним по залу и несколько раз даже на улицу, когда он смотрел, как там идут дела. Он хотел все контролировать, а я — видеть, как он двигается, улыбается и разговаривает с разными людьми. Эомер не отказывался от эля, когда ему подливали подходившие снова и снова с пожеланиями здоровья, но я не заметила, что бы это хоть как-то на нем сказалось, а вот меня уже хорошенько утомили передвижения, и тело просто горело. Хотя, может быть, в этом был виноват вовсе не алкоголь. Я отыскала в зале брата и плюхнулась на скамью рядом с ним, поправляя растрепавшиеся волосы.

— Уводи свою сестру пока не поздно, Годлаф, — насмешливо прозвучало у меня над ухом, и я подняла голову, узнавая одного из тех воинов, что путешествовал с нами из Эдораса. Кажется, Себальд. — А то мы уже поспорили, для кого ты ее привел.

Брат моментально вскинулся:

— Ты что несешь, Себальд, эля перебрал? Ольга пришла со мной и уйдет со мной, когда я скажу!

Мне сказанное обоими совсем не понравилось, но воины уже были на взводе, и я не рискнула встревать меж ними еще и со своей обидой — только отодвинулась от них подальше по скамье и покрепче вцепилась в дерево пальцами. Какое-то время мужчины зло смотрели друг другу в глаза, но внезапно Себальд двинулся на Годлафа, угрожающе сокращая расстояние:

— Мои дома сидят, в мужские дела не лезут! А что ей… — он не договорил — сильная рука легла на его плечо, останавливая на месте. Хозяин Дома посмотрел на него из-под нахмуренных бровей:

— Довольно.

Брат сразу опустил кулаки, а дружинник смутился и отошел, на ходу опрокидывая в себя очередную кружку.

— Себальд прав. Нечего девчонке делать на таких вечерах. Не приводи больше, если не приглашали, — бесстрастно взглянув на меня на прощание, Эомер развернулся, и, хлопнув Себальда по плечу, увел его к другим столам.

Годлаф, схватив меня за руку, хрипло бросил «Идем!» и потащил сквозь толпу прочь.

Домой мы шли так быстро, что я почти бежала за братом, не имея даже возможности остановиться и разрыдаться. Все волшебство вечера осыпалось пеплом, и в горле застыла горечь.

Утром я не нашла в себе сил пойти на работу. Братья ушли, а я осталась в своей комнате и не вылезала из постели до обеда — лежала и жалела себя. Казалось, моя жизнь дальше потеряла весь смысл, и в ушах снова и снова звучали его последние слова: «не приглашали». А чего я ждала, наивная девочка? Пришлось признаться самой себе, что было очень глупо — напрашиваться туда, где ты не нужна.

«Конечно, — размышляла я, — а вот, например, если бы это я собралась пробежаться с подружками по магазинам, и внезапно за нами увязался бы Пашка?» Пашка был, конечно, свой, но девчачье — это девчачье, и пацана мы бы просто выгнали сразу. А меня терпели много часов подряд, и если бы не Себальд…

Теперь я злилась, о, как я злилась! На Себальда, на себя, на развязавший языки эль и даже на Годлафа. Всем досталось, но на Эомера я злиться не могла: он и сейчас оставался для меня непогрешимым, но мгновенно отодвинувшимся на недосягаемый горизонт солнцем. Да и в чем его можно было упрекнуть? В излишней терпеливости разве что, ведь он мог бы выставить незваную гостью сразу же, как увидел.

И почему я вдруг вспомнила своего друга детства? Не вспоминала уже пару лет — и вдруг вот так. Голова работала как-то странно, будто с трудом ворочая пласты мыслей и внезапно обнаруживая под ними какие-то резкие выводы и эмоции.

В животе явственно забурчало, и я вспомнила, что пропустила завтрак, и вот-вот то же должно было случиться с обедом. Вставая, наконец, на ноги и пошатываясь, я поняла, что моя голова еще не забыла вчерашние усердные пожелания здоровья имениннику, хотя прошло уже столько времени. Пришлось идти на кухню медленно, держась за стену, и на выдохе распластаться на деревянной обеденной скамье. Такой разбитой я себя не чувствовала уже давно и пообещала себе отныне не пить ничего крепче кефира. Ну вот, в довершение всего меня теперь накрыло чувство стыда.

От резкого звука рывком открывшейся и тут же захлопнувшейся двери я чуть не упала с лавки и, кое-как подскочив, увидела Годлафа. Братья никогда не возвращались посреди смены, и у меня вмиг похолодели руки.

— Что случилось? — забыв о всяких приличиях, я подала голос первой, принимая у брата отстегнутые от пояса ножны.

— Себальд.

— Что с ним?

— Разжалован, — Годлаф резал ответы короткими фразами и хмуро смотрел в пол перед собой, продолжая освобождаться от железа. — Отправлен на ворота.

Я не знала, насколько ужасно быть отправленным на ворота, но догадывалась по тону, которым он произнес, что это, наверное, страшный позор для хорошего воина. Мне было совсем не жаль Себальда, но от сердца отлегло: значит, ни с Ратгаром, ни с ним самим ничего не произошло.

— А ты? Почему ты дома?

Вместо ответа Годлаф выхватил из моих рук свой меч и решительно вышел из дома. Я рванула за ним со вновь выросшим чувством паники и не сразу заметила, что мы идем к Дому правителя.

* * *

Охрана у высоких дверей пропустила Годлафа беспрепятственно, меня тоже не остановили, посчитав, что мы идем по одному делу. Так оно, конечно, и было, хотя за весь путь брат ни разу не оглянулся на меня и не произнес ни слова. А я бежала за ним как на привязи, переживая всю радугу недавних эмоций разом.

Очутившись в помещении, где еще вчера звучали поздравления, и видя, что оно уже превратилось в привычный приемный зал, я сразу засомневалась, надо ли мне продолжать идти за Годлафом. Пожалуй, я вполне могла остановиться вот тут, у входа. Там дальше, метров через пятнадцать, как я догадывалась, за несколькими стоявшими ко мне воинами, в большом резном кресле сидел сам Эомер, принимая какой-нибудь очередной доклад или выслушивая просьбу. Я представляла себе эту картинку уже много раз, но посмотреть вживую могла бы лишь сейчас, очутившись в этом месте впервые в такой момент. Мне хотелось, но я не могла — меня сюда все еще не приглашали — и я отошла в сторону, хоронясь от чужих глаз за столбом-опорой.

Годлаф пересек зал и, смешавшись со стоявшими перед возвышающимся на помосте правителем, исчез из моего поля зрения. Тревога и любопытство, попеременно одерживая верх в моих мыслях, толкали вперед. Стоять у самых дверей, смотреть в чужие спины и даже не слышать ничего из того, что обсуждали там, у самого трона, оказалось невыносимо, и я двинулась вдоль стены, надеясь, что меня не видно за потемневшим деревом опор. Миновав четвертый столб, я замерла: отсюда уже хорошо было видно брата — он преклонил колено перед помостом и протягивал вперед меч в ножнах.

— Встань, — услышала и узнала я Эомера, но его самого от меня теперь закрывала фигура одного из рыцарей. Я увидела, как нерешительно поднялся Годлаф, опуская руку с протянутым мечом, который, очевидно, так и не приняли. Я все же решилась выйти из укрытия и осторожно подошла к напряженно замершим воинам, выглядывая меж их спин происходящее. Наш правитель стоял двумя ступенями выше моего брата, и заглядывающее в стрельчатые окна солнце практически выбелило его золотую гриву, утопив оставшиеся лучи в темной замше одежды. Я поймала себя на мысли, что не слушаю, о чем они говорят, и только рассматриваю Эомера, будто вижу впервые. Если честно, то так оно и было — каждый раз я видела его в каком-то новом свете. Вот и сейчас представший взору юноша действительно выглядел правителем, а может даже, принцем или королем. Дорисовать в воображении корону не составило никакого труда, и это чудно шло Эомеру. Но вот в реальности он спустился и положил руку на плечо моего брата, едва заметно улыбнувшись. Годлаф явно пребывал в некотором замешательстве, наверное, что-то пошло не так, но раз Эомер улыбался, я решила не волноваться.

— До зимы в одной смене, потом придете вместе, — закончил свои слова правитель и, развернувшись, легко, одним шагом, поднялся обратно к своему трону. Аудиенция моего брата была закончена, и он, склонив на секунду голову, почтительно отошел сторону.

Я бросила взгляд на Эомера — сидя в своем кресле, он уже выслушивал что-то от одного из воинов, склонившегося к его уху, но глаза наши встретились, и меня будто молнией прошило: я совсем не хотела, чтобы он меня снова увидел здесь. Но его лицо осталось бесстрастно, и я, понадеявшись, что он был поглощен разговором больше, чем рассматриванием присутствующих, отошла подальше и, отыскав направившегося к выходу брата, молча присоединилась к нему.

«Справедливо, справедливо, все по чести», — доносилось до меня, пока мы проходили сквозь толпу, которая, казалось, стала больше за последние пару минут. Некоторые ободряюще хлопали Годлафа по плечу или просто кивали ему, и у меня окончательно отлегло от сердца. И хотя я опять ничего не понимала, любопытство лучше было оставить при себе — брат совсем не выглядел желающим поболтать, и доставать его вопросами было бы некрасиво.

Остаток дня я прослонялась по дому в тщетных попытках заняться чем-нибудь полезным. Это у Годлафа сразу нашлась работа — пора было обновить ступеньки на крыльце, чем он немедля и занялся, — а у меня все важное было переделано, в лавку идти было поздно, и другое занятие никак не придумывалось. Работал брат молча и быстро, за поднесенный обед поблагодарил, чем окончательно меня успокоил: если со мной разговаривают, значит, порядок. Осталось дождаться Ратгара — уж при нем-то отмолчаться у старшего не получится!

Так и вышло. Едва Ратгар переступил порог дома, как наш дом ожил.

— Новые ступени! Ты не в темнице — стало быть, твоя глупость не удалась? — он рассмеялся, очевидно, тоже выдохнув с облегчением.

— Глупости — это по твоей части, — отозвался Годлаф, выходя из их общей комнаты. — Мужчины руководствуются принципами чести.

Ратгар усмехнулся:

— И как это было? Ты принес свою честь на кончике меча, а Эомер ее не принял?

Я заметила, как старший брат напрягся и укоризненно покачал головой вместо ответа. Кажется, Ратгар слегка перегибал.

— Прости, брат, я не так хотел сказать, — поспешил он исправиться. — Что сказал командир?

— Что до снега мы с Себальдом вдвоем на воротах, — Годлаф стоял, скрестив на груди руки, и внешне выглядел совершенно спокойным. — Хотя я предпочел бы это время просидеть в темнице, — добавил он уже несколько резче.

— Справедливо, — задумчиво протянул Ратгар, усаживаясь за стол и придвигая к себе тарелку с легким ужином. — Какой смысл двух хороших воинов держать в тюрьме, когда они полезнее в деле? А если станет совсем невмоготу — вы можете устроить драку на посту — гарантированно попадете в темницу!

Я испуганно посмотрела на младшего брата, застыв с занесенной кружкой, но тот уже откровенно смеялся, заражая этим же и старшего. Наконец, схлопотав братский тычок в плечо, он потянулся всем телом:

— Спасибо, сестренка, за заботу, пора мне в дальний путь до постели…

— Добрых снов, — привычно пожелала я, проводив Ратгара взглядом. — Расскажешь?

Годлаф пожал плечами:

— Не о чем особенно. Я был виноват так же, как и Себальд, и должен был понести наказание за свое поведение и мысли. Так и получилось, Эомер правильно рассудил.

— Он хороший правитель, — не знаю зачем сказала я. Кажется, это было понятно всем нам и без слов. — И командир хороший, и воин славный, да и как человек…

— Ольга!

Я резко оборвала льющиеся в полудреме приятные мысли-воспоминания и с вопросом взглянула на брата — тот враз посуровел и ужасно напоминал теперь отца.

— Не думай о нем слишком много, не будет от этого добра.

«Почему?» напрашивалось само собой. «Почему?» было самой естественной реакцией на слова брата. Я уже почти сказала это, но в памяти вовремя всплыло вчерашнее «не приглашали» — и я безмолвно закрыла рот, садясь на лавку. Годлаф неловко погладил меня по макушке и, оставив наедине со своими мыслями и невысказанными вопросами, ушел спать.

Нет, конечно, я была уже слишком взрослой для веры в Золушку и понимала, что с племянником короля мне, простой девчонке, не светит никакая сказочная романтическая история. Больше всего мне сейчас хотелось просто иметь возможность видеть его и порой слегка касаться его жизни, знать, чем заняты его будни, пересекаться будто бы случайно, и чтобы он помнил и узнавал меня, не смешивая с безликой толпой, что собиралась на площади. Разве я многого хотела?

Я подтянула колени к груди и, одернув юбку, в задумчивости обняла ноги. Зачем я врала сама себе? Разумеется, я хотела большего, о, боже, я хотела всех этих взглядов и прикосновений, держаний за руки и жарких признаний под луной, о которых знала еще со времен прошлой жизни. Тогда, в двенадцать, это все смешило и смущало, но теперь стало казаться уже необходимым. Однако, мечты мечтами, а жизнь моя не была сказкой — уж в этом-то я себе отдавала отчет. Чудесный как солнце Эомер мог быть со мной только в грезах…

Или нет?

* * *

Новый день принес новые заботы, да и снова мечтать о несбыточном мне не хотелось. Караул Годлафа на воротах обернулся для меня обязанностью готовить и носить ему обеды. Не то что бы мне это было в тягость, но приходилось видеться и с Себальдом тоже.

Первую пару недель я демонстративно не замечала его, не здоровалась и всячески игнорировала его присутствие, а брат дома упоминал, что тоже не слишком любезен с обидчиком и обращаются они друг к другу исключительно по делу. Но потом я стала замечать, что эта замороженность отношений между ними стала проходить, а к середине второго месяца службы они уже делили свою еду и не разбегались обедать по углам. Негоже было продолжать сердиться и мне, тем более что Себальд оказался на удивление интересным собеседником. Он был постарше Годлафа и, как выяснилось, юнцом даже успел год прослужить под началом отца Эомера, отправившись со всей свитой в Эдорас, когда король Теоден увез осиротевших детей.

Выходило так, что Эомер, зная Себальда с детства, все равно наказал его, и все из-за меня! От таких мыслей было немного не по себе, но я восхищалась его честным подходом, и, кажется, даже наказанные были довольны этим решением.

Порой, когда у меня не было работы, я оставалась в караулке и, пока брат обедал, слушала новости из других городов, коими полнились дороги. Потом его сменял Себальд — и приносил свои собственные новости, сдобренные юмором и личными воспоминаниями. В один из таких дней он неожиданно встал, взял меня за руки и горячо попросил прощения за свои слова на сентябрьском празднике, а я даже не сразу поняла, о чем он говорит и за что извиняется, — во мне не осталось ни капли злости или обиды, о чем я поспешно ему и сообщила.

— А что, Себальд не женат? — однажды спросила я брата, припоминая, что тот ни разу не упомянул жену или детей.

Годлаф посмотрел на меня с удивлением, но разве кто-нибудь говорил, что о таком спрашивать неприлично?

— Нет, не женат. А что за надобность тебе?

— Да так… Сказал же он тогда, что «его» женщины дома сидят, а сам больше ни словечка — вот и думаю.

— Мать и сестра у него здесь, а про других женщин никогда не слышал, — брат поспешно закончил трапезу и засобирался на пост, накидывая теплый плащ. — Беги домой — холодно нынче!

Я собралась и действительно заспешила, но не домой, а сначала в лавку. В конце осени неожиданно выпал снег да так и остался лежать, было довольно морозно — и людей с нуждой в починке теплой одежды заметно прибавилось. Целыми днями и до самой ночи я была занята работой, и на болтовню времени не хватало. Старшего брата я видела только в обед, а младшего и вовсе почти не заставала — в свои выходные дни он пропадал где-то в городе, а когда приходил — я почти всегда уже спала.

Но сегодня был другой день. Я засиделась за шитьем, и уже вернувшийся Годлаф раздевался у порога, когда в дом ураганом ворвался Ратгар, улыбаясь под заиндевевшими усами, и, не дожидаясь слова, вместо приветствия объявил:

— Я женюсь!

Мы с Годлафом дружно застыли в немом вопросе, но через мгновение брат все же нашел слова:

— Рад за тебя. Когда с невестой знакомиться будем?

В этот вечер мы еще долго не спали, договариваясь и обсуждая внезапную новость. У невесты Ратгара, как оказалось, была большая семья, и в последний свой выходной он ходил с ними знакомиться и свататься. По традиции это должен был сделать старший брат, но Ратгар не стал дожидаться, пока тот сможет освободиться, и решил все сам.

— Куда спешишь? — беззлобно увещевал его Годлаф. — Вы и знакомы-то всего ничего…

— Это любовь, — загадочно улыбаясь, изрек Ратгар, и на этом все вопросы отпали.

Мне было очень радостно за брата, и я засыпала с мыслями о том, что в нашем доме появится еще одна женщина. Какая же она, эта Лефлет?

Свадьба была скромной — никаких шумных гуляний по городу и сотни родственников с подарками, никто не привязывал к хвостам коней консервных банок и не кидался розовыми лепестками. Дурацкие полузабытые образы киношных церемоний, кажется, после этого окончательно посерели и забылись. Свадьба простых жителей Альдбурга уложилась в один вечер и одно помещение в доме бывшей невесты, где поместилось всего человек двадцать, но это было так трогательно и честно, что я успела расплакаться несколько раз и пока шмыгала в платок, отвернувшись в угол, — наверняка пропустила много интересных моментов.

Ратгар сиял и искрил шутками как никогда. Он ни на минуту не отходил от своей невесты-жены и, как мне показалось, очень ее этим смущал — Лефлет больше просто сидела на месте, больше молчала и вообще вела себя донельзя скромно, так, будто это был и не ее праздник вовсе. Тихая, светлая и одетая в белое, она выглядела младше своих лет; я знала, что они с Ратгаром одного возраста, но легко приняла бы ее за свою сверстницу. Мне Лефлет понравилась.

Большинство гостей оказались друзьями и родственниками со стороны невесты, так что я там мало кого знала: всего пару друзей братьев, с кем успела познакомиться за этот год. Чтобы не выглядеть хмурой дурочкой, я поговорила со всеми, кого знала и кто захотел познакомиться со мной. Родственников невестки не запомнила по именам никого, зная лишь, что у нее есть старшие брат и сестра и еще один младший брат. Этого мальчишку, видимо, очень увлекала военная служба, потому что он весь вечер совершенно обожающим взглядом смотрел на Ратгара, являвшего сегодня просто образец воина: высокий, сильный, красивый и… заметный. Да, это был самый подходящий эпитет. Жизнь вертелась вокруг Ратгара, и он этим честно пользовался. Я залюбовалась братом и тем, как он смотрел на Лефлет: нежность и обожание, ничего другого во взгляде.

Сегодня после праздника нас всех четверых должны были проводить домой, и мне предстояло снова жить на кухне — мою комнату теперь занимал Годлаф. Расстраивало ли это меня? Я не успевала подумать о таких вещах — слишком менялась жизнь вокруг.

Вот так одним коротким зимним вечером в наш дом вошла новая жительница, женой — Ратгару, сестрой — нам с Годлафом.

* * *

С появлением Лефлет, хоть и приходилось теперь просыпаться раньше, чтобы успеть прибрать место ночлега, дел по дому у меня почти не осталось. Невестка хваталась за все, что видела, и делала это быстрее и лучше меня, будто спешила доказать, что пришла сюда не просто так. Первые несколько дней она стеснялась меня и Годлафа, при появлении последнего не произносила ни слова, если ее не спрашивали прямо, но мне не терпелось найти в ней подружку, и я все чаще пыталась ее разговорить. «Неделю привыкать вполне достаточно», — рассудила я и позвала Лефлет прогуляться по городу. Заодно нужно было отнести обед Годлафу в последний раз — на следующий день он возвращался к службе в дружине Эомера.

Эомер… Говорили, он уехал в столицу по какому-то делу, но больше мне ничего не удалось вызнать, и пока я об этом думала, мы почему-то оказались возле его Дома. Наверное, я слишком задумалась, и ноги привели меня сюда сами. Лефлет встала рядом:

— Ольга?

Я повернулась к ней, совершенно не зная, как оправдаться. Понимала, что все это выглядит глупо и отсюда до ворот идти вдвое дальше, чем от дома.

— Так ближе, идем, — я все же решила соврать. Конечно, родившаяся и выросшая здесь Лефлет лучше меня знала, какими улицами нужно ходить, ну да ладно.

В караулке, пока брат обедал, а я сидела рядом с ним, Лефлет тихо стояла в темном уголке.

— Знаешь, Ратгар решил свататься сам, потому что отец не принял бы Годлафа, если б знал, что он стоит на воротах… — прервала наконец она молчание, когда мы уже шли домой.

Вот это было очень неожиданно услышать. И неприятно. Ворота и ворота — что такого? Я ничего в этом не понимала, но пришлось понимающе кивнуть.

— Ты не подумай, пожалуйста, что я тоже считаю это чем-то недостойным, но отец… — заторопилась она объясниться и вдруг замолчала.

Наверное, мне стоило как-то подбодрить ее или ответить в духе «все что ни делается», но слова не находились, и мы молча вернулись домой. Меня ждала штопка, Лефлет ушла к себе.

Я терялась в догадках, будет ли она тоже работать? Или это я должна была теперь брать больше работы, оставив ей дом? Как сложно, когда не у кого спросить, а выглядеть дурочкой ой как не хочется... Ответ нашелся сам: покопавшись в их с Ратгаром комнате, Лефлет вышла ко мне с ворохом чего-то в руках. Она села рядом за стол, разложив лоскуты ткани, деревянные рамки и цветастые пучки нитей:

— Дома я занималась вот этим, и выходило, кажется, неплохо. Покажешь, что ты делаешь?

На цветных и выбеленных отрезах Лефлет расцветали немыслимые цветы и выгибали шеи прекрасные кони. Прежде чем почувствовать себя полным ничтожеством, я протянула руку и дрогнувшими пальцами огладила разноцветные стежки:

— Научи меня.

* * *

Зима пролетела незаметно. С Лефлет мы действительно подружились быстро и крепко: она учила меня вышивке, мы вместе гуляли на рынок и к ее подружкам, несколько раз заходили к ее матери и сестре. Наконец-то мне было с кем посплетничать, не боясь, что меня примут за идиотку или расскажут кому-нибудь еще. Еще в первые дни я рассказала ей, совершенно по секрету, что попала в семью в двенадцать и ничего не помню о предыдущей жизни. Довериться полностью я не решилась, ведь даже братья толком не слышали моих историй о прошлом. Зато теперь Лефлет знала, что я не очень образована и выросла в глухой деревне, а значит, меня нужно учить городским премудростям и прощать некоторые странности.

Разница в возрасте и опыте тоже сказывалась, и спустя некоторое время она тоже это стала понимать. Как-то раз с утра мы, вернувшись с рынка, разгрузили Троллейбуса и вели его обратно в конюшни, и едва зашли во двор, как мимо нас спешно провели знакомого серого гиганта, полностью заседланного и готового к пути. Пришлось резво отпрянуть в сторону, чтобы кони не столкнулись в узком разъезде.

— Что-то случилось? — привычно окликнула я воина, пока он не успел отойти слишком далеко. Я делала так регулярно, то получая какие-то новости, то оставаясь в прежнем неведении — смотря кто из рыцарей или конюших мне попадался. Сегодня повезло — мы были знакомы.

— Не сидится Эомеру на троне, — кажется, воин даже улыбнулся, произнося это. — Чужаки на востоке, за один дневной переход — разве там обойдутся без него?

Все еще посмеиваясь в усы, он повел Серого дальше, а я, еле удерживаясь от того, чтобы рвануть глазеть на пыль, оседающую за ускакавшим Эомером, повернулась к Лефлет, и, видимо, мои горящие глаза были слишком красноречивы — она покачала головой:

— Нехорошо это, неправильно ведь…

Я непонимающе посмотрела на нее, потянув Троллейбуса снова вперед, к стойлам.

— Эомер — правитель, а не Маршал, он не должен вести войско, — начала она, а я снова и снова чувствовала себя двоечницей: про Маршала я слышала впервые, подумать только! И почему тут все так сложно устроено?

— А кто Маршал?

— Нет в Истфолде Маршала, ну, с тех пор, как прежний правитель погиб, — Лефлет помогла мне завести коня в стойло и приволочь ему чуть ли не половину валка из тамбура.

— Это отец Эомера?

«Если уж быть двоечницей, то вопросом больше, вопросом меньше — уже не важно», — решила я и приготовилась к долгим расспросам. Мы уселись отдохнуть на сваленную в углу солому, и я принялась переплетать свою растрепанную косу, расчесывая ее пальцами. Надо же, доросла уже почти до пояса, а я почему-то этого не замечала…

— Ну да, он был Третьим маршалом и правителем Истфолда тоже.

— А почему Эомер не Маршал?

Наверное, моя неосведомленность превысила все допустимые границы, раз даже добрая Лефлет посмотрела на меня с немым укором:

— Король не назначил, — и, предчувствуя мой следующий вопрос, добавила: — Он же молодой еще совсем, и детей у него нет. А если вдруг что-то случится? Его дом опустеет и род прервется.

Это звучало до жути логично и правильно, на словах, но на деле Эомер ведь все равно носился по степям и сражался с врагами. Я не понимала всех этих условностей и подумала, что сидеть за деревянным частоколом, когда твои земли разоряют чужаки, — это не для Эомера. Сердце вдруг будто кольнуло иглой, стоило мне только представить, что могло случиться с ним в один из таких рейдов. Я раньше никогда так всерьез об этом не думала, всегда видя в правителе только непобедимого воина в окружении верной дружины, но сейчас здравый смысл бесстрастно сообщил, что непобедимых не бывает, а вот жизнь жестока. Ведь даже брат отца и его семья погибли именно от этих врагов. Хоть это и было уже давно, но забыть такое известие оказалось невозможно.

Наверное, все эти мысли калейдоскопом пронеслись по моему лицу, не делая его спокойнее, потому что Лефлет подошла ко мне и, тронув за плечо, неуверенно позвала:

— Пойдем домой?

Мне нужно было немного успокоить сердце, и я запоздало кивнула, не торопясь вставать. Уже когда мы выходили, она на ходу обняла меня за плечи и, будто ни к кому не обращаясь, почти прошептала:

— Ратгар говорил, а я не верила…

— Что он говорил? — я встревожено посмотрела на невестку. Брат сплетничает?

— Не бойся, я не стану тебя осуждать, — Лефлет едва заметно улыбнулась, глядя мне в глаза, — только не я.

Пока я пыталась понять, что она имела в виду под всем этим, прошла уже такая большая пауза, что переспрашивать стало совсем уже нехорошо, и я промолчала. «Мы поговорим об этом попозже, обязательно», — подумала я, сворачивая на нашу улицу.

* * *

Если со мной Лефлет уже общалась совершенно свободно, то при старшем брате по-прежнему робела и старалась куда-нибудь спрятаться даже спустя полгода после свадьбы. Конечно, уже не так заметно, как вначале, но мне все равно казалось это странным: Годлаф ничем не давал понять, что сердит, обижен или недоволен, старался общаться с ней и осторожно, и по-братски покровительно, и как друг — ничего не помогало. В конце концов он бросил попытки, и их общение ограничилось обязательными фразами и необходимыми действиями. Со мной Лефлет ни в какую не хотела это обсуждать, объясняясь из раза в раз опостылевшим «я не привыкла к чужим».

«Какие же мы чужие? Живем все вместе в одном доме, едим за одним столом, ты замужем за нашим братом», — возмущалось было во мне что-то, но стоило взглянуть в эти оленьи глаза, полные не то страха, не то смущения, когда появлялся Годлаф, — и желание продолжать расспросы куда-то испарялось.

Приближающийся день рождения я ждала как что-то особенное. Восемнадцатилетие в этом мире для меня не меняло ровным счетом ничего — я оставалась все той же Ольгой, живущей с братьями и латающей чужую одежду, не получающей никакой должности и ничего не наследующей, но какие-то отголоски прежней жизни все равно выделяли эту дату среди прочих.

Так я думала ровно до тех пор, пока Ратгар, поздравляя меня за семейным столом, не произнес:

— Ну, что ж, теперь ты совсем взрослая — можешь хоть замуж выходить, — он улыбался и обнимал свою жену, сидевшую рядом, а та как-то странно смотрела в одну точку, вздрогнув на этих словах, хотя, может, я это себе придумала.

Про замуж до этого мне не доводилось размышлять всерьез, и я представила себе на минутку, что рядом появится какой-то мужчина, который заберет меня у братьев, будет вот так обнимать в своем доме и вообще станет средоточием моей жизни. В голове это звучало по-детски восторженно, но я, конечно, знала, что все гораздо сложнее. Не хотелось думать дальше и представлять, какие еще обязанности наложит на меня брак с неизвестным мужчиной.

Хотя почему с неизвестным? Насильно ведь меня никто не выдавал, можно было надеяться на взаимность. Почему-то первым кандидатом на роль мужа в голове проявился Себальд, но... Мы частенько разговаривали при встрече — и не больше того. Ни он, ни я не искали этих встреч, и никогда между нами не ощущалось ничего больше, чем простая симпатия. Глупости, это точно не могло стать поводом для свадьбы!

Конечно, я вру. Первым, кто пришел мне на ум, был Эомер, хотя по правде, он оттуда и не выходил. Прекрасный и суровый образ прочно стоял перед глазами, манил грезить о несбыточном и приятном, сходить с ума и не думать о реальности. Но я боялась болезненных разочарований и запрещала себе подобные фантазии. Как ни странно, чаще всего мне это удавалось.

— Ольга? — оклик старшего брата оторвал меня от готовых вот-вот прорваться страданий, и я рассеянно кивнула ему. — Будь здорова, сестра!

— Будь здорова! Будь здорова! — прозвучало еще, и мы все подняли кружки, знаменуя окончание дня и праздника.

Да, замужество меня не интересовало. По крайне мере, не такое, какое могло бы случиться в ближайшем будущем.

Новый День рождения правителя Альдбурга обещал стать выдающимся событием: среди дружинников заранее стали поговаривать, что на празднование приедет сам Король и с собой привести можно кого угодно — вечеринка не превратится в военный совет, как случилось в прошлом году. Я, памятуя о том, что пришла очередь Ратгара, а, значит, можно уговорить Лефлет пойти с ним — и напроситься в компанию с еще одной женщиной и не чувствовать себя лишней — ощущала себя уже почти счастливой. Одно лишь расстраивало: нужно было ждать еще два месяца, и время тянулось ужасно медленно — даже жаркое лето не спасало.

Мы с Лефлет несколько раз выезжали из города, чтобы искупаться в мелкой речушке в окрестностях. Приходилось выпрашивать вторую лошадь из свободных на конюшне, а когда это не удавалось — ехали вдвоем на Троллейбусе словно дети. Купались мы, конечно, в рубахах по колено — иначе здесь и представить не могли. И даже не смотря на то, что мы так ни разу и не встретили других купающихся или случайных проезжих, мне нравился этот обычай. Представить себя в купальнике казалось настолько немыслимым, что я даже начала задумываться, а не подводит ли меня память о прошлом мире.

Сегодня нам повезло: мы раздобыли вторую лошадь и, изрядно наплескавшись в самую жару, по оранжевому вечеру ехали обратно, дурачась и потихоньку обгоняя друг друга. Лефлет была из рук вон плохой наездницей, даже хуже кругом неловкой меня, и это втайне радовало: во всем остальном подруга превосходила меня на голову. Искусности ее рук завидовали многие вышивальщицы Истфолда, хозяйкой она была чудесной, и я очень хорошо понимала, почему Ратгар был без ума от своей жены — Лефлет была настолько хорошенькой и ладной в любое время, что я порой ловила себя на мысли, что мне неуютно даже просто стоять рядом с ней. Вот и сейчас, когда мы ехали с речки, оставив мокрые волосы сохнуть на ветру, смеющаяся Лефлет выглядела настоящей нимфой, а у меня на голове сбилось гнездо из серой пакли. Впрочем, перед кем мне было красоваться?

Мы проехали заставу и притормозили помахать знакомой страже — кого-то из них я знала со времен караула брата, кто-то примелькался уже этим летом — и резво посторонились, когда в ворота на всем скаку влетели рыцари: шестеро конников с тремя ранеными товарищами и двумя лошадьми в поводу. Они на секунду замешкались в узком створе, и среди них мы с Лефлет увидели Ратгара — он вел за собой чужого коня. Но прежде чем я осознала, что брат, в общем-то, самостоятельно держится в седле, спину вновь сковал моментальный холод, и я дернула поводья, заставляя Троллейбуса резко развернуться и чуть не вылетев при этом из седла. Маленький отряд с прежней скоростью поспешил в центр города, к ставке, и мы хвостом последовали за воинами, даже не успев переглянуться.

Раненых товарищей рыцари доставили к лазарету — я знала это здание, но покуда еще не бывало нужды там оказываться. Мы с Лефлет, оставшись верхом, могли лишь смотреть, как забирают раненых, как оставшиеся воины спешиваются и как подоспевшие конюшие уводят всех лошадей без разбору. Ратгар с серым лицом и без шлема подошел к коню жены и схватился за луку, переводя дух. Я видела, что Лефлет, сжав повод, совершенно застыла, словно отключившись от происходящего, и грустно усмехнулась про себя: «Привыкай, жена воина…»

Наверное, надо было уводить брата домой, и я сползла с седла, передавая Ратгару поводья Троллейбуса. Лефлет дернулась, приходя в себя, и подала мне руку, помогая залезть на своего коня и устроиться позади. Краем глаза я отметила, как еще больше посерело лицо брата, когда он привычно вскочил в седло.

— Может, останешься здесь? — нерешительно предложила ему я, злясь в душе на невестку, которая ничем не помогала. Но Ратгар не ответил, посылая коня прочь от больницы.

Мы молча двинулись следом, и мне совсем не понравилось то, как вел себя обычно улыбчивый брат.

* * *

— Отослал меня прочь, сказал, что ему нужно просто отдохнуть, — сетовала молодая жена, глядя на меня испуганными глазами.

Чем я могла помочь? Минутой раньше Ратгар точно так же отправил и меня, не позволив даже помочь ему снять доспех. Это было очень, очень подозрительно. Мы с Лефлет сидели на кухне и чувствовали себя одинаково паршиво — хотелось войти в закрытую комнату, осмотреть его, убедиться, что все в порядке, но он не разрешал — и это слово было важнее наших страхов.

Из немногочисленных обрывков фраз, что мы успели услышать у лазарета, было понятно, что отряд попал в какую-то засаду, но успешно отбился и ринулся преследовать привычно сбежавшего врага, а раненых отправили в город. Это была обычная история, но в таких случаях никогда не было понятно, когда вернутся остальные — может, через пару часов, а может, завтра. А нам так был нужен Годлаф…

Через пару часов мы уже совсем извелись. На стук в дверь Ратгар нормально откликнулся только первые два раза, снова заверив, что он в порядке и просто хочет спать, дальше мы слышали лишь «Уймитесь» и что-то на вестроне, что я совсем не хотела бы переводить, отметив, как загорелись уши Лефлет — в отличие от необразованной меня, она хорошо говорила на языке знати.

Годлаф вернулся ближе к сумеркам — и мы слаженно бросились помогать ему раздеться, на ходу объясняя свою проблему дрожащими от надуманного за вечер голосами. Брат отстранил нас и молча двинулся к Ратгару, без лишних церемоний открыв дверь и снова захлопнув ее перед нашими носами.

Пять минут мы переглядывались на пороге, пока наконец не услышали, что нам можно войти.

Ратгар полусидя расположился на кровати, а рядом, на полу, в беспорядке было свалено железо, кольчуга и кожаный поддоспешник. Сам он неловко пытался вытащить руку из рукава рубахи, которую тянул вверх старший брат, и меня как будто лезвием чиркнуло в животе, когда под поднявшейся тканью я увидела налившийся лиловым цветом бок. Лефлет кинулась помогать, наверное, почувствовав то же самое.

— Отрез неси, длинный и крепкий! — скомандовал Годлаф, и я выбежала из комнаты. Вот уж чего, а ткани у нас было предостаточно всякой. Когда я вернулась, страдалец уже сидел по пояс раздетый, опустив голову и выслушивая братский разнос. Лефлет, прижав руки к бледным щекам, привычно затихарилась в углу.

— Глупый мальчишка! — Годлаф сделал мне знак и аккуратно поднял руки брата. Мы в четыре руки принялись крепко обматывать ребра младшего брата, а старший продолжил вполголоса ругаться, ни к кому уже конкретно не обращаясь: -Придумал прятаться с таким… Одна извилина — и та от шлема!

Он говорил что-то еще, но я уже не слушала, радуясь, что все не так страшно, как надумали мы с Лефлет. За закрытой дверью я была готова увидеть истекающего кровью Ратгара, вываливающиеся кишки и стеклянные глаза — определенно, надо было меньше смотреть телевизор в детстве — а вот подруге моей, кажется, совсем не полегчало — ее руки тряслись, когда она попыталась убрать мешавшиеся на полу доспехи, и она возилась неприлично долго. Впрочем, никто кроме меня этого не заметил.

* * *

Ратгар пролежал дома две недели и за это время напрочь растерял всю свою браваду и веселье. От Годлафа мы узнали, что причиной всему было то, что его в первые же минуты боя стянули с седла и испуганный конь хорошенько потоптался по своему седоку. Гордившийся сверх меры своим умением конного боя Ратгар воспринял это как величайший позор и не хотел, чтобы боевые товарищи и семья узнали, надеясь просто отлежаться в положенный выходной. Это было немыслимо глупо, как по мне, но что я понимала в воинской чести? Брат был уязвлен, в буквальном и переносном смысле растоптан и раздавлен, и самое лучшее, что мы все могли сделать, — это не напоминать ему и не жалеть его. Высказавшись один раз, Годлаф более не поднимал эту тему, а мы с Лефлет — и подавно.

Приближался день такого ожидаемого праздника, и хотя общее настроение было подпорчено случившимся, пропустить такое событие никому даже в голову не приходило. Никому, кроме изменившегося Ратгара. Теперь он полагал, что не в праве считаться достойным праздновать в чертоге правителя и заявил, что если мы желаем — можем отправиться праздновать вместе со всеми на площади. Внутри у меня будто разверзлась горькая черная бездна, когда Лефлет, легко улыбнувшись и погладив Ратгара по щеке, ответила, что она в таком случае останется с мужем дома.

— Пожалуйста, поговори с ним, — умоляла я невестку, когда осталось всего несколько дней до праздника. — Тебе он не откажет!

Лефлет сначала сочувственно качала головой в ответ, но я не отставала — упорства в доставании людей мне было не занимать. Буквально накануне события, когда, пожалуй, моя сила убеждения достигла своей отчаянной высшей точки и я разревелась посреди фразы, Лефлет обняла меня и прошептала на ухо:

— Я попробую…

И Ратгар согласился.

В назначенный день наша странная троица выдвинулась из дома. Я, летящая буквально на крыльях, Ратгар, смотрящий себе под ноги, и тихая Лефлет, держащаяся за руку мужа. Если б было можно, я бы бросила их и понеслась вперед, торопясь занять место поближе к помосту и королевскому столу, но приходилось соблюдать приличия и ждать, нервно теребя рукав праздничной рубахи, пока с братом поздоровается половина уже пришедших на площадь. Воистину он был популярен, а я даже не представляла насколько и, судя по удивленному лицу Лефлет, она думала о том же. Сам Ратгар, похоже, нисколько не радовался встречам и даже тушевался, стремясь стать ниже и незаметнее. Горько было видеть его таким.

Зал на этот раз выглядел еще более праздничным и заставленным, чем в прошлый раз,— свободного места почти не оставалось, лишь узкие проходы между столами да круг у привычного огромного очага в самом центре. Я утянула Лефлет вперед, торопясь отыскать удобное место для обозрения, и мы нашли свободные места за столом в третьем ряду. На этот раз я имела полное право здесь находиться и не страшилась попасться Эомеру на глаза, к тому же пока мы почти бежали по залу, я уже увидела нескольких дев, что пришли с мужьями или братьями.

Вокруг было очень много народу и так шумно, что я не слышала даже того, что говорили наши соседи по столу, но когда со стороны задних комнат на помост вышел Король, все умолкло как по команде. Мы все развернулись в одну сторону, и стало понятно, что за спинами впередистоящих рохиррим не видно ничего. Я протиснулась вперед, безжалостно растолкав мужчин, и нашла себе местечко почти в самом проходе.

Король Теоден не изменился ничуточки с тех пор, как я видела его почти два года назад, разве что выглядел сейчас не так грозно и величественно, хотя, наверное, всему виной было мое личное восприятие — теперь-то я могла считаться уже бывалой тусовщицей на королевских праздниках. Но когда из того же полумрака моего прошлогоднего тайного угла на освещенном возвышении появился Эомер под руку с какой-то девой, мое сердце сжалось в противный комок и вообще перестало биться.

Кто-то схватил меня за локоть и легонько потянул — я обернулась и увидела Лефлет, застрявшую позади. Бросив торопливый взгляд на державшуюся за руки парочку, я уже думала уступить подруге свое место, чтобы не рвать душу развернувшейся картиной, но в какую-то секунду поняла: рядом с Эомером была всего лишь сестра — выросшая за эти два года и превратившаяся в настоящую леди Эовин. Я наконец выдохнула и притянула к себе Лефлет, еще больше потеснив стоящих рядом.

— Я никогда еще не видела правителей так близко, — восхищенно выдохнула она мне в ухо.

Настала пора речей и поздравлений. Начинал, разумеется, король, и в этот раз говорил он понятно, по-нашему, за что я была ему горячо благодарна. Именинных поздравлений я слышала уже тысячу и благополучно пропустила очередные, с любопытством глядя, как реагирует на добрые слова в свой адрес именинник: если он и был смущен, то очень хорошо скрывал это. Легкая благодарная полуулыбка — вот и все, что позволил себе Эомер, слегка склонивший голову в конце речи своего короля. Привычно подняв кружки с элем, весь зал дружно пожелал правителю Истфолда не хворать и зашумел на добрую сотню голосов.

История повторялась вновь и вновь: я, стоящая внизу и взирающая на него из толпы, и он — недосягаемый. «Что ж, хорошо это или плохо — подумаю завтра», — решила я, делая очередной глоток и забывая прошлогоднее обещание самой себе. Но внезапно Эомер едва заметно улыбнулся, заметив и, видимо, узнав меня в первом ряду. Я не могла ошибиться — он посмотрел мне прямо в глаза.

Да, господи, да!

Ура!

Мне хотелось закричать от счастья, и первую минуту я всерьез подумывала выскочить на улицу и проорать свой восторг в небо, но я осталась на месте и просто улыбалась изо всех сил. Король стал садиться за стол, обозначая конец официальных поздравлений, и неугомонная Лефлет потащила меня обратно — к брату.

Ратгар угрюмо сидел на скамье и цедил пиво, игнорируя попытки окружающих заговорить с ним. Мне казалось, это уже переходило всякие границы. Так долго дуться на свет и изображать печаль годилось только несмышленой девице, а не воину. Но что могла сказать ему я, простая девчонка?

— Не приличествует хмурым сидеть на моем празднике, — раздалось у меня над ухом, и я посторонилась, пропуская командира брата. — Пойдем прогуляемся, оставим твои печали за порогом, — положив руку на опущенные плечи Ратгара, Эомер почти поднял его за шиворот и вытащил из-за стола.

Проводив их взглядом и не понимая, значили эти слова угрозу или утешение, я переглянулась с невесткой, но та уже была занята другим — почтительно склонив голову, она замерла в ожидании — к нам шла леди Эовин, и суровые высокие воины аккуратно расступались перед ней, освобождая проход. Наверное, она увидела сценку с Ратгаром и подошла полюбопытствовать, кто же мы такие и чем интересны ее брату. Я тоже поклонилась, может, не так изящно и правильно, как подруга, но Эовин благосклонно кивнула и мне тоже. Меня сразу бросило в жар — принцесса, несмотря на юный возраст, была так красива и стройна, что даже смущенная Лефлет потерялась на ее фоне. Я тут же вспомнила все услышанные байки про их с Эомером предков-эльфов и подумала, что не только королевское происхождение выделяет этих двоих. Точно было что-то еще…

— Хорош ли праздник? Не слишком скучно девам среди мужчин? — с улыбкой поинтересовалась Эовин, и мы поняли: принцесса такая же девчонка в мужском мире, как и мы, и ей тоже приходится с этим мириться.

— Мы счастливы быть здесь сегодня, миледи.

Как хорошо, что со мной была Лефлет! Не представляю, сколько бы я молчала, не зная, что и как ответить, и подбирая слова, если бы пришла одна.

— Тогда веселитесь, — Эовин, видимо, удовлетворилась ее ответом и, слегка коснувшись вышитого рукава платья Лефлет и что-то сказав, что я не смогла опознать даже как английский, отошла к другим гостям.

— Что она сказала? Я не поняла ни слова… — зашептала я. Перед Лефлет признаваться в своей «темности» было не страшно.

— Она похвалила вышивку, на языке эльфов.

— И ты говоришь на нем?

— Да я всего несколько слов знаю. Говорят, королевская семья учит его в обязательном порядке, но не знаю, зачем им это? Эльфы же у нас не бывают…

Как я уже поняла, эльфы были каким-то далеким народом. Богоизбранным. Я знала это слово по прежней жизни, но не очень помнила, что оно означало там. Мне нравилось, как это звучало и как я это понимала своими силами. В любом случае, все, что было связано с эльфами, носило здесь какой-то восторженный характер, и это здорово интриговало. Я решила, что после праздника нужно всенепременно восполнить этот пробел. А сейчас не помешало бы найти Ратгара или хотя бы узнать, чем кончился его разговор с правителем. Я покрутила головой в поисках хоть кого-нибудь из них, но тщетно — в зале было так много народа, что даже стой мы в пяти шагах друг от друга, разглядеть нужного человека было бы невозможно. Я вспомнила, что в самом начале видела неподалеку Себальда, и метнулась в его сторону.

Себальд нашелся без проблем, но Ратгара он тоже не видел, и я, оставив на его попечение довольную вечером и знакомствами Лефлет, пошла на разведку на улицу.

Тяжелые парадные двери, взметнув мне юбку, закрылись за спиной ровно в тот момент, когда стоящий на несколько шагов впереди Эомер благодарил собравшийся на площади притихший народ, — и все взгляды мгновенно перекинулись на меня.

Еще один провал.

Я застыла, не зная, в какую сторону мне бежать, но Эомер обернулся ко мне и — я ожидала чего угодно, но только не этого — поманил к себе. К счастью, мои ноги двинулись раньше, чем голова успела сообразить, что происходит, и, дрожа и не смея поднять на него глаз, я встала рядом. Положив тяжелую руку мне на плечи, он поднял над головой другую, с кружкой, и вся площадь дружно зашлась в привычном «Будь здоров!»

«Будь здоров», — прошептала я одними губами, глядя, как он улыбается и уходит в толпу, чтобы лично поприветствовать кого-то еще. — «Но что это было?»

— Ну, ты теперь знаменитость, сестренка, — заметно повеселевший и взявшийся невесть откуда Ратгар поймал мою ладонь и потянул обратно в зал. — Обсуждать «девицу правителя» будут весь месяц…

Вот уж спасибо. От такого эпитета у меня, кажется, похолодели уши, но одного взгляда на брата было достаточно, чтобы стало понятно: он смеется надо мной. Смеется! А еще час назад сидел мрачнее тучи.

— Что тебе сказал Эомер? Что он сделал? — я проигнорировала братскую подколку, но не полюбопытствовать не могла. — Вас долго не было…

— Играли в «Кто кого перепьет», — Ратгар шумно ухмыльнулся, и я поняла: да он же пьян. — Я позорно проиграл, Ольга!

Я оглянулась туда, где в толпе растворился победитель.

— Ты проиграл правителю — это честь, — я погладила брата по плечу, и за нами вновь закрылись двери.

Кажется, я тоже проиграла — разум, сердце и все, что у меня было. Окончательно и бесповоротно. Ну и пусть судачат — мои плечи все еще чувствовали жар и тяжесть его руки, и это стоило каких угодно разговоров!

Осень снова пролетела незаметно, а за ней пришла сухая морозная зима, когда не хотелось лишний раз высовывать нос на улицу. Пару особенно холодных недель мы даже не ходили в лавку, сидели с работой дома, поджидая наших мужчин — дозоры и патрули никакая зима не отменяла, хотя и бывало в такое время спокойнее обычного.

В один из таких дней к нам пришли посланницы от сестры правителя, две дамы в возрасте, явно не из простых. Точнее, пришли они к Лефлет, но событие это было настолько неординарным и волнительным, что я восприняла его как личное. Этой зимой принцесса праздновала восемнадцатилетие и, видимо, как любая нормальная девчонка, пожелала новое платье к такому важному дню. Удивительно, но она запомнила тот мимолетный разговор на дне рождения брата и вышивку моей подруги, в искусных руках которой, как оказалось, и нуждался наряд.

Когда женщины, заручившись обещанием Лефлет в ближайшее время присоединиться к работе швей, ушли, я немедля попросилась с ней.

— Куда? — невестка непонимающе взглянула на меня, уже перебирая свои образцы, спешно вываленные на середину стола.

Ну, конечно, с чего это я решила, что мои неумелые руки сгодятся для такой работы? Виноватый взгляд Лефлет быстро вернул меня на землю, но она поспешила сгладить неловкость:

— Но я скажу, что ты мне помогала, — добавила она, будто бы это было так важно. — Ведь это такая большая честь.

Да, наверное, но не для меня. Я не росла со всеми этими понятиями о чести, и родители никогда не говорили о таких вещах. В моем простом и одновременно сложном мире не было настоящих принцесс и рыцарей, а платья продавались готовыми в любом магазине. Во все этой ситуации меня интересовало только приближение к королевскому дому, а какое могло быть дело Эомеру до того, что я сделала пару стежков на одном из платьев его сестры? Если он вообще когда-нибудь об этом услышал бы…

Позже, вечером, когда дом успокоился и затих, я лежала в своей постели и думала о том, что же я вообще делаю. Казалось, моя жизнь превратилась в череду ожиданий чужих праздников, а между ними я будто застывала, не живая, а просто существующая. В Томске в это время я бы уже училась в каком-нибудь ВУЗе, думала бы о будущем, а здесь, получается, я осталась все тем же ребенком без мыслей о перспективах дальнейшей жизни.

Вышла какая-то безрадостная картина.

«Подумаю об этом завтра», — привычно пообещала я сама себе, заворачиваясь в толстое зимнее одеяло.

И ведь действительно подумала!

* * *

Недавно я обещала себе разузнать об эльфах, да и многие другие вопросы об этом мире давно хотелось прояснить, но не спрашивать же напрямую у близких? Я аккуратно поинтересовалась у Лефлет, как и чему она училась, ведь она так много знала даже в сравнении с моими братьями, которые жили в столице несколько лет и успели выучить новый язык, а уже одно это для меня было вернейшим признаком образованности.

— Я иногда читала книги, которые у нас скопились дома, — пожала плечами подруга, не отрываясь от иголки. В последнее время она почти всегда только и бывала занята тем, что пробовала новые узоры, и ее наметки намеревались занять уже весь обеденный стол. — Сестра убегала к подружкам, а я топала в библиотеку, потому что она никогда не брала меня с собой…

Я улыбнулась: вот и с Лефлет у нас тоже нашлось что-то общее.

И, значит, книги. Здесь есть книги. Не то чтобы во мне вдруг проснулся спавший восемнадцать лет ботаник — в Томске-то я ни разу не побывала в библиотеке, да и домашние собрания родителей меня мало интересовали с тех пор, как я выросла из сборника сказок, — но в библиотеку семьи Лефлет я захотела попасть совершенно искренне, и буквально через пару дней мы уже шли «навестить родственников».

После скорых приветствий встретившему нас младшему братишке Лефлет провела меня к заветной комнате, открыла передо мной дверь, а сама ушла куда-то к своим.

Я шагнула в наполненную солнцем и пылью комнатку. Назвать ее привычной мне библиотекой можно было разве что издеваясь — маленькая каморка и всего полдюжины полок, на которых вразброс стояли и лежали явно рукописные толстенные книги. Да, мои школьные учебники и пособия заняли бы больше места, но грех было жаловаться. В принявшей меня семье никаких книг не было вообще, и я даже не была уверена, что Фрит, например, умела читать и писать.

Кажется, здесь давно никто не бывал, и от книг ожидаемо пахло пылью и, почему-то, старыми опилками. Переплеты были потрепанные, толстые, с корявыми названиями, чернила на них местами стерлись или размазались. Настоящая ручная работа, а не безликие томские учебники, в которых так и тянуло пририсовывать портретам усы.

Я вытащила одну из книг и раскрыла наугад.

Конечно, английский.

Вот и дополнительные трудности… Я могла это прочитать, с грехом пополам, да, но могла. Но для нормального понимания мне требовалась помощь того, кто говорил на вестроне и имел свободное время. Много свободного времени. У меня не было таких знакомых, но, уходя, эту книгу я все равно прихватила с собой — уж как-нибудь разберусь.

На новость о том, что я решила серьезно ударить по образованию, братья отреагировали странно: вроде, и не удивились, но и хвалить не стали. Младший пожал плечами и, поцеловав жену в светлую макушку, удалился в свою комнату переодеваться со службы, Годлаф же, задержавшись в кухне чуть дольше, после паузы спросил:

— Может, и неплохо, что ты чем-то таким займешься, но то ли это, что надо тебе на самом деле?

И я снова промолчала. Объяснять что-то, чему здесь никто не поверит, я не решалась уже очень давно, а брат наверняка подумал, что я затеяла это ради Эомера. Но ведь нет.

Или да?

* * *

День рождения Эовин уехала отмечать в Эдорас, туда же с ней отправился и наш правитель, и часть его личной охраны, в которую попал Ратгар. Я смотрела на прощание младшего брата со своей женой на запорошенном свежим снегом крыльце, и это зрелище почти заставило меня прослезиться — настолько трогательно выглядел здоровенный в своем зимнем обмундировании брат, нежно прощавшийся с миниатюрной Лефлет и их еще пока не родившимся сыном. Он уезжал всего на неделю, а переживал так, будто в его отсутствие сын не только появится на свет, но и успеет вырасти.

Смахнув не то слезинку, не то снежинку со щеки, я оглянулась на стоявшего рядом Годлафа — тот и глазом не моргнул; кажется, эта сценка впечатлила только меня.

Работа над платьем была, конечно, давно окончена, и мы с Лефлет некоторое время уже занимались чтением, переводами и разговорами на вестроне — последнее предсказуемо давалось мне хуже всего. Книга, которую я утащила первой, оказалась старым и малополезным перечислением и описанием ремесленников города, которых давно уже не было в живых. Сначала я возмущалась, зачем же хранить такую ерунду в своей библиотеке, но потом решила, что мне, в общем, все равно, на чем учиться самому элементарному, и список мы вычитали буквально за день, сложности возникли только в нескольких словах. Зато саму «книгу» было очень приятно и интересно подержать в руках, раньше я такого не видела, но подруга моих восторгов не разделила.

Вернувшийся в обещанный срок Ратгар на все наши женские расспросы про праздник и принцессу лишь устало отмахнулся:

— Да я и не ходил туда — посидел с друзьями и недурно провел время.

Подробностей к этой информации не предполагалось, и мы отстали, но я тогда впервые задумалась, почему брат не стал рассказывать об этой неделе и чем вообще можно заниматься столько времени в столице, когда вся твоя семья в другом городе.

Ранней весной в нашем полку прибыло — у Лефлет и Ратгара появился чудесный мальчишка с крепким голосом, не дававший нам всем спать до самого лета. Занятия, конечно, пришлось временно прекратить, потому что времени еще и на меня у молодой мамы совершенно не было, но и этих двух месяцев мне хватило, чтобы достичь такого прогресса, а каком я и не мечтала, обучаясь в школе по современным учебникам и схемам. Дело было, конечно, в мотивации. Вот если бы дома меня не кормили, а в школе давали за каждое выполненное задание еду, — славный был бы повод учиться лучше!

Да уж, какие только идеи не приходили мне в последнее время из-за постоянного недосыпа…

* * *

Перед самым летом, в последнюю неделю, младший брат получил увольнительную, и они с Лефлет и мелким Редвином поехали к родителям — знакомиться и показывать внука. Годлаф увольнительных не получал, а может, даже и не просил, поэтому я решила, что поддержу его и тоже не поеду. Родителям и Фрит хватит впечатлений и от новой семьи.

Мне казалось, что в последнее время старший брат все больше пропадал на службе, а дома предпочитал молчать и находить себе полезное занятие вместо семейных вечерних разговоров. Кажется, он даже переколотил заново все полки в своей комнате, хотя вряд ли они в том нуждались.

Спросить его напрямую, что происходит, мне было никак нельзя, и я терпеливо ждала, что он начнет сам или хотя бы как-то выдаст свои мысли, но все было напрасно. Правда, со мной он все же стал разговаривать почаще, и мы даже один раз выехали на прогулку.

В итоге я решила, что проблема наверняка в какой-нибудь вредной девчонке, и ждала скорейшего возвращения Лефлет, чтобы посплетничать.

Две недели протянулись так, будто прошло полгода. Я так привыкла к постоянному общению с подругой и дому, полному людей, что одинокие рабочие дни в лавке и немногословные ужины с Годлафом нагнетали на меня ощущение тоски и безысходности.

Все книги из домашней библиотеки я перечитала и даже не постеснялась спросить у хозяйки лавки, нет ли у нее чего-нибудь почитать. Та непонимающе передернула плечами, видимо, уже привыкнув к моим странностям и толком их не слушая.

— Вот это срочно, сегодня придут забирать, — она протянула мне ворох чего-то выбеленного до хруста и ушла на свою сторону комнаты.

Ответа про книги ждать было бессмысленно, да и работа сама не сделается. Я взялась за иголку и расправила ткань, отыскивая проблему, из-за которой эта вещь попала сюда.

— Вот с тех пор, как ты привела свою подружку сюда, — послышалось ворчание с того угла, — я так и не нашла другую такую же семью…

— А?

— Что «А?» Говорю, они теперь к Эльфрюн одежду носят. А у нее, между прочим, девчонка косая работает! — хозяйкин голос выдавал ее: она не сердилась, а просто ворчала, как делают это женщины в возрасте в любом мире.

Не сразу, но я догадалась: проблема была в том, что, после того, как Лефлет стала работать здесь, со мной, ее семья не могла больше пользоваться услугами этой лавки. Да, пожалуй, это было правильно — платить своей дочери или сестре было бы странно, а не платить за работу — некрасиво. Я никогда не думала об этом, но услуга и правда оказалась медвежьей: привела работницу, но отвадила клиента. Но ведь я не хотела…

Вечерело, и я засобиралась домой — завтра должны были вернуться дорогие родственники, и стоило бы прибраться в их пустовавшей комнате.

Но дома меня ждал сюрприз: они уже вернулись, пока никого не было дома, и я, зайдя в дом, услышала сразу три веселящихся голоса. Старшего брата еще не должно было быть — он приходил намного позже. За спиной сидящего за столом Ратгара было не видно, кто же навестил нас еще, а подскочившая обниматься Лефлет вообще развернула меня в другую сторону. Из ее объятий меня тут же затянуло в медвежью хватку брата, а потом я увидела ее.

— Привет, сестренка, — прошептала я, покуда Фрит нерешительно протягивала ко мне руки. У меня тут же защипало глаза, и я вцепилась в платье сестры, притягивая ее к себе и пряча лицо в грубой ткани плеча. Мелкая вымахала выше меня, и выглядели мы, наверное, очень нелепо.

— Фрит полдороги гнала лошадь, будто за ней неслись орки, — смеясь выдохнула Лефлет. — И мы приехали раньше, чем рассчитывали.

Наверное, стоило пожалеть ни в чем не повинную лошадь, но я была слишком рада, чтобы кого-то жалеть. Даже вернувшийся к ночи Годлаф был тронут этим сюрпризом настолько, что позволил себе обнимать сестренку чуть дольше обычного.

* * *

— Я хочу остаться с вами.

Я не сразу нашлась, что ответить. Время разрешенных отцом «каникул» подходило к концу, и все чаще во взгляде Фрит я видела эту тревогу. Видимо, не ожидая легкого согласия братьев или попросту боясь с ними разговаривать на подобную тему, она решила сначала проверить меня.

— Ты еще слишком мала, чтобы жить отдельно от родителей, — я представила, как там, дома, отец и мать останутся совсем одни, и какая-то горечь заполнила сердце.

— Мне уже почти пятнадцать! — с вызовом заявила сестра.

— Следующей весной, — уточнила я, с трудом заставив себя не рассмеяться: девчонке только месяц назад исполнилось четырнадцать, но слова «пошел пятнадцатый год», похоже, она воспринимала как-то неправильно.

Фрит была похожа на отца. Еще в Томске я слышала, что, если девочка внешне похожа на папу, мол, будет ей счастье. Так частенько говорили и про меня — я тоже была похожа на своего отца, того, чье лицо сейчас уже почти забыла, но разве можно меня назвать счастливицей? Теперь я глядела на выросшую сестренку: высокая, крепкая и своенравная, она напоминала молодую лошадку. Но я задумалась. В Альдбурге Фрит заинтересовали торговые ряды, деньги и разница в обеспеченности людей. Она буквально тащила меня посмотреть чей-то широкий двор с какой-нибудь росписью на опорах, едва завидев его за поворотом, или провожала взглядом людей в одежде побогаче.

Мне казалось, я знала сестру совсем другой, а теперь она выросла и изменилась. Но потом я вспомнила, как когда-то рассказывала маленькой Фрит сказку про конька-горбунка. Отреагировала хмурая малышка тогда на нее совсем не так, как я ожидала: пропустив всю сказочную мораль и восхваление ума невзрачного конька, она просила вновь и вновь рассказать про его прекрасных братьев-жеребцов.

«Нет», — решила я, — «Ни к чему Фрит жить здесь, не сейчас».

— И можешь даже не пытаться подмазаться к братьям, — для пущего эффекта я погрозила сестре пальцем. Я ведь все еще была старше и могла себе позволить так с ней разговаривать. А Фрит не могла со мной спорить.

Через два дня она, скупо попрощавшись со мной и нежно — с остальными, отправилась обратно с постоянными гонцами.

После отъезда сестры дни побежали бесконечной вереницей неотложных дел, и я даже не заметила, как приблизился и проскочил мой очередной день рождения.

Домашние хлопоты, которые так успешно столько времени выполняла Лефлет, вернулись ко мне почти в полном составе. Зря я привыкала к хорошему и расслабилась — через пару месяцев такого режима мне уже не терпелось обсудить новое распределение обязанностей, но подруга все чаще сидела в своей комнате, со своим внезапно проснувшимся интересом к вышиванию, и ворваться к ней, разбудив пронзительного во гневе Редвина, мне хотелось еще меньше, чем страдать из-за домашних дел. К тому же хозяйка лавки неожиданно заболела, и обязанности всех работниц сместились и расширились, так что сил на выжидание момента и выяснение отношений у меня совсем не оставалось.

Посплетничать о затворничестве Годлафа у меня тоже не получилось — после первого же раза, когда я, после ужина привычно собрав посуду и устало растекшись по столу, подняла тему, Лефлет почему-то испугалась разговора, и, протараторив что-то о том, что она ничего не знает, уткнулась в свои тряпки и замолчала.

Ратгар тоже в легкую обрубал мои неловкие шпионские попытки и в сторону выяснения личной жизни старшего брата, и в части их заметно охладившихся отношений с Лефлет. Однажды я завела с ним разговор о расширении дома и даже возможном переезде, ведь мне казалось, что на одном ребенке здесь не было принято останавливаться, если оба супруга живы и здоровы, но Ратгар лишь неопределенно повел плечами и бросил словно нехотя:

— Мы не думали об этом, и тебе не следует.

Да уж, не преуспела я в хитрых разговорах. Метаясь от одного родственника к другому, я нигде не находила отклика. Все будто бы не изменилось — мы разговаривали об обыденных вещах, что-то делали вместе, но я уже не ощущала того, что так ценила прежде, — единства нашей семьи.

Иногда мне казалось, что дело во мне, что я выросла и перестала смотреть на мир через те самые розовые очки, на которые мне пеняли еще в детстве. Иногда я обвиняла всех остальных, кроме себя, и в такие дни я забирала Троллейбуса и уезжала за городские стены — сил не было слушать ту гнетущую тишину, которая воцарялась в нашем доме вечерами.

В один из таких закатов я доехала до самой реки. Еще недавно мы с Лефлет любили приехать сюда и взбаламутить нагретую у берега воду, вымокая до последней нитки на одном только мелководье. Сейчас же мне совсем не хотелось лезть в по-летнему теплую воду, и я, ведя коня за собой, пошла вверх по течению совершенно бездумно, уходя туда, куда нам не разрешали братья и не советовала охрана ворот. Не знаю, сколько мы так брели, но солнце уже окончательно скрылось, и выплыла кособокая луна, когда под резко долетевшие до меня крики и всплески Троллейбус раздраженно фыркнул и дернул повод, а я оторвалась от своих недобрых мыслей.

Впереди смеялась женщина, и мужской голос, что-то низким полушепотом выговаривавший ей, был почти неразличим в плеске воды.

Я остановилась и потянула Троллейбуса к себе, чтобы он вышел из воды. Мне не хотелось шуметь и обнаруживать себя. Голоса стали удаляться, и мы осторожно двинулись следом за ними, покуда я не разглядела, что впереди на берегу, метрах в пятидесяти, горит большой костер. Коня я привязала у ближайшего дерева и, сама не понимая зачем, осторожно двинулась к огню. Не знаю, почему я таилась, — в этих местах, так близко к городу, вряд ли можно было наткнуться на свободно разгуливающих орков, которым взбрело в голову искупаться при луне, а рохиррим мне бояться уж и вовсе не пристало. Но я кралась как преступница, надеясь про себя, что в то же самое время никто не крадется за мной.

У костра сидело двое мужчин и девушка, а пара, на которую я едва не наткнулась ниже по течению, уже выходила из прибрежных зарослей, на ходу отжимая одежду и волосы. Они дошли до освещенного круга, и девушки приветственно обнялись, а мужчина, не обращая внимания на насквозь мокрую одежду, пристегнул поданный приятелем меч. Я пригляделась: все трое были при оружии, а поодаль топтались несколько лошадей.

Со стороны воды послышался резкий звук равномерных ударов о воду, и кто-то из мужчин крикнул в темноту:

— Не отрасти себе жабры, брат!

— Простые смертные ждут тебя на берегу! — добавила одна из девушек, и дальше, вероятно, они шутили уже между собой, потому что спустя мгновение я могла различать только их смех.

Последний участник этой компании ночных купальщиков появился в круге огня внезапно, когда я уже думала тихо уйти и поехать домой.

Я толком не видела Эомера почти полгода, в основном мельком и чаще в полном боевом облачении и верхом. Это было впечатляюще, и я вполне довольствовалась такими мимолетными радостями. Зрелище, представшее мне в эту ночь, одним махом перекрыло все, что я до того видела и вообще могла бы представлять в несмелых грезах простая девчонка.

Он стоял, освещенный прыгающими языками пламени, будто античное божество из старой родительской книжки. Грудь его вздымалась, и капли воды с кончиков волос от этого движения ускорялись и быстрыми ручейками сбегали вниз, в траву, не встречая никаких преград из хоть какой-нибудь одежды. Сначала я хотела отвернуться, потому что некоторые виды явно мне не предназначались, но не смогла: мое тело будто окаменело, и даже сердце, кажется, не билось. Эомер, смеясь и ничуть не стесняясь абсолютной наготы, что-то говорил своим друзьям, но я не расслышала ни единого звука.

Девушка, что не покидала берега, подала ему одежду, и Эомер, наскоро надев штаны и рубаху, одной рукой закинул ее легкое тело себе на плечо, другой подхватил с травы свой меч — и направился к лошадям. Девчонка смеялась и колотила по широкой спине путающимися в мокрых волосах кулаками. В тени деревьев я уже не различала их, и, наконец, смогла отмереть и судорожно вдохнуть, расцепив затекшие пальцы, которыми держалась за ствол защищавшей меня ольхи.

«А вот и его девушка», — не способная пока на эмоции, отрешенно констатировала я, осторожно отступая и все еще силясь прогнать из глаз увиденное, чтобы хотя бы добрести до Троллейбуса без происшествий.

— Эй!

Голос прилетел мне в спину со стороны костра, и я за долю секунды успела подумать, что в ситуации хуже этой не оказывалась ни разу. Одно дело быть выгнанной с официального праздника, куда тебя не пригласили, и совсем иное, до леденящего ужаса худшее, — подглядывать за частной вечеринкой, где люди, будучи уверенным, что их никто не видит, могут позволить себе… вот такое.

— Я к тебе обращаюсь! Ты немая, или кроме тебя тут еще кто-то по кустам шарится?

В голосе слышалось уже нескрываемое раздражение, и я все же повернулась к его обладателю. Один из мужчин стоял возле той самой ольхи с обнаженным мечом и хмуро смотрел на меня. Я узнала его — это был один из приближенных воинов правителя, но имя я от страха забыла.

— Сюда иди, — он крутанул мечом, показывая, как близко нужно подойти, и, едва я приблизилась, схватил меня за локоть и бесцеремонно потащил из кустов на свет.

У огня уже возился другой воин — теперь я не сомневалась, что они все были из дружины племянника короля — он тушил костер, а оставшаяся девушка собирала вещи. Очевидно, Эомер и его избранница уже уехали, и эти люди тоже здесь не задержатся.

Мой конвоир, опершись на меч, ждал, когда к нам приблизится последний участник, тот, что ловил девушку в воде. Он был заметно старше всех, и его лицо мне тоже показалось знакомым. Кажется, я действительно настолько часто отиралась возле воинов Эомера, что уже узнавала их в любых обстоятельствах.

— Что, Верхард, тоже отыскал себе девицу на ночь? — несмотря на полушутливый тон, на лице этого человека не было ни намека на улыбку. Он пристально осмотрел меня, и по его взгляду, осанке и тому, как торопливо старался отвечать Верхард, я начала кое-что понимать и вспоминать.

— Девчонка шпионила в кустах, и…

— Мой принц нашел кого-то интереснее, чем я? — подкравшаяся девушка обняла мужчину со спины, нескромно ныряя ладонями тому под рубаху и совершенно не стесняясь обозначенного титула, в то время как у меня уже задрожали колени и похолодел позвоночник. «Брат», «принц»…

Теодред прижал к себе спутницу, лишив ее возможности продолжить неуместные сейчас ласки, и нахмурился, снова глядя на меня:

— Ну, и что ты тут делаешь?

— Я… я гуляла, у меня тут лошадь, я одна, я просто не заметила, что поздно! — затараторила я невпопад, не вполне осознавая, что несу и что меня еще ни о чем таком не спрашивали.

— Осмотритесь и забирайте с собой, — будто не услышав моих слов или просто не придав им значения, сын короля зашагал прочь, и девица поспешила за ним следом.

* * *

Воины обшарили берег и, ожидаемо никого, кроме Троллейбуса, не найдя, вернулись ко мне и лошадям.

— А я говорила! — испытывая странную эйфорию от переизбытка событий и усталости, я осмелела. — Отпустите меня, пожалуйста.

Верхард устало посмотрел на меня и покачал головой:

— Не велено. Поехали.

Я кое-как влезла в седло со связанными руками и покосилась на второго воина — тот, похоже, решил вообще не подавать голоса, да и имени его я так и не вспомнила. Верхард был моим единственным шансом вернуться домой без приключений, о которых узнают братья, поэтому большую часть пути я плакалась и давила ему на совесть, но он оставался глух и нем, решив, очевидно, перенять стратегию товарища. Еще через некоторое время, когда мы уже миновали ворота Альдбурга и направились к ставке, я снова заныла:

— Отпустите, я ведь простая девочка, работаю в лавке, я швея, а мои братья, они у Эомера служат, как и вы. Вы, может быть, даже знаете их… А Эомер — он знает меня! Он бы вам сразу сказал!..

Конвоиры переглянулись и синхронно развернули лошадей в проулок, утягивая за собой и Троллейбуса. Эту дорогу я хорошо знала — мы направились к Дому правителя.

Наступило то самое время ночи, когда становится совсем темно, да еще луна скрылась за облаками, поэтому к темной громадине Дома мы подъехали в полной тишине, и короткие переговоры с бдящей стражей показались мне чуть ли не криком. Меня стянули на землю, и коня увели. Верхард первым нырнул в темный провал дверей, и мы прождали еще пару минут, прежде чем мой безмолвный страж положил руку мне на плечо и толкнул вперед — так мы и вошли в ту самую заднюю комнату, которую я когда-то высматривала из потайного угла.

Вот лестница, вот и чаша для умывания с дороги, пара светильников, что, наверное, горели здесь круглые сутки. А в том углу проход в общий зал, и пару лет назад именно оттуда выглядывала моя голова… Я улыбнулась, вспоминая увиденное тогда и свои мысли. Определенно, сегодняшний вечер переплюнул все, что я могла себе представить, и от вновь вставшей перед глазами возмутительно чудесной картины на берегу у меня ощутимо запылали щеки.

Когда где-то сверху послышались тяжелые шаги, я будто очнулась и осознала, что совершенно не представляю, что сказать теперь Эомеру, как объяснить, почему я оказалась где оказалась, и как замять тот факт, что я видела.

Он торопливо спустился по лестнице, и следом за ним невесомо ступала его девушка, замотанная в простыню, в руках она почему-то сжимала свое платье.

«Неужели она будет присутствовать при нашем разговоре?» — с внезапным раздражением подумала я, но Эомер сделал едва заметный знак — и девица с быстрым поклоном прошмыгнула за дверь с другой стороны от выхода в зал. Больше мы ее не видели.

Он смотрел на меня. Я смотрела на него. Воображение снова порадовало меня вечерней картинкой, несмотря на то, что сейчас мужчина передо мной был вполне одет, хотя и порядочно растрепан.

— Невероятно… — Эомер закрыл глаза ладонью, тихо рассмеявшись. — Ты!

— Я… — грустно согласилась я. — Отпустите?

Снова легкое движение головой — и моя стража молча скрылась. Мы остались стоять вдвоем в свете задрожавших огней.

— Утром отпущу, — он двинулся ко мне, и мое сердце зашлось в диком ритме. Я почти ощущала, как оно поднялось из груди куда-то в горло и забилось там, лишая меня возможности нормально дышать. Эомер был просто несправедливо прекрасен сейчас, и мне было совершенно наплевать, что он делал полчаса назад и отчего его волосы теперь напоминают львиную гриву.

К тому моменту, когда он подошел почти вплотную, я уже готова была обнять его, бесстыдно бросившись к его груди, но вовремя вспомнила, что все еще связана, и получилось лишь вскинуть кисти в жалобном жесте. Ловким движением невесть откуда взявшегося кинжала Эомер освободил мои руки и некоторое время растирал запястья, разгоняя кровь. Я ошалело смотрела на его большие ладони, сильные пальцы и не знала, как отреагировать на такую ласку.

— А теперь спать иди, — он кивнул на диванчик возле двери, за которой скрылась девушка. — С Годлафом я утром поговорю.

Вновь заскрипели ступени под его шагами, и я плюхнулась на указанное мне место, совершенно не представляя, как теперь усну. Я была в его доме, я могла здесь заночевать, но чувствовала себя еще незаметнее, чем когда стояла в безликой толпе.

* * *

Как и обещал, Эомер поговорил с моим братом еще на рассвете. Наверное, ему и вовсе не удалось лечь в эту ночь, а вот я выключилась уже минут через пять, все еще повторяя про себя, что ни за что не усну.

Как бы то ни было, когда утром я робко вышла за двери, косясь на безмолвную стражу, Годлаф уже ждал меня с оседланным Троллейбусом и за все время пути до дома ни разу меня ни в чем не упрекнул. Наверное, тоже обещал. Но это не мешало ему смотреть на меня так, будто ночь я провела не в пустой прихожей его командира, а как минимум в шумном кабаке, где приличным девушкам нечего делать.

Хотя по правде и в Доме правителя мне тоже бывать по ночам не следовало. Как и любой другой девушке, которую волновало, что о ней подумают. Я вспомнила вчерашних девиц, и мои мысли спутались. Они вели себя с королевскими отпрысками как старые знакомые, и те, в свою очередь, обращались с ними так, будто были обычными людьми. Но зато позже, когда меня уже привели к Эомеру, я видела, что он по-прежнему повелитель и девушка ушла, едва он приказал.

Мне достало опыта, чтобы понять, что к чему, но вечером за общим ужином, коротко рассказав о том, что видела, и некоторые подробности оставив только для себя, я все же не выдержала и спросила напрямую:

— Эти девочки… — я замялась, подбирая слова, которые здесь были бы понятны, — они… ну, по вызову?

Кажется, я не преуспела, потому что ни братья, ни Лефлет не поняли, о чем я толкую.

— То есть, им платят за ночь? — я чувствовала, что ужасно покраснела, и не знала, чем занять свои руки. И откуда только смелость взялась? Наверное, вчерашние события все еще влияли на мою голову, иначе я бы никогда не решилась спрашивать такие вещи. Однако братья не смутились ни на миг, а Ратгар, усмехнувшись, толкнул брата локтем:

— Кто-то, конечно, платит, а к командиру любая из них и за так пойдет.

Годлаф ничего не ответил, да и Лефлет, мне показалось, тоже была не в восторге от темы — она вообще за вечер не проронила и дюжины слов. Я отчаянно боролась с мыслями о том, сколько же девиц уже вот так «сходили» к Эомеру, и мне захотелось взвыть, когда я поняла, насколько далека от него, взрослого, опытного и совершенно не нуждавшегося в таких как я.

Особенно в таких как я.

На следующее утро меня ожидаемо накрыло дрожью от осознания того, о чем я думала и чего хотела прошлой ночью, когда стояла перед правителем и так откровенно пялилась на свое личное божество.

Что бы он подумал, если бы я действительно повисла у него на шее, как какая-то фанатка?

И даже тот факт, что ничего особенного не случилось, меня не оправдывал. В моей-то голове случилось — и мне это понравилось.

В своем воображении я не только висела у Эомера на шее, но и приводила его тело в соответствие с навязчивой картинкой, развязывая ворот вышитой рубахи, обнажая кожу на широкой груди, проводила руками по мощным плечам, чувствуя крепкие мышцы и зачем-то представляя, что этим рукам достаточно мгновенного усилия, чтобы сломать меня пополам. Я проводила ладонями по горячему животу — и он непременно еще больше втягивался под щекочущими пальцами, которые следовали дальше, ниже, и ныряли в совсем уже опасные места. Пропуская самые откровенные моменты, опыта и представления которых у меня не было абсолютно, в итоге я поступательно оказывалась закутанной в его простыни, разве что потом меня не выгоняли посреди ночи на стылый двор…

Кажется, я все еще не проснулась, или проснулась и заснула снова, и мысли поэтому текли вязкой лавой без какого-либо усилия с моей стороны. Я приоткрыла один глаз и заметила в проеме двери шевеление. Если кто-то уже встал, то и мне было пора — моя постель мешала домочадцам завтракать.

В полутьме коридора мелькнуло светлое платье Лефлет, и я ожидала, что невестка вот-вот появится на пороге, но после секундного промедления в кухню вышел Годлаф. Он выхватил из корзины пару яблок и ушел на службу. Брат делал так порой, то ли чтобы не будить меня, если встал первым, то ли просто аппетита не было. Он уже давно был сам не свой, и в последнее время его странности только усилились.

Я села в постели, чтобы выглянуть в окно, но смогла различить только лишь смутный силуэт удаляющегося брата. Тихо вошедшая Лефлет незаметно начала собирать завтрак для оставшихся нас, и мне вдруг стало очевидно, что пару минут назад она плакала.

— Ну, поговори со мной… — тихонько попросила я, не особенно надеясь, что подруга внезапно передумает и раскроет мне все свои печали. Но и промолчать я тоже не могла.

Лефлет подняла на меня больной взгляд и даже открыла рот, чтобы что-то сказать, но скрипнул порог, и появился ее муж.

Момент был упущен, и мы всего лишь позавтракали в беседе ни о чем.

* * *

Следующий случай поговорить с подругой по душам выдался мне нескоро. Зимой Годлаф наконец взял отпуск и уехал к родителям, и именно в это время в горных перевалах отряд разведчиков обнаружил свежие следы разбойников и их новые зимовья. Эомер приказал увеличить дозоры — и теперь Ратгар уезжал сразу на несколько дней, возвращаясь только чтобы отоспаться и вновь ускакать в метель.

— Я люблю его…

Я непонимающе уставилась на Лефлет: ничто не предвещало вечера откровений, да и начался разговор как-то внезапно, не с вопросов или просьб.

— Ольга, я так люблю его… — повторила она, роняя голову в ладони.

Мне ужасно не хотелось самой делать какие-то неприятные выводы, поэтому я, признавая в душе всю тупость вопроса, все же уточнила:

— Кого?

И опять эта боль в глазах. Похоже, Лефлет тоже сочла это глупым вопросом, но ей пришлось мне ответить:

— Твоего брата, Годлафа.

Что я должна была сказать? Наверное, что все хорошо, что все пройдет. Но вместо слов утешения из меня вылетало что-то другое.

— А он?

— И он. Наверное. Я не знаю… Мы ведь не можем… — она не смогла договорить, снова закрывая лицо ладонями.

— А муж знает? — я почему-то начала злиться на Ратгара, который все это допустил и вел себя в последний год просто ужасно.

— Нет! Но он, наверное, догадывается, мы уже давно не говорим с ним, как раньше…

«Мы все тут уже давно не говорим как раньше», — мысленно вздохнула я.

— Он избегает меня, а я — его. И я знаю, где он пропадает в выходные, и друзья его знают, но все делают вид, что это нормально и правильно, что так можно при живой жене! — кажется, подругу уже несло, и некоторые из ее откровений мне ни к чему было бы слышать, но я ничем не возразила.

Милая, добрая Лефлет сейчас злилась: на себя, на Ратгара, на жизнь и на весь мир целиком, ей нужно было высказаться, и я решила ей не мешать — только обняла покрепче и заварила еще чаю. Казалось, мои комментарии невпопад она не замечала, но мне удалось выведать, что старший брат ее пугал и интересовал с самого начала их знакомства. Теперь все встало на свои места: ее первоначальная нервозность, постепенно усугубляющееся поведение Ратгара, отчуждение Годлафа. Мне одновременно и полегчало, и стало обидно: эти трое имели общий секрет, а я со своими переживаниями из-за парня, который никогда не взглянет на меня, оказалась за бортом дел собственной семьи.

Вот еще, не хватало обидеться на чужое несчастье! Старательно искореняя в себе такие глупые мысли, эту ночь я провела в их с братом комнате, успокаивая и гладя невестку по голове, и мне впервые за долгое время не снился мой бронзовый бог.

* * *

Как ни странно, но после откровений Лефлет ничего в нашей жизни не перевернулось. Новая весна ожидаемо принесла распутицу и затишье в вылазках горных разбойников. Вернулся Ратгар, вернулся Годлаф — и мы снова зажили той же семьей с секретами, как и прежде. Я старалась как могла сглаживать углы, и времени подумать о своих проблемах у меня попросту не находилось. Редвин был будто нашим общим ребенком, он быстро подрастал и уже вовсю бегал по дому. Ратгар любил его, вне всяких сомнений, и за их возней наблюдать было сущее удовольствие.

Летом все чаще стали приходить слухи о том, что воинственные и дикие соседи нарушают наши восточные границы — и теперь регулярно через Альдбург в ту сторону проходили отряды. В некоторые свободные дни я приходила к воротам, и меня по старой дружбе пускали наверх. Через бойницы я смотрела на колонны всадников, пришедших из окрестных деревень или даже других земель, и радовалась, что дорогие мне воины все тут, рядом, и не приходится провожать их в неизвестность, как пришлось женам этих неизвестных мне мужчин. Конечно, войско Истфолда по-прежнему было здесь основной боевой единицей, но это была наша земля, и это наш правитель вел воинов в бой. Я знала Эомера, я любила его, и я доверяла ему жизни своих братьев. Но если бы их отсылали в другое место, куда-нибудь на Врата Рохана или на Север, я бы, наверное, тайком отправилась следом, не выдержав такого волнения.

Конец лета и начало осени принесли ужасные новости: год выдался неурожайным, впервые за много, очень много лет, как говорили знающие люди. Настолько неурожайным, что это прочувствовала даже королевская семья, и привычное празднование дня Рождения Эомера превратилось в простую раздачу еды, что не помешало народу еще больше восславить своих правителей.

Все иные проблемы сразу отошли на второй план: когда ты большей частью занят вопросом, чем будешь кормить свою семью завтра и через неделю, ничто другое уже не выглядит важным. Братья отсылали родителям и сестре то, что удавалось купить на сэкономленные деньги, а мы с Лефлет старались накормить их самих, пусть даже в ущерб себе — работы у нас почти не было, и мы все равно сидели дома.

Постоянная военная угроза вкупе с недостатком еды давалась населению Истфолда очень тяжело. День проходил за днем в ожидании, что все исправится, — и вот уже наступил второй день рождения Редвина, а затем прошел и двадцать первый мой. Мы ничего не праздновали и уже не радовались привычным событиям. Альдбург словно замер. Но вот в предгорных областях поднялась озимая пшеница — и жизнь стала действительно налаживаться.

В середине лета к нам внезапно снова приехала сестра. Опять примчалась на взмыленной кобыле, будто удирала от волколаков, и заявила, что погостит у нас какое-то время. Звучит это ужасно, но, едва-едва оправившись от трудностей, мы не особенно обрадовались ее приезду, к тому же никаких писем-предупреждений о визите от отца не приходило, хотя, зная Фрит, можно было ожидать, что в этом году она снова попытается. Девчонке стукнуло шестнадцать, и два года назад она обещала это сделать. Наверное, только воля отца и его крепкая рука не позволили ей рвануть в Альдбург в ночь сразу после дня рождения.

С Фрит было трудно, еще труднее, чем в прошлый раз. У нее на все имелось свое мнение, и нам с Лефлет подчас не хватало духу урезонивать ее. Конечно, когда она забывалась и показывала свой дурной характер при братьях, это быстро пресекалось. Однажды Годлафу даже пришлось вытащить ее из-за стола за ухо, словно шкодного котенка — за шкирку, и я, не удержавшись, всхохотнула, тут же поймав осуждающий взгляд брата. Но раз за разом воспитательные меры почти ничему ее не учили, и я начала даже малодушно подумывать, что родители отправили ее сюда специально, вдосталь намучившись сами.

Фрит почти не говорила на вестроне, и ее сложно было отправить на рынок или даже просто к соседям за чем-то срочным, шила она из рук вон плохо, поэтому пришлось приставить ее к самой простой работе — и это стало, наконец, для меня спасением от домашней рутины. За одно это я готова была потерпеть тесноту и общее напряжение еще месяц-другой. На какой срок отец позволил ей приехать, Фрит не рассказывала, и мы ждали ответного письма из дома.

Как-то раз сестра начала меня подробно расспрашивать про жизнь в Эдорасе, и я, не чувствуя подвоха, рассказывала ей все подробности, какие запомнила из того короткого эпизода своей жизни. Я видела, что столица манит ее, но не думала, что безумства Фрит хватит на то, чтобы однажды перед рассветом просто исчезнуть из нашего дома, оставив корявую записку, сообщающую, что с ней все будет хорошо и она просто не хочет возвращаться «в постылое поле». Тем же утром пришел ответ от отца, что младшую дочь он никуда не отпускал вовсе.

Будь это какая-то другая взбалмошная девчонка, каждый из нас мог бы первым сказать, что ее глупость — это ее проблема, и не стоит искать того, кто не хочет быть найденным, но это была наша малышка Фрит, и братья, едва вернувшись из патруля, не сговариваясь, рванули из дома. На предгорных дорогах было все еще неспокойно, и это дополнительно торопило их в путь, но и покинуть службу без разрешения при этом было сродни дезертирству, так что первым делом братьям нужно было посетить командира. Я не знаю, зачем побежала за ними, конными, пешком, что я надеялась застать и чем помочь, но к моменту, когда я добежала до дверей зала, где принимал посетителей правитель, вопрос был уже решен. Он не только отпустил братьев на поиски, но и дал им еще четырех человек в сопровождение. Теперь можно было не сомневаться, что все закончится благополучно.

* * *

Три дня от них не было вестей. Три дня мы с Лефлет ходили дома на цыпочках, вслушиваясь в шорохи на улице и ожидая, когда, наконец, раздастся гулкий грохот копыт по сбитой земле. Редвин, тоже чувствуя неладное в доме, тихарился в своей комнате, и мы лишь изредка заглядывали к нему, чтобы убедиться, что он никуда не сбежал тоже. Ни о какой работе в лавке не могло идти и речи — мое сердце не выдержало бы, не узнай я сразу каких-то прибывших новостей.

Ближе к вечеру третьего дня к дому, едва переступая ногами, подошли три лошади, к счастью, все вместе с рыцарями. Обоих гнедых братьев я узнала сразу, третья была мне не знакома, и с плеч будто упал тяжеленный камень, когда я увидела, что третий всадник прижимает к себе вполне целую и здоровую Фрит.

Но, впрочем, цела ли сестра в действительности, предстояло еще узнать, потому что вид ее пугал. Даже когда они въехали во двор и братья спешились, а мы с Лефлет — выбежали им навстречу, Фрит не шевелилась и глядела на нас затравленно, будто не узнавая. Себальд, а это именно он вез нашу бедовую сестренку, буквально переложил Фрит в руки братьев и повернул было прочь, когда она, вцепившись в повод его лошади, попросила воина остаться.

За ужином ни Фрит, ни нам с невесткой кусок в горло не лез, зато мужчины старались за всех нас, изредка прерываясь на скупой рассказ о том, что же произошло и как они нашли пропажу. Поэтому особенно ярких подробностей мы так и не услышали, но в целом стало ясно, что Фрит как-то очутилась посреди битвы рохиррим с горцами и так испугалась, что даже не смогла вылезти из своего укрытия, когда конница победно продолжила свой путь. Фрит просидела рядом с погребальным курганом всю ночь и отмерла на рассвете только по зову братьев. Кобылу свою она потеряла, и Себальд, рядом с которым она вдруг возникла, взял ее к себе в седло и укутал в плащ замерзшее тело.

— Выскочила, чумазая как сын кузнеца, — вспоминал Себальд, усмехаясь и отставляя кружку. — Я уж подумал, орк какой заблудился.

— Да так уж и орк, — фыркнула Фрит. Вряд ли она обиделась на такую шутку, но промолчать уже не смогла. Оттаяла.

— Не обижайся, девочка, но видела бы ты себя, — продолжил смеяться Себальд, и тут, наконец, стало понятно, что все позади и можно выдохнуть.

Это был лучший вечер за многие последние месяцы.

* * *

Через пару недель Фрит отправлялась домой. Она не противилась и не возмущалась, а братья, в свою очередь, не припоминали ее глупость и даже ничего не написали об этом отцу. Кажется, сестра прошла ускоренный курс исправления характера, и я надеялась, что это не временные последствия шока и она действительно переосмыслила какие-то вещи. В прошлой моей семье про такое говорили «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Фрит уезжала на Троллейбусе, и мы договорились, что в следующем году она снова приедет летом и вернет моего коня в целости и не загнанным. Сейчас мы никак не могли дать ей новую лошадь, а дома у отца наверняка найдется замена. В момент, когда мы уже все попрощались с сестрой и подходило время отбытия из города почтовой группы, с которой Фрит должна была доехать почти до самого дома, внезапно появился Себальд на собранной явно в неблизкий путь лошади:

— Я присмотрю.

Я оглянулась на братьев: Годлаф кивнул и подошел к товарищу. Они крепко пожали друг другу руки, и в итоге никто не сказал больше ни слова. Фрит тоже никак не возразила, хотя я все еще ждала подвоха и мысленно представила, как прежняя Фрит сейчас бы возмутилась, мол, она не ребенок, чтобы за ней няньки присматривали. Но нет, сестра молча приняла этот жест и первой двинулась прочь, оглянувшись на нас напоследок.

На следующее лето Фрит не приехала.

С каждым месяцем дела на восточных границах становились все хуже, и порой о разорениях поселений можно было услышать даже из центральных равнин — так далеко прорывались отдельные отряды, заходя через север и пробираясь по пойме широко разлившейся по весне Энтавы. Что их гнало в такую даль? Никто не задумывался тогда — было попросту страшно за себя и тех, кто тебе дорог. Неудивительно, что отец не отпустил младшую дочь — путешествовать сейчас было бы сущим безумием, зато регулярный дозор ополченцев мог если не дать отпор грабителям, то хотя бы быстро их заметить и увезти свои семьи в укрытие.

Люди, которых я встречала в лавке, то и дело приносили мрачные новости от знакомых или дальних родственников, что где-то снова сожгли чью-то деревню или нашли убитых далеко в поле, и пока еще беда была далека, все живо включались в такие обсуждения, переживая вместе и утешаясь этой взаимной поддержкой. Но с приходом осени подобные известия стали учащаться, а взгляды людей — мрачнеть, и уже все меньше одним хотелось обсуждать чужую смерть, а другим — рассказывать.

Однажды поздней осенью, в день, начало которого ничем не запомнилось, я возвращалась домой. Коня у меня больше не было, ведь я все еще ждала, что сестрица вернет моего Троллейбуса, и не стала просить у братьев другого. Так что по полутемным улицам я брела на пару с уже почти по-зимнему холодными ветром. Он залетел в дом вместе со мной, помог распахнуть дверь в освещенную и согретую кухню и тут же заполз за шиворот, оседая там чувством неминуемой беды. Вся семья сидела за столом, и по обратившимся на меня лицам я почему-то сразу поняла, что мне сейчас расскажут.

Родителей и Фрит больше не было. Их не существовало вот уже месяц, а мы ничего не знали, потому что попросту некому было отправить последнюю весточку — отцовский отряд был сметен небывалого размера отрядом разбойников, а наша деревня и несколько вокруг выжжены до последнего бревнышка, и опоздавшая конница тела уже не рассматривала — они просто похоронили всех одним большим курганом.

И хотя было странно прощаться с ними вот так, сидя за столом, вдали, не видя ни того, что осталось от родного дома, ни могил, никто из нас не питал особенных надежд — мы знали, насколько мала вероятность того, что кто-то смог бы спастись.

Эту зиму Альдбург провел в напряженном молчании. У многих горожан нашлись пострадавшие друзья или родственники, и, пробираясь по тихим холодным улицам, то тут, то там я частенько видела этих несчастных с их нехитрым скарбом. Им повезло, что нашлось куда пойти, а тем, кто их встречал, — что было кого. К нам никто не приходил.

Сначала мне казалось странным, почему кто-то все еще продолжает жить в тех опасных местах, у восточных границ, хотя кругом столько смертей, и нельзя точно знать, проснешься завтра или нет, но потом я вспомнила дядю и его жену: что-то было в этом мне не понятное. Наверное, потому что у меня так и не появилось чувства родного дома или земли.

К весне Эомер разослал по восточным границам приказ переселиться тем, кто еще этого не сделал, и люди стали шептать, что истфолдские воины уже не в силах нас защитить, ждали, когда же появятся королевские стяги, но вместо этого сам правитель уехал в столицу — и никаких новостей оттуда не было несколько месяцев.

Переселенцев с востока было много, действительно очень много, я даже не представляла до этого, какое количество рохиррим живет вне городов. Приходили люди и с севера, от Энтавы. Большинство шли через Альдбург — и некоторые горожане уходили вместе с ними еще дальше, вглубь страны, надеясь найти защиту в землях короля. С каждым днем я встречала все больше знакомых, уходивших и не верящих в то, что город еще может их спасти. На нашей улице пустых и молчаливых дворов было уже больше, чем жилых.

В дальние дозоры братья больше не ездили — вся конница Истфолда не отходила от города дальше, чем на дневной переход, да и то в основном охраняла тракт. Зато с первыми заморозками вернулся Эомер.

Умаявшись от безделья дома и выйдя посмотреть, сколько дворов опустело за последние пару дней, я бездумно дошла до ворот, замерзла и уже хотела напроситься на горячий суп к знакомой смене. Едва я сделала пару шагов по лестнице, ведущей к караулке, как услышала хорошо знакомый грохот десятка тяжелых всадников — и вот они уже прошли под воротами и порысили вверх по улице. Первым, что я увидела, был скачущий белый хвост на шлеме — и мне пришлось заставить себя высматривать другую знакомую метку — щит с белым соколом. Я знала, что Себальд ездил в столицу с Эомером, и, если он вернулся вместе с командиром, вечером нас могли ждать достоверные новости.

Весь последний год Себальд был у нас частым гостем, и, хотя особенных причин у его визитов не было, в этом постоянстве было что-то, что напоминало о том прошлом, когда он, проводив Фрит до родительского дома, вернулся, чтобы доложиться о поездке братьям. И пусть ни о каких симпатиях или будущем с сестрой напрямую речи никогда не заходило, Ратгар, слушая его, тихо посмеивался, а Годлаф, кажется, впервые смотрел на товарища с подозрением и одновременно надеждой. Когда же нам пришлось рассказать ему о том, что случилось с деревней, я не заметила, что бы Себальд как-то по-особенному отреагировал. Мужчины в молчании опустошили свои кружки — и он просто ушел и перестал к нам приходить. А потом вот уехал в дружине Эомера.

И сейчас я все-таки разглядела кривое белое пятно на одном из щитов, привычно опознав в нем знакомую птицу. Значит, Себальд тоже вернулся. Выдохнув на замерзшие руки, я, наконец, спустилась и поспешила домой.

Пожалуй, уже мало какие известия могли бы удивить меня или даже всерьез напугать. Эомер вернулся без помощи и даже без обещаний. Король не прислал войска, и Истфолд отныне был сам по себе. Истоптанный вражескими ногами, он горел и умирал, а я в это время почему-то думала не о боли и гибнущих людях, а о том, что же должен чувствовать правитель страдающей земли. Выходило не очень достоверно, да и откуда бы мне было такое понимать, но я никак не могла отделаться от неясной тревоги, обиды и чувства несправедливости, причем не за себя или свою семью и друзей, а за совсем другого, всего одного человека.

Себальд и братья злились, проговаривая новости, кто какие слышал, повышали голос, осуждая политику Короля, несмотря на то, что час был уже совсем поздний, и уже не сдерживались в выражениях. Нас отправили спать, и Лефлет послушно ушла к себе, а я застряла в дверях — спать как-то не хотелось. Молча перейдя кухню под мужскими взглядами, я вышла на морозное крыльцо и прислонилась к опоре — дышать сразу стало как-то легче, и показалось, будто сквозь ночные облака видно звезды.

Через какое-то время, когда холод подобрался уже даже к пальцам ног, обутых в добротную овчину, распахнувшаяся дверь позади выбросила на улицу полосу света, и мимо меня спешно прошел Себальд — я даже не успела с ним попрощаться. На мои озябшие плечи накинули теплый плащ, и я, стиснутая в крепких братских объятиях, где-то над ухом услышала голос Ратгара:

— Не бойся, сестренка, отобьемся.

* * *

Если бы я знала тогда, что будет означать это ратгарово «отобьемся», я бы, наверное, лучше отправилась вместе с ними и сгинула там, где-то на восточных рубежах, чем мучиться неведением, считать дни и вылавливать беженцев, собирая от них крупицы новостей. Через два дня после возвращения из столицы Эомер собрал воинство города и отправился на восток, туда, откуда шла к нам беда. В самом Альдбурге осталась лишь городская стража и малый патруль.

Покуда не выпал еще снег, уезжать снарядилась и семья Лефлет. Они звали и нас с собой, но я отказалась не раздумывая, и подруга, сжав мою руку, просто ничего не ответила своей стоявшей у ворот матери, а та больше и не стала настаивать. Старший брат Лефлет не годился в рыцари, а младший был еще слишком юн, чтобы попасть в патруль, и родители тянули сыновей и старшую дочь прочь из города, покуда могли. Младшая же больше им не принадлежала, и я втайне порадовалась тому, что было кому держать меня за руку, пока мое сердце сжималось камнем от страха и предчувствий одно хуже другого. Конечно, и раньше бывало, что братья уезжали вдвоем, иногда действительно надолго, но и времена нынче изменились. Никто не знал, на сколько войско покинуло город. Никто не знал, кому посчастливится вернуться. Никто не знал, что же делать дальше. В городе остались лишь те, кто еще кого-то ждал и надеялся — чьи-то матери, жены, сестры.

Домашние дела мы выполняли уже совершенно автоматически, работать больше не было нужды — городские запасники по приказу Правителя были открыты, и деньги потеряли всякий смысл. Мы брали ровно столько, сколько нам требовалось, и даже редкие запоздалые переселенцы получали все, что им было необходимо.

Опустевший дом теперь казался мне слишком большим и тихим — никто не хлопал дверями и не громыхал по утрам железом. И теперь, вспоминая все эти неудобства, я порой ревела от досады. Я бы все отдала, лишь бы снова услышать, как братья шепчутся в предрассветной мгле у порога, боясь меня разбудить. Но день за днем и неделя за неделей не было никаких вестей о творящемся там, на востоке, пока, наконец, по прошествии почти месяца поутру я не услышала, как кричит кто-то на улице. Я узнала дочь хозяйки своей лавки, в которой не была уже несколько дней, — она бежала к площади, заодно оповещая округу, что вернулись мужчины.

Я чуть было не выскочила из дома босиком — узнать, увидеть нужные мне лица я должна была прямо сейчас, без промедления, иначе, как мне казалось, я взорвусь на тысячу осколков прямо на месте. Лефлет, оказалось, была уже во дворе — но почему-то застыла на месте, и я схватила ее за рукав, дернув за собой с такой силой, что мы чуть не свалились обе.

— Ты не поняла?.. — кричала я, волоча невестку за собой. — Они вернулись!

Лефлет мне не отвечала, и это меня разозлило. Я снова рванула ее к себе, хотя она и так не сопротивлялась моему безумному бегу:

— Ты как будто не рада вообще! Да что с тобой?!

— Я боюсь…

От ее ответа я разозлилась только еще больше. Дурацкое оправдание! С чего было ей говорить такие вещи? Как будто я не боялась? Как будто не боялся каждый в городе, кто сейчас так же спешил — искать взглядом, выискивать метки, надеяться до последнего?

Только позже, когда я вспоминала этот момент уже спокойно, я смогла понять простую и одновременно нелепую вещь: моя подруга корила себя за мысли о невозможном выборе, за малодушные желания и за ту надежду, что война могла бы решить ее проблему. Но я так и не узнала, к каким мыслям и выбору пришла она в итоге. Мы пробыли на площади больше часа, но в суматохе приехавших и так же беспорядочно мечущихся в поисках горожан так и не нашли братьев. Знакомый конник — не из их десятка, но в свое время приглашенный на свадьбу Ратгара, — успел бросить лишь пару слов, и мы поняли, что часть войска осталась и война еще не выиграна.

Я обняла дрожавшую все это время Лефлет и, сжав ладонями ее белое лицо, почти приказала:

— Иди домой, обними сына и жди меня. А я постараюсь узнать что-нибудь еще.

Глядя на ее удаляющийся силуэт, я постаралась унять собственную дрожь и выполнить только что данное обещание, а заодно успокоить себя хоть в чем-то. То, что Эомер вернулся живым и в собственном седле, было понятно почти сразу, но я должна была увидеть сама, убедиться, запомнить его сегодняшнего, если он вновь уедет.

Почти не соображая, что творю, я нагло двинулась прямо в Дом, в зал, где в такое время должно было находиться лишь советникам да дружинникам, и меня никто не останавливал до тех пор, пока я сама, пройдя почти половину пути до помоста, не пришла в себя и не юркнула уже привычно за ряд столбов. Правитель был, конечно же, здесь, но не в своем резном кресле — он нервно вышагивал среди своих воинов, и они негромко о чем-то спорили, напрочь нарушая всякую субординацию, привычную в этом месте.

Я посмотрела на Эомера и вдруг поняла, что не видела его толком уже пару лет. Мельком здесь, в зале, среди толпы, или на сборах в латах и шлеме — все это было не то. В моих мыслях он до этого момента оставался все тем же речным божеством и иногда — растрепанным, близким, но одновременно и ужасно далеким, милостивым хозяином дома, в котором я единожды заночевала. Сейчас это был уже по-настоящему серьезный мужчина, с заметно отросшей бородой и тяжестью принятых решений в опущенном в пол взгляде. Я почти не узнавала его.

Спустя какое-то время он отпустил своих собеседников, и, как только гул их шагов завершило эхо закрывшихся дверей, Эомер устало опустился на ступени помоста. В этот миг в моей голове промелькнуло с десяток мыслей от «он ранен» до «ты должна быть сейчас рядом», но я осталась стоять в своем укрытии, боясь нарушить тысячу и одно правило, и, главным образом, чтобы ни в коем случае не дать ему понять, что какая-то девчонка видела его слабость. Если мой брат — выходец из простой деревушки без названия — отходил от своего позорного падения с коня два месяца, то королевское «падение» мне представлялось чем-то совсем уж запредельным.

Позволив себе совсем короткую передышку, правитель поднялся и двинулся в сторону давно знакомой мне лазейки в свою личную часть дома, но проходя мимо столба, к которому я прилипла, он на мгновение остановился, и я даже захотела, чтобы он нашел меня здесь и сейчас, потому что выйти сама я ни за что бы не решилась, но тяжелые шаги возобновились и затихли, приглушенные тяжелыми гобеленами, и я снова осталась лишь следящим призраком.

На выходе из зала не оказалось даже никакой стражи, а на площади — ни единого человека. Если кто-то где-то радовался вернувшимся, то так же были и скорбящие по тем, кто уже точно пал. У меня же не было ровным счетом никаких новостей для Лефлет, и, вернувшись домой, я лишь покачала головой, поскупившись на ненужные слова.

В следующие четыре месяца Эомер еще несколько раз отправлялся с остатками своего войска на границу, и каждый раз их возвращалось все меньше и меньше. И никогда не возвращался кто-то пропавший еще раньше.

К лету мы совсем перестали ждать.

С востока больше никто не приходил, и армия снова курсировала в окрестностях. Жителей в городе осталось не больше десятой части, да и то в основном расквартированные воины и их немногие верные домочадцы. И мы с Лефлет и Редвином — уже никто и никому. Понимая, что ждать братьев больше нет смысла, я совершенно потерялась в мыслях о будущем. С подругой нормального общения никак не выходило — она замкнулась на сыне и доме, переживая свою личную двойную трагедию, и, наверное, думала, что я ее не пойму. И скорее всего, она была права.

Эомер снова уехал в столицу. Наверное, в очередной попытке что-то изменить, уговорить короля, убедить его. Я совершенно не понимала, почему нужно было просить помочь своему же народу. Знакомые, с кем я решалась это обсуждать, предполагали разные причины отказа: от занятости армии на севере до крупной размолвки между правителем Истфолда и королем. Неужели Эомер сказал или сделал что-то ужасное, отчего дядя перестал ему верить? Пусть бы тогда король Теоден сам приехал и посмотрел на наш город и тех, кто еще ютился здесь. Что бы там ни было между ними, неужели это повод вот так бросить нас?

Чем больше я думала об этом, тем больше злилась — сначала на короля, а потом и на себя, одергивая за недостойное отношение к тому, о чем я ничего не знала.

В какой-то момент я вдруг поняла, что меня никто и ничто не держит, а разрешения спрашивать больше не у кого. Я проснулась, умылась, сообразила себе завтрак и со всеми наспех собранными нехитрыми вещами зашла к Лефлет.

— Что случилось? — подруга подскочила с кровати так резко, будто только и ждала, что ее разбудят для каких-то жизненно важных новостей. Но, к сожалению, это была всего лишь я.

— Ничего, ничего, я просто уезжаю в столицу, сейчас. Найду Эомера, может быть, что-то услышу от людей, не знаю…

На этом логика и уверенность закончились даже для меня самой, и я замолчала. Лефлет, сидя на разворошенной постели, смотрела на меня непонимающе, и от этого взгляда только сильнее захотелось уже куда-то поехать и сделать хоть что-нибудь. Сейчас я сама себя не узнавала, но, кажется, мое терпение закончилось.

Не найдя что еще сказать, я просто встала и пошла прочь из дома, не особенно ожидая, что меня попытаются остановить. Да и зачем? Оглянувшись у ворот, я увидела, как на крыльце, обняв опору, стоит Редвин. Точно так же он провожал своего отца полгода назад и, наверное, решил, что больше не увидит и меня тоже. Но я ехала совсем в другую сторону и, чтобы как-то приободрить малыша, улыбнулась ему и весело помахала на прощание. Я не видела, ответил ли он мне тем же, но очень надеялась, что так и было.

Конечно, мой внезапный план имел кучу «минусов», и первым из них было отсутствие лошади. Пешком я бы шагала до столицы не один день, пусть и цвело уже вовсю раннее и теплое лето, но за это время я боялась передумать, испугаться своей внезапной самостоятельности и трусливо повернуть обратно. Что бы я сказала Лефлет тогда? Почему-то в мысли об одиноком путешествии совершенно не хотелось пускать слово «война», и я малодушно отсекала его, представляя себе просто солнечную, пусть и длинную, дорогу и уговаривая себя, что война где-то там, в другой стороне. Там, где все еще сражались призраки моих братьев, которых я никак не могла отпустить.

Не считая Лефлет, Себальд был последним, кто связывал меня с уже почти совсем потерянной семьей, и сегодня он был дома. Я знала, что его мать и сестра тоже оставались с ним, в Альдбурге, и если раньше это меня нет-нет да и злило, то сейчас я на собственном примере понимала, как дорого бы заплатила за возможность быть рядом с братьями и каждый день твердо знать, что они вернулись из очередного рейда живыми.

Он впустил меня в дом, и я высказала ему свою просьбу, а после просто стояла у порога, покуда его мать и совсем еще молоденькая сестра изучали меня такими же молчаливыми взглядами. Что ж, видимо, немногословие у них в крови. Мне же лучше — я не представляла, как буду вымучивать свои доводы, если меня спросят.

Себальд мне не отказал. Он взял куртку, и мы вышли. Может быть, ему было неловко со мной разговаривать из-за братьев, может быть, он сам не хотел вспоминать о Фрит, но по дороге к конюшням мы не обмолвились ни словечком. Обогнав меня у самого входа, он что-то коротко бросил караульному, и мы вошли беспрепятственно.

— Вот, возьмешь Кедду — она молодая, но спокойная. Годлаф любил ее — пусть и тебе еще послужит.

Мы подошли к деннику, и навстречу нам потянулась рыжая морда. Только сейчас, когда мне в щеку ткнулся мохнатый нос, я подумала, что надо было хоть что-то взять для новой лошади. Хотя, конечно, в узле есть хлеб, и стало быть, придется сократить свой завтрак. Пока я возилась со своим скарбом, Себальд вывел Кедду и заседлал ее без лишних просьб.

— Спасибо, за все… — у меня перехватило дыхание от нахлынувших чувств, и я обняла его, отдавая в этом жесте все то, что уже не смогла бы дать братьям.

— Да что уж там, невелика услуга, — пробормотал смущенный Себальд и аккуратно подсадил меня в седло, чтобы подтянуть стремена.

Провожать до ворот, что удивительно, не стал. Лишь постоял у коновязи, пока я могла его видеть, а потом, наверное, поспешил вернуться к своим.

Лошадка оказалась куда бодрее, чем я себе представляла после слов Себальда о ее спокойствии. При этом трясло на ней так, что мне уже через час пути захотелось сползти из седла и больше никогда в него не забираться вновь. Выпрашивая гарнизонную лошадь, я совсем не подумала о том, что это будет не задумчивый мерин, и, хотя Кедда, учитывая ее пол, не бывала в битвах и вела себя очень покладисто, обучали ее точно не для прогулок в парке.

Настоящий, правильный воин одолел бы расстояние до Эдораса за несколько часов. При выпавшей мне погоде — вообще одним рывком, не размениваясь на передышки и уж точно — на тягостные размышления. Но со мной было иначе. Первый час тряски я только и могла что представлять, где окажутся мои внутренности по прибытии на место. К исходу второго — попривыкла к ощущениям, но меня одолел перебор мыслей, что я скажу Эомеру, когда доберусь до него.

Через три часа совершенно одинокого пути, когда Кедда уже почти полчаса лениво плелась шагом, я поняла, что пора бы и передохнуть. Поделенного на знакомстве с лошадью хлеба едва хватило на завтрак, а собрать с собой больше мне не достало ума, и это означало, что в обед предстояло давиться голым куском вяленого мяса, а яблоки поделить на двоих. От промелькнувшего в мыслях недовольства стало вдруг очень стыдно, ведь кому-то прямо сейчас было гораздо хуже, а я сидела живая-здоровая, в тенечке, у меня была лошадь и кое-какая еда. И вообще, мне следовало продумать, что я буду делать, как только въеду в городские ворота.

Следующие три часа пути я перебирала варианты и кое-как придумала на свой взгляд наглую, но отчаянную схему, на обеденном привале принялась вслух ее критиковать, а в очередной, уже вечерний переход, снова убеждала себя в том, что все получится и другого варианта все равно нет. Ближе к сумеркам я уже настолько приблизилась к окрестностям столицы, что стала различать огни в поселениях на подходе к городу. По самому тракту пока кроме меня никто не ехал, но в полях вдоль дороги то и дело было заметно какое-то привычное движение. Королевские земли жили обычной жизнью, и от этого контраста с покинутой землей Истфолда у меня наворачивались слезы. В какой-то момент мне даже хотелось броситься к одному из этих крестьян, схватить его за рубаху, трясти и спрашивать, знают ли они, что происходит с соседями? Не хотят ли помочь? Но какой в этом был смысл и кто бы меня стал слушать, если даже король не внял словам собственного племянника?

Сцепив зубы, я продолжала свой путь, теперь уже полная решимости сделать то, что задумала. И пусть подумают, что хотят!

* * *

В город я входила уже почти совсем ночью, по глупости заснув на последнем привале и потратив кучу времени. Проснувшись, успела даже перепугаться, что не попаду за ворота теперь до утра, но в Эдорасе ведь не было военного положения, и стены не запирали город намертво. И даже в такое позднее время в столице еще были неспящие, не считая стражи, конечно же, потому что на площадке за воротами я оказалась не одинока.

Пришла пора претворять свой план в жизнь.

— Я к правителю, к Эомеру, — затараторила я первому попавшемуся стражу, — из Альдбурга, мне срочно!

Воин молча кивнул мне в направлении сторожки, где, видимо, находился его капитан, и я направила Кедду туда.

— Мне срочно к Эомеру, я из Альдбурга приехала! — повторила я еще громче и истеричнее, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию. Из пристройки немедленно вышел воин возраста, наверное, отца, с уже седеющей бородой и усталым лицом, он окинул меня взглядом и, очевидно, не найдя ничего подозрительного, подозвал следующего, третьего по счету, стражника.

Мне уже порядком надоело это перекидывание, и даже лошадь, кажется, поймала мое нетерпение — она топталась на месте, нетерпеливо бряцала железом и тянула в сторону, но наконец новый провожатый свистнул своего коня и сделал жест следовать за ним.

«Ну, просто парад молчунов», — подумала я. А история тем временем повторялась, только в прошлый раз я была пленницей, но меня так же по ночи везли к Эомеру. Вот тоже королевский дом, в ночи просто темная громадина — все они похожи, — вот перемигивание охраны и указание шепотом, что можно идти дальше… Воспоминания о посторонней девице, выскальзывающей из спальни в Альдбурге, неприятно обожгли где-то внутри, и я поспешила их выгнать, проговаривая про себя давно отполированную речь. Кто же знал, что моментально состоявшаяся аудиенция у племянника короля в один миг не оставит от нее и следа, как только я встану перед ним.

Наверное, он действительно ждал новостей. Или, учитывая ситуацию, всегда был готов получить какие-то вести. Мне показалось, что в первое мгновение он меня даже совсем не узнал, напряженно застыв в едва освещенной комнате, куда меня поспешно провели по узкой лестнице.

— Говори.

У меня была хорошая, убедительная, почтительная речь еще пять минут назад. Теперь же я стояла и понимала, что весь мой рывок сюда был глупостью, идея — лишь нервами маленькой потерявшейся девочки, слова — жалобой котенка, а у мужчины, что стоял и ждал моего ответа, на плечах громоздилась такая гора ответственности, какую мне было не под силу даже вообразить. И все, на что меня хватило в этот момент, — упасть на колени и разрыдаться в голос, уже не отдавая себе отчета в том, что я вообще творю и кто на это смотрит.

Ни вдруг схватившие меня за плечи руки, ни крепкое не то объятие, не то просто поддержку я уже не отметила как что-то невероятное, — я заходилась в рыданиях и просто пошла туда, куда меня повели, и села тогда, когда сильная рука приказала это сделать. Я почувствовала, как он отстранился и встал рядом, в то время как мне так хотелось прижаться к его груди и реветь от всего навалившегося за последние годы еще пару часов — и пусть бы он молчал все это время, просто обнимая.

Но что значили все мои желания?

— Говори, — повторил Эомер ничуть не мягче прежнего. Я подняла глаза, размазала слезы по щекам скорее от нервов, чем в попытке действительно утереться, и поняла, что мы остались одни. — Что случилось?

— Н-ничего… Ничего, я просто… просто… — я не знала, как ему сказать, что я лишь неловкая тупица, которая навела шороху своей гениальной идеей пробиться к нему на прием на ночь глядя.

Эомер вдруг присел передо мной и обнял мое мокрое лицо своими большими ладонями, глядя прямо в глаза:

— Так ничего не произошло? Дома?

— Н-нет, я только… Я должна узнать о братьях! Мне хоть что-нибудь… — я почти завыла, когда он отпустил меня и поднялся, шагнув в сторону и вновь оказавшись так недостижимо далеко. — Как это случилось? Где мне искать курган?..

— Ты собралась на восток, глупая девчонка? — в голосе Эомера послышался такой холод, что я даже присмотрелась, действительно ли это сказал он — настолько разительной была перемена.

— Н-нет, но… потом, может быть?..

— Вот потом и спросишь. Если останется кто-нибудь, кто сможет тебе рассказать…

Он отошел к окну, и голос его зазвучал гулко и опечаленно. Что там можно было высматривать в такое время?

В дверь громко постучали, и тут же она отворилась, будто гость твердо знал, что его здесь ждут и церемонии ни к чему. Вошедший лишь мельком глянул на меня, зареванную, с опухшим лицом, и обратился к Эомеру:

— Ты занят, брат? Мы условились.

Но тот в два шага уже пересек комнату:

— Нет, пойдем к тебе. А ты, — обернулся он ко мне уже на пороге, — переночуешь здесь. Сегодня это твоя комната.

И только в этот момент я осознала, где нахожусь. И если появление принца, который меня никак не мог узнать, не заставило меня задрожать, то мысли о предстоящей ночи понеслись одна быстрее другой.

Могу ли я занять его кровать? Что будет утром? А что делать, если Эомер вернется ночью? Должна ли я уступить ему место согласно рангу и спать на кушетке? Или повести себя как женщина, к которой пришел ее мужчина?

Последнего одновременно и хотелось, и не хотелось. Я мало что понимала в способах понравиться мужчине, хотя всегда думала, что в идеале все должно происходить само собой. Но где был идеал, и где — я, да и мужчина, которого я боготворила, был настолько опытен и избалован вниманием, что я не представляла, как смогу заинтересовать его.

Мои мысли начинали принимать форму истерики и отчаяния, и, не найдя никаких ответов между «хочу» и «страшно», я укуталась в шкуру, брошенную на кровати поверх одеяла. И хотя на дворе было уже начало июня, обнявшие меня тепло и запах меха, который я в полудреме уже окрестила «запахом Эомера», заставили провалиться мое сознание в короткий и мертвый сон.

Очнувшись с отчего-то колотящимся сердцем, я поняла, что ни ночью, ни под утро никто так и не пришел, а я уснула в чужой постели, не сняв даже обуви. Запоздало бормоча извинения незнамо для кого, я сползла с кровати, так и не выпустив из рук понравившуюся шкуру. К утру, наверное, прошел дождь, и в комнате за ночь похолодало. Все-таки лето только-только начиналось — ничего удивительного.

Я обошла комнату. Накануне мне было совсем не до рассматривания, да и много ли разглядишь в свете пары свечей? Теперь же и торопиться было некуда, и ничьи взгляды меня не смущали. Не считая широкой кровати с резным изголовьем, украшенным искусно впечатанными в дерево золотыми нитями, мало что еще указывало на то, что это — комната принца и чем-то отличается от тех, что я видела в других, простых домах. Вот забытый со вчера кубок с позолотой — я легонько прикоснулась к нему и пошла дальше; массивный деревянный стол, чернильница, карты — в этом всем я ничего не понимала, да и рыться в бумагах было бы совсем некрасиво; ряд пустых полок: может, раньше тут что-то стояло, но потом Эомер забрал это в Альдбург? Пара огромных, тяжеленных сундуков, которые, наверное, никто и никогда не выносил отсюда; штандарты с привычным орнаментом…

В дальнем углу нашлась деревянная стойка, венчал которую знакомый мне хвостатый шлем. Остального доспеха тут не было, но одной этой детали хватило, чтобы у меня моментально перехватило дыхание. Все прочие вещи в комнате могли принадлежать кому угодно, но этот шлем был для меня как маяк все эти годы, ведь это его я высматривала на улицах или среди конной толпы — неизменный атрибут моего тихого помешательства.

«Глупая, глупая Оля, — думала я, бездумно перебирая белый хвост и вспоминая, как еще несколько часов назад эти же слова говорил мне Эомер. — Вот ты даже в его спальню уже пробралась — и что же дальше?»

Конечно, дальше меня все так же ничего не ждало. Никто не приходил, от окон слышался все такой же заунывный гул ветра, а я стояла в углу и осознавала, что плана «Б» у меня никакого не было. Возвращаться обратно? Вот бы бесславная поездка вышла, совершенно глупая и никчемная, как и вся моя жизнь! Нет, мне нельзя было возвращаться просто так. Если уж нашла в себе смелость шагнуть вперед, то следовало продолжать в том же духе.

Я запахнула на себе честно украденный мех и вышла из спальни Эомера. Пусть бы кто увидел меня прямо сейчас — мне не было стыдно. Да мне даже очень хотелось, чтобы кто-то что-то такое подумал, но увы — коридор, узкий и длинный, оказался совершенно пуст. Совершенно не помня, каким путем меня привели сюда накануне, я положилась на удачу и повернула налево. Коридор заканчивался еще одним поворотом и выходом на площадку с балюстрадой, а оттуда спускалась лестница и слышны были разные голоса — нестройный шум, как будто на разные лады шепталась большая толпа. Мне стало страшно, но я приказала себе не отступать. Да и возвращаться в комнату не было никакого смысла.

Это был выход в Золотой зал, не тайный ход за гобеленами, как в Альдбурге, а чуть менее тайная лестница, тянущаяся вдоль затемненной стены. Я спустилась по ней, уже понимая, что зал полон народу, который обсуждает происходящее там будто запретное, исподтишка.

На меня никто не обращал внимания, и я прошла вдоль стены ближе к помосту.

Здесь был король Теоден. Если бы не корона, которую я ни разу еще не видела, и то, что он сидел на троне, окруженный своими детьми, я бы ни за что не узнала в этом седом и согбенном старике того сильного и уверенного мужчину, которого видела почти шесть лет назад в Альдбурге. Теодред — его я наблюдала сейчас лишь со спины, но узнала, поскольку со вчерашнего вечера он не сменил одежды, — почтительно склонившись, горячо, но негромко что-то говорил отцу, периодически поднимая взгляд на стоящего рядом с троном Эомера, а тот отвечал ему тревожным и напряженным взглядом. Сам же король никак не выказывал эмоций или интереса к рассказываемому, и у меня даже появилось дурное ощущение, будто он спит или вовсе мертв.

Эовин, стоявшую дальше всех от меня, я узнала только по тонкому стану и просто догадавшись, что другой девы в окружении короля вроде не должно было быть.

Но вот рука короля пошевелилась, видимо, повелевая Теодреду замолчать, потому что он выпрямился и ощутимо напрягся, а потом и вовсе отправила принца прочь. Следом за ним помост покинул и Эомер. Я заметила, как Эовин, сначала было дернувшаяся за братьями, осталась на месте и вложила свою ладонь в руку дяди, но Теоден и здесь никак не ответил. Что за болезнь могла сотворить с ним такое?

Теодред шагал вперед, к выходу, и гневный взгляд его говорил о совсем не добрых мыслях. Толпа собравшихся расступилась перед принцем, и он увлек за собой нескольких рыцарей; я потеряла их из виду, не решившись покинуть дворец, потому что Эомер за ним не пошел — он двинулся к «моей» лестнице. Мельком скользнув по мне взглядом, он прошел мимо и поднялся наверх, а я собачонкой последовала за ним, покуда не оказалась перед захлопнувшейся дверью.

Опять на что-то надеялась? Пожалуй, уже нет. Не могла же я жить в его комнате как приблудный котенок? Я знала свое место, и решение пришло почти сразу.

Я прошла дальше по коридору, и первая же встреченная мной девушка из прислуги услышала импровизированную историю посланницы из Альдбурга, которой нужно пожить в Медусельде, пока ее господин остается здесь. Я плела небылицы и сама себе удивлялась: оказалось, быть самостоятельной не так уж и трудно и плохо, и теперь у меня было где ночевать и несложное подсобное занятие на кухне — просто чтобы не сидеть тупо целый день, глядя в стену или окно. Я так уже давно не умела.

Несколько дней прошли в выслушивании сплетен и новостей. В основном, люди удивлялись тому, как сильно и скоро за последнюю пару лет изменился король, лишь вскользь кто-то упоминал, что «где-то далеко на востоке дела не очень» и потому много приезжих. Я помалкивала, памятуя о том, что сам король не стал слушать Эомера, а где уж было разносить дурные вести такой как я. При мне сначала осторожно, а потом все смелее стали высказывать и мысли, что принцу пора взяться за управление Роханом самому.

— Чай, уже не безбородый юнец, в сорок лет — давно пора, — проворчала под одобрительные кивки старая Милда, явно знававшая ребенком и самого Теодена. — Дед-то его, старый Тенгель, надел корону только в сорок восемь, вот ничего путного сделать и не успел…

Я слушала Милду и про себя думала, что сорок лет — это уже очень даже прилично, а Теодред ведь так и не завел семью, хотя наверняка его положение немало к тому обязывало. Мысли мои неумолимо перескакивали на женитьбу и теоретическую жену Эомера, и я действительно не могла решить, желала ли я ему счастья с какой-нибудь принцессой или же эгоистично мечтала, чтобы семейные узы его никогда не заинтересовали.

* * *

В один из дней, сразу с утра, по Чертогу ураганом пронеслась весть — «Гендальф приехал!»

Я никогда не слышала этого имени раньше, но по общему ажиотажу поняла, что событие это чрезвычайной важности и редкости. Напросившись помогать Милде и не забыв упомянуть, что я приехала из далекой восточной деревни, я выудила из нее все, что она знала об этом… человеке.

Милда звала его магом, «странником» и вечным. Она рассказала, что Гендальфа знали еще деды и прадеды ныне живущих, что он путешественник, мудрец и предсказатель, но его пророчества обычно горьки и не приносят радости. Не сильно доверяя старушке-сказочнице, я всю полученную от нее информацию делила на два, но и того, что осталось, хватило, чтобы задрожали колени, и я пару часов провела одна в общей спальне с трясущимися руками и судорожными мыслями, как же мне с ним познакомиться и что именно спрашивать. Этот странный Гендальф оказался первым в моей здешней жизни шансом узнать, что со мной произошло, призрачным шансом, но хотя бы каким-то.

Как я уже успела понять, король не принимал никого до обеда, хотя сам почти ничего и не ел. После скудной трапезы его осторожно препровождали в Золотой зал, где он и оставался до вечера, даже если некого было выслушать. Эовин всегда была при нем безмолвной тенью — я наблюдала этот ритуал «вывода» несколько раз — и казалась мне едва ожившей скульптурой, разве что одетой, как человек. Она сильно изменилась с тех пор, как мы виделись на празднике ее брата. Высокая, все такая же тонкая и бледная, она мало с кем разговаривала и, казалось, больше всех переживала за дядю. В отличие от братьев, ее глаза не горели — ни праведным гневом, ни ожиданием чего-либо. Было очень горько смотреть на застывшие прекрасные черты ее лица, и, я, наверное, в чем-то представляла себя на ее месте, а ее — на своем. Может быть, потому что мы были ровесницами, может, после того полуминутного разговора, когда оказалось, что принцессы — тоже девчонки, которым грустно, больно и обидно.

Очень часто подле короля Теодена был его мрачный советник, и в такие моменты я уходила куда-нибудь подальше, не решаясь наблюдать за королевской семьей в его присутствии. Отчего-то мне казалось, что этот человек видит меня насквозь и знает, что мне здесь совсем не место.

Я заставила себя собраться с силами к обеду, и, хотя мне кусок в горло не лез, проглотила немного супа и к нужному времени тайной лестницей прошмыгнула-таки в зал.

Перед королем стоял некто в сером запыленном плаще, и седые, спутанные волосы и борода его выглядывали из-под видавшей виды грязной и мятой шляпы. Человек, усталый путник, старик… — в общем, никак не тот могущественный волшебник, которого я себе уже вообразила. Присутствовавшие в зале рохиррим молчали все как один, и в этой непривычной мертвой тишине даже мягкий и спокойный голос этого Гендальфа был хорошо слышен, но я пропустила начало разговора — видимо, аудиенция началась поспешно, раньше обычного. Старик просил или спрашивал о чем-то — я не вслушивалась, пытаясь втиснуться в ряды стоявших ближе к помосту — но король молчал. Молчал, когда я выглянула из-за плеча кого-то из воинов, и даже какое-то время после, покуда я оценивала обстановку. Привычно рядом с троном стояла Эовин — еще бледнее и отчужденнее, чем обычно, и Эомер, как мне показалось, едва сдерживающий негодование. Но из-за чего?

Наконец голос Теодена проскрипел будто мел по доске — в зазвеневшей после вопроса волшебника тишине и жужжание мухи резало бы слух.

— Уходи, Митрандир, бери любого коня, какого пожелаешь, — и, говорю тебе, покинь Рохан!

По залу пронесся ропот, но тут же утих. Люди не решались обсуждать происходящее, всецело отдавая внимание разговору между их повелителем и странным гостем.

Старик выслушал короля, помедлил, будто ожидая, что тот скажет что-то еще, но в итоге сам ничего не ответил и, нервно развернувшись, заспешил к выходу. Не было похоже, что гнев престарелого короля его напугал, — скорее, он был возмущен. Наверное, привык к более радушным приемам.

Я внезапно вспомнила, что пришла сюда не о приемах раздумывать, и поспешила за волшебником. Несмотря на кажущийся почтенный возраст, шагал тот необыкновенно быстро, да и меня порядком задерживала толпа, поэтому в Золотом зале я не успела его нагнать, а когда вышла за двери, Гендальфа внезапно нигде не оказалось, будто он и не выходил вовсе. Я сбежала по ступеням вниз, но и там нигде не увидела заветного серого плаща. Не могло же быть, что он так быстро исчез в паутине окружных улиц, даже не перейдя площадь!

Я постояла на ветру еще немного, пока из Чертога не начали выходить присутствовавшие при разговоре, и, судя по их лицам, в замешательстве были все. Но, конечно, никто из этих людей и вполовину не рассчитывал на то же, на что и я, а я в итоге даже не смогла хорошенько рассмотреть волшебника. Уверена, встреть я его в другое время и, может, в другой одежде, — я бы его даже не узнала.

* * *

— Слышали? Колдун забрал Сполоха!

Подобные «новости» стали главным приветствием в Медусельде в следующие пару дней. Сполох был главной гордостью рохиррим, вожаком всех лошадей государства, да и вообще про него ходило небылиц не меньше, чем о самом волшебнике, а некоторые мальчишки любили даже пофантазировать, будто Сполох мог разговаривать как человек. И именно этого коня выбрал Гендальф. Что ж, может, хотя бы чуть-чуть, но грубость Теодена его все-таки задела.

— Большая потеря для Рохана, но, может быть, и не самая дорогая цена за спокойствие, — проворчала Милда, усердно нарезая картошку для ужина. — Хотя кто знает, что будет… Кто знает…

Когда я мучилась проблемой, как же начать разговор с волшебником, вариант, что мы можем вообще не поговорить, даже не приходил мне в голову, ведь вот он, Гендальф, во дворце! Что могло пойти не так? Но, видимо, все. Даже будучи на расстоянии пары метров от ответа, я не смогла ухватить его.

Я слишком много навоображала себе за прошлый день. Девочка, которая когда-то потеряла свою жизнь, сейчас будто умирала во мне по новой. Моя вторая семья исчезла, истаяла, словно весенний снег; люди, которыми я так восхищалась все это время, теперь стали иными, далекими. Я не узнавала короля — он казался мне жуткой пародией на самого себя, застывший холод Эовин пугал и огорчал не меньше, золотоволосый и деятельный наследник престола, который мог бы так много совершить, сгорал от бессилия, и даже мой бронзовый бог, казалось, совершенно позабыл, что такое радость.

Я не видела Эомера порой по нескольку дней подряд, хотя регулярно находила себе занятия на втором этаже. А когда видела — уже не радовалась, потому что заражалась его горестями и сразу вспоминала оставшийся на востоке осиротевший Истфолд. Мучился ли он тем же, или я все сама себе выдумала? Наверное, некрасиво было вот так оставлять Лефлет и племянника, но после гибели братьев я уже почти не чувствовала нашего родства и того, что нужна им. В большей мере наоборот — я боялась быть им обузой. Конечно, я давно приспособилась жить среди рохиррим, но мы будто существовали порознь, как на разных полюсах. Мне исполнялось двадцать четыре, но я не представляла себя взрослой, все еще не могла этого принять. В то время как все вокруг действительно выросли и изменились, занимались чем-то действительно важным, я все еще оставалась маленькой, ничего не понимающей и не умеющей девочкой. И совершенно не знающей, что с этим делать. Вообразив на какой-то момент себя самостоятельной и деятельной, в итоге я так ничего и не исправила, ничего не добилась.

Это был мой момент отчаяния.

Я стояла там, в коридоре, едва освещенном тусклой восковой луной, заглядывающей в одно из узких стрельчатых окон по бокам, и беззвучно плакала, жалея себя и свою по-прежнему никчемную жизнь. Конечно, ни в какой иной момент Эомер появиться не мог, но к счастью в коридоре было слишком темно, чтобы в полной мере можно было разглядеть мое перекошенное ревом лицо, и когда он подошел ближе, кажется, ничуть не удивившись, что я толкусь почти на пороге его спальни, лишь коротко бросил:

— Утром я отправляюсь в Альдбург. Сбор через час от рассвета.

Возвращение в Альдбург походило больше на траурную процессию, чем на поездку. Всю дорогу не прекращался мелкий дождь, будто даже природа оплакивала наш край, никто не торопил лошадей, не пел песен, люди почти не разговаривали, а если и шептались, то едва слышно и скупо. Дружина Эомера полностью разделяла настроение своего командира, а Эомер ехал весь путь молча — я следила за ним, держась позади, — и даже на коротких привалах никто не находил смелости обращаться к нему.

Ворота нам открыли без слов, и разочарование на обычно непроницаемых лицах воинов даже не нужно было угадывать. «Мы пришли одни, простите…» — устало подумала я, проезжая арку, и тут же одернула сама себя: какое «мы»? Это вот Кенрик, и Алхельм, и Эдбальд, даже юный Эсне, чудом попавший в дружину в неполные семнадцать, — они рыцари, воины, от них есть польза, их ждали. А я так, никому не интересный довесок. За время пути никто со мной не заговорил, не считая нескольких «дай пройти» или «вставай, поехали!» Но я, конечно же, ни в чем их не винила, понятно, что настроение не помогало общению, а большинство, наверное, вообще оказались в разлуке с родными, а то и потеряли кого-нибудь навсегда. Так что, мысленно поблагодарив мужчин, что не бросили и даже приглядывали, чтобы не отстала, я свернула на свою улицу в гордом одиночестве, и обернувшийся Эсне едва заметно кивнул мне: дескать, видел.

Лефлет встретила меня холодно, едва поприветствовав, и я этому не удивилась, скорее, даже почувствовала какое-то облегчение, что она не сильно переживала из-за моего внезапного отъезда и не стала упрекать в его бесполезности. Молчаливый дом навевал тоску, несмотря на то, что был чист и обжит. Застыв в дверях, я никак не могла понять, что же мне сделать — пойти в комнату, разложить вещи и снова жить здесь или?..

Сначала я должна была вернуть лошадь.

Подходя к конюшням, я уже знала: к Лефлет не вернусь. Кедду принял дежурный, а я, отряхнув приставшую к подолу солому, двинулась к дому Эомера. Если марш-бросок в Эдорас чему меня и научил, так это тому, что лучше мучиться рядом, чем издалека.

«Буду сидеть здесь, пусть хоть убивают, — решила я, подходя к дверям личной части Дома и убеждаясь, что они закрыты. Низкое крыльцо пустовало, хотя раньше, я точно помнила, всегда стоял конвой. — Или он рано или поздно выйдет сюда, или я просто умру с голоду».

Упрямствовать мне пришлось недолго. Всего через полчаса дверь открылась, и на меня рявкнули:

— Ты чего здесь забыла?

Я было дернулась, но голос был женский, так что с места не встала:

— К правителю я, личное.

— Никого не принимает, уходи!

Дверь захлопнулась, а я осталась сидеть и просидела оставшиеся пару часов до вечера, но из Дома так никто больше и не вышел. В предзакатных сумерках я уже начала подозревать, что силы воли мне точно не хватит и, как двенадцать лет назад, я с ревом побегу куда глаза глядят. Я обхватила коленки руками и зажмурилась, с трудом вспоминая обрывки тех воспоминаний из золотого поля. С годами мне стало уже казаться, что я все себе придумала, но потом я раз за разом вспоминала слова, которых здесь не знали, и вещи, которых здесь и быть не могло — и это не то что бы успокаивало, скорее наоборот, но становилось не так страшно за собственный разум. Все же я была в своем уме. Хотя надолго ли?

Внезапно распахнулась дверь, и на пороге появился Эомер, а сразу за ним еще двое, хотя при мне никто сюда не заходил. Наверное, они беседовали в комнатах наверху все это время. Мужчины спустились во двор, скорее всего даже не заметив замершую у колонны меня, а может, им было попросту все равно. И я конечно же не стала мешать их делу.

Впрочем, разговор на улице у рыцарей с командиром был короток, и они почти сразу ушли, а вот Эомер остался. Он стоял в одиночестве под звездным небом, глядя куда-то вдаль, и мне было достаточно одного того, что это вижу только я. Время словно замерло, и даже вездесущий ветер как будто бы стих. В глухой тишине огромное, тяжелое до того небо вдруг показалось невесомым и улетело куда-то прочь, а в лицо бросилась пыль и запах земли.

Я смутно чувствовала, как оторвалась от земли и болтается в воздухе моя голова, как стукнулись о дверь ноги — кажется, меня несли — но когда окончательно смогла осознать, что происходит, обнаружила себя сидящей, или скорее полулежащей, в прихожей, на том самом диванчике, где ночевала когда-то. Надо мной склонилась женщина — и нахмуренные брови ее не обещали мне ничего хорошего. Это она прогоняла меня днем и вряд ли подобрела с тех пор.

— Ты заболела, беременная или еще чего?

Я промямлила что-то вроде «нет», еще не вполне понимая, что случилось.

— Чего?

— Н-нет, наверное, просто не поела, забыла…

— Да как же, забыла. Весь вечер глаза мозолила… — пробормотала женщина так, чтобы я точно услышала, и обернулась назад. Я проследила за ее взглядом и наконец увидела того, кто меня принес. Он дожидался, пока я приду в себя?

Отложив полотенце — нужна ты ему, глупая девчонка! — и встряхнув мокрыми волосами, Эомер безразлично кивнул и стал подниматься наверх, к себе.

«Уже ведь ночь», — запоздало вспомнила я и осторожно встала. Голова не кружилась, ноги не подкашивались, хотя некоторая слабость пока еще ощущалась. Когда я ела последний раз? Перед прошлым рассветом в Эдорасе? Нет, я же чуть не опоздала на сбор, да и в столице все время было как-то не до харчей…

— Ты идешь или снова собираешься полы подтирать?

Резкий голос вывел меня из тумана, и я пошла за его хозяйкой на кухню, где меня усадили за стол. В огромную кружку с ромашкой, что бухнулась передо мной, заплескался крутой кипяток.

— Хелинд, — рядом с кружкой тут же оказалась мисочка с медом, а сама женщина, вздохнув, села напротив и уставилась на меня.

Я чувствовала себя будто пойманной на месте преступления и откровенно тупила.

— Ну, так что ты хотела-то, Безымянная?

— Я Ольга, — торопливо исправилась я, — Ольга. С востока я, братья пали — некуда мне идти, больше никого не осталось… — соврала я и полезла пальцем в мед, стараясь не смотреть Хелинд в глаза. — Только Эомера вот и знаю здесь…

Женщина еще раз вздохнула и ничего не ответила.

В таком же молчании я выскребла весь мед, хотя есть и не хотелось, потом выпила чай, который наконец-то немного остыл, и когда меня уже стало клонить в сон, Хелинд накинула на меня толстенное покрывало:

— Спи здесь. Нечего в ночи по дому шастать.

Здесь так здесь. Мне не впервой было спать на кухне. Завернувшись в покрывало, я попыталась воссоздать в памяти сценку, как Эомер поднимает меня и несет в свой дом на руках, но кроме пары неявных картинок у меня в голове ничего не было, и все, как обычно, осталось лишь голой фантазией.

* * *

Из Дома меня в итоге никто не прогнал. Эомеру не было дела до того, кто сидит на кухне или готовит ему обед, он не приходил сам и не вызывал меня, а Хелинд ничего не передавала. Делать тоже было особенно нечего, потому как кроме правителя, жили здесь только мы. Неудивительно, ведь во всем городе было теперь вряд ли больше двух сотен человек, да и то в основном воины, живущие в казармах. Часть гарнизона оставалась на востоке, и Хелинд сказала, что где-то там, среди них, ее младший, последний сын, и она его ждет.

Несколько дней ничего не происходило, Хелинд просто уносила еду наверх и возвращалась с чем-то, что требовало стирки или чистки. Я старалась сдерживаться и не напрашиваться на ответственную работу, не шататься по дому, но стоило только тетушке Хелинд выйти в город, как ноги неумолимо несли меня в прихожую — и там я замирала, вслушиваясь, как ходит наверху хозяин дома, не принимает ли он кого-то, но пока так никто и не приходил, не считая ежедневного рапорта патрульного, а его Эомер всегда принимал здесь, внизу.

В один из таких моментов, когда я привычно дежурила под лестницей, входная дверь распахнулась, и буквально влетевший рыцарь, в котором я внезапно узнала Верхарда — моего конвоира после того давнего случая на реке — прокричал мне прямо в лицо, тряся за плечи:

— Позови! Позови Эомера! Бегом!

Я взлетела по лестнице не размышляя и даже совсем не подумала, что лишнего могу увидеть, врываясь в комнату мужчины без стука, практически так же, как минутой назад внизу появился Верхард:

— Скорее вниз! Там новости!

Нет, ничего лишнего или неприличного я не увидела — Эомер всего лишь писал что-то, склонившись над столом, заваленном бумагами и картами, но тотчас же отбросил перо и ринулся вниз. Когда я спустилась вслед за ним, в прихожей было уже трое рыцарей. Я почтительно отошла назад, предчувствуя, что затишье кончилось.

Через полчаса Эомера уже не было дома.

Он стал уезжать часто, сразу на несколько дней, иногда возвращаясь злым и бодрым, иногда уставшим и еле поднимающимся к себе. Порой он бывал в грязи и крови — и тогда тетушка Хелинд бежала за лекарем, а я, после того, как Эомер скидывал доспех и поднимался наверх, трясущимися руками осматривала железо, пытаясь понять, насколько все серьезно. Пока ничего страшного не бывало, но я понимала, что так будет не вечно, и однажды могут принести его бездыханное тело, а то и вовсе — лишь весть.

* * *

Сейчас Эомер и его эоред отсутствовали уже пятый день, и это был дурной срок. За четыре дня конница спокойно могла доскакать до северных рубежей Истфолда и вернуться обратно, но что им было там делать?

Я ходила к казармам, дежурила у конюшен, ловила весточки у ворот. Даже навестила родню Себальда, хотя сам он был в отряде Эомера и тоже отсутствовал. Ни у кого не было новостей. Но войско не могло исчезнуть вот так молча, сгинуть без следа и вести, даже если полегли все. Подтверждением последнего уже стала бы вражеская орда у ворот, но дороги были пусты и безмолвны, и это все еще не давало отпустить надежду.

Шестой день был моим днем рождения, но я ничего не сказала Хелинд, и она ушла спать, как только зажглись звезды. Я же поднялась наверх, отворила дверь в пустующую уже почти неделю комнату и, не решаясь зайти, прислонилась к косяку.

Здесь пахло мехом и железом. Еще, конечно, деревом, как и везде в домах, а при взгляде на беспорядок на столе в память настойчиво лез запах бумажной пыли. В окне сияла луна, теперь уже полная и яркая, будто умытая, но рассматривать и трогать что-либо не хотелось — все должно было оставаться так, словно хозяин вот только что вышел.

— С днем рожденья, Оля, — прошептала я, сползая на порог, — с днем рожденья тебя…

А наутро меня разбудила чья-то рука, настойчиво теребящая плечо. Это был Эомер. Они вернулись!

— Где Хелинд?

Я заозиралась, силясь понять, сколько я проспала и где и в самом деле может быть тетушка. Шея затекла, спина болела так, будто ее били палками, но в окна лилось солнце, а значит, Хелинд уже давно встала и куда-то ушла. Иначе бы она, конечно, первой услышала, как вернулись рыцари.

— Воды принеси, внизу не хватило, — донеслось до меня из глубины комнаты, и я увидела, что Эомер начал раздеваться прямо при мне. Спасибо, хоть отошел и отвернулся.

Я метнулась на кухню и с приятной благодарностью помянула Хелинд, которая оставила целый котел горячей воды. Обычно воду и лекаря наверх поставляла тоже она, а я только открывала двери, но теперь с чистой совестью и намытыми руками здоровенный медный таз по лестнице тащила я.

Дверь свою правитель так и не закрыл, и я зашла к нему без промедления. Он уже снял и поддоспешник, и рубаху, и я привычно скользнула взглядом по телу, отмечая лишь несерьезные ссадины, грязь и несвежие уже синяки. Ничего такого, чего я не видела у братьев. Эта привычка даже помогла мне не зардеться маком и с честью выдержать первую минуту присутствия в комнате.

— Ты уже можешь идти.

— Но я могла бы помочь, мой господин. Я всегда…

— Иди.

Перечить правителю не было смысла, и я вышла, прикрыв за собой дверь, но, уходя по коридору, впервые за невообразимую прорву времени я улыбалась.

* * *

Все оставшееся лето Эомер продолжал ездить то в столицу, то в дозоры, правда, более так надолго не задерживался. Тетушка по-прежнему не пускала меня к нему, когда сама бывала на месте, а значит, почти всегда, так что те немногие случаи, когда мне доводилось его видеть, я старательно запоминала и считала по пальцам.

В начале осени, как уже стало привычно в эти годы, день рождения Эомера никто не праздновал, но сам именинник, так случайно ли вышло или было подгадано, в этот день оставался дома. Я привычно дежурила с раскрытыми дверями кухни за шитьем, лениво рассматривая свою работу и думая о том, какая новая зима нас ждет. Хелинд так же неторопливо перебирала посуду: что-то уже не годилось для Дома, и стоило наведаться в хранилище.

Настойчивое железное бряцанье в прихожей возвестило о гостях, и я, бросив дело, поспешила полюбопытствовать.

Принца Теодреда я узнала сразу, хоть был он и в простом доспехе. Эомер уже был тут же, и братья коротко поприветствовали друг друга, будто виделись только вчера.

— Иди комнату рядом подготовь, быстрее! — Хелинд выглядывала вместе со мной и тоже видела, как Теодред заспешил наверх, даже не сняв доспехи. — А потом бегом сюда — поторопимся с обедом, а то видно важное что-то — лясы точить до самых звезд будут, а про еду и не вспомнят.

Я уже давно привыкла к тетушкиной манере общения и рванула наверх. Дверь Эомера была едва прикрыта, но судя по доносящемуся оттуда спокойному голосу принца, ничего страшного не произошло, и я не стала подслушивать личные беседы двух царственных братьев.

Как Хелинд и предполагала, мужчины жгли свечи полночи. Я даже решила, что напрасно готовила комнату, и что Теодред тронется в путь еще до рассвета, даже не зайдя в нее, но ошиблась: принц провел в Альдбурге следующие два дня, не покидая дома Эомера и даже по большей части в его комнате, уходя в свою лишь поспать несколько часов. Отряд, с которым он прибыл, свободно разместился в полупустых казармах, и я даже не знала, сколько их было.

К ночи второго дня я поднялась наверх, чтобы забрать опустошенный поднос с ужином, и в коридоре почти столкнулась с выходящим из комнаты брата Теодредом. Прижавшись к стене, я пропустила сначала его, а потом и Эомера. Кажется, их обоих нисколько не смутило мое присутствие в этом же коридоре. Племянник короля выглядел уставшим и печальным, а вот наследник, напротив, был странно, до нервного, бодр, будто в предвкушении чего-то важного.

— … Гондор теперь не поможет, и если Боромир был прав — нас ждет то, что запомнится в веках! — закончил принц какую-то свою мысль.

— Но мое сердце чувствует, что ты не вернешься, — задумчиво и печально произнес Эомер.

— Не тревожься тем, что неизвестно, брат, а я знаю, что мы еще увидимся, — улыбнувшись, Теодред хлопнул Эомера по плечу и прошел дальше, к себе. — К тому же никому еще не удавалось выбить меня из седла, а конь у меня лучший! — крикнул он уже с порога своей комнаты.

— Лошади смертны, брат мой, как и мы… Как и мы.

Эомер постоял еще немного в пустом коридоре, будто надеясь, что принц передумает и вернется, а потом зашел к себе и закрыл дверь. Это был знак, что меня там уже не ждут, и я с пустыми руками спустилась на кухню. Сон не шел, и горькие слова Эомера все никак не хотели покидать мою голову.

Наутро братья выехали вместе, каждый со своими воинами, и вне города должны были разъехаться в разные стороны. Ощущая какую-то неясную тревогу и печаль, я провожала их взглядом от крыльца, в рассветном тумане силясь до последнего не отпускать медленно тающие силуэты.

Я зашла обратно в мигом опустевший дом, не спеша поднялась наверх — стоило прибраться в комнате, где ночевал принц, — но первым делом заглянула в комнату Эомера. Было похоже, что он не спал всю ночь — постель была едва тронута, а поверх одеял разложены карты. Другими картами и какими-то свитками оказался завален стол и даже пол рядом с ним. Осторожно развернув один из них, я уставилась на незнакомые витиеватые буквы и, даже видя их впервые, поняла, что это тот самый эльфийский, о котором когда-то говорила Лефлет. Вернув свиток на место, я осторожно вышла и закрыла за собой дверь, понимая, что влезать в этот беспорядок нельзя, да и все равно я не сложу все как надо.

День шел за днем, и наступившая зима не принесла снега — лишь дожди и постылое уныние. За это время я даже несколько раз навестила Лефлет, хотя по большей части Редвина. Подруга ничем не показывала, что злится или обижена, но в нашем общении не было уже совсем ничего близкого. В один из моих последних визитов она сказала, что собирается поехать к своей семье и ждет, когда немного подсохнут дороги и целой группой отправятся последние желающие.

В один из дней Эомер, уехавший как обычно с дозором, вернулся к ночи, когда я уже почти спала: он прогромыхал по лестнице, и я выскочила в прихожую, едва успев накинуть на сорочку платье. Он не снял доспехи, как обычно это делал, и сердце мое заколотилось в панике. Стараясь оставаться бесшумной, я скользнула вслед за ним наверх и, осторожно заглянув в открытую дверь, застала Эомера застывшим посреди комнаты и обычного уже бумажного беспорядка в глубокой задумчивости.

Я постучала в косяк:

— Мой господин?

Не сразу, но Эомер обернулся.

— Позвольте помочь?

Кивок был мне ответом, и я первым делом осторожно собрала раскиданную по полу бумагу, переложив все на стол. Образовавшаяся там гора теперь вряд ли могла иметь какую-то систему, но никаких возражений не последовало, а значит, порядок был уже не важен. Три зажженные свечи разогнали сумрак и оцепенение.

Свой хвостатый шлем и перевязь с мечом Эомер снял сам, и я потянулась к ремешкам панциря, отмечая, что сегодня правитель в бою явно не был, а значит, о ранах можно не волноваться. Я помогла ему стянуть кольчугу и собралась было утащить все железо вниз, но Эомер меня остановил:

— Оставь здесь. Просто принеси воды.

Внизу меня встретила Хелинд, но я, изо всех сил давя в себе довольную улыбку, сказала ей, что правитель попросил меня лично, и что-то невнятно бормоча, тетушка вернулась к себе.

Когда я поднялась обратно, с полным тазиком и запасным полотенцем на всякий случай, Эомер был уже в легких штанах и свободно расстегнутой рубахе с закатанными рукавами. Таз занял свое привычное место на табурете, а я так же привычно дернулась на помощь — полить воды или придержать волосы — когда Эомер склонился над ним. Мне приходилось так помогать братьям, если им бывало неудобно мыться самим. Но едва я подошла и протянула руки, как Эомер выпрямился — и привычное закончилось: стоявший передо мной мужчина не походил на моих братьев и не был сейчас уставшим воином или повелителем — он был моим наваждением. Шум в голове и жаркий трепет свечей сделали свое дело — не в силах оторвать от Эомера взгляд, я скинула свое так и не зашнурованное платье, оставшись перед ним в одной сорочке. Я была рядом почти полгода, я знала, как долго возле него не было женщин, и надеялась, что, может, сегодня он будет не так требователен и закроет глаза на то, что я — не самый завидный подарок.

Мои ладони, которыми я невесомо коснулась его груди, полыхали, как и лицо, и все остальное тело, и задрожали, когда он накрыл их своими …

— Я скорблю о твоих братьях, Ольга, — Эомер отнял от себя мои руки и заставил опустить их, — Обо всех павших в этой войне и тех, кто не доживет до ее конца… — он осторожно отвел с моего лица прядь неубранных волос и невесомо поцеловал в лоб. — И теперь не время для этого, иди спать.

До меня не сразу дошли его слова — мое сознание улетело так глубоко в голову, что пришлось прокрутить их еще раз будто в записи. Я бессознательно двинулась прочь, даже не вспомнив о брошенном платье, и бесшумно закрыла за собой дверь.

Здесь, в коридоре, силы мои закончились. Я упала на колени, окончательно осознавая, насколько сильно ему не нужна. Слезы и обида душили, и я никак не могла собраться и спуститься в свою комнату — вокруг разверзлась черная пустота, и я боялась сделать шаг в сторону, чтобы не утонуть в ней. Мысли бились в беспорядке, малодушно хотелось цепляться за это «не время» как за надежду, что когда-то наступит именно «время», но я знала, что это не так и, если мы переживем все то, что еще предстоит, то уже не вернемся к этой точке никогда.

Я снова и снова вспоминала все наши с ним встречи, начиная с того круга у костра, и не чувствовала стыда за свое сегодняшнее предложение. Стоило отдать Эомеру должное: даже отказывая, он сберег мою честь во всех смыслах, пусть и не сердце. Я прислушалась: там, за дверью, Эомер не ложился. Он ходил по комнате, то останавливаясь, то снова меряя ее шагами. Первое время внутри даже всколыхнулась надежда, что он передумает и выйдет за мной, но внезапный железный грохот и единственный горестный вскрик возвестили, что вряд ли я была предметом его мыслей. Наверное, мне уже должно было быть холодно, но я ничего не ощущала и не заметила, как забрезжил поздний зимний рассвет, а мой разум унесло усталостью от пережитого.

В полудреме я почувствовала, как меня накрыло чем-то безмерно теплым и тяжелым, и сознание обволокло знакомым запахом. По привычным железным звукам я поняла, что Эомер перешагнул через меня и уже спускался вниз. Протерев глаза, я вцепилась в мех и последовала за ним и, выглянув из коридора поверх лестницы, увидела, что внизу его ждал полностью собранный Себальд. Пока командир застегивал на поясе ножны, дружинник подтянул ремни его доспеха, и они, на миг застыв, едва заметно кивнули друг другу. Эомер вышел первым, и я, уже не смущаясь и не таясь от Себальда, сбежала вниз по ступеням. Мой друг даже не стал скрывать свое удивление: лохматая, в шкуре поверх одной сорочки и спустившаяся из комнат господина, я могла навевать только одну мысль. Мне не было до этого дела — опередив Себальда, я выскочила на крыльцо.

Во дворе Эомера уже ждала дружина и его серый конь. Он надел шлем, взлетел в седло и, не дожидаясь, пока Себальд отодвинет с дороги меня и нагонит его, послал коня прочь. Спины снявшейся следом дружины мгновенно заслонили его фигуру, как я ни высматривала знакомый силуэт.

Позже я узнала, что накануне далеко на Изенских бродах погиб Теодред, но не могла даже представить, что сам Эомер больше не вернется в Альдбург.

В эту ночь я видела его в последний раз.

То опустошающее чувство, что накрыло меня на следующие несколько дней, позволило наконец-то трезво оценить весь ужас и безысходность ситуации. Не было никакого смысла оставаться в пустом городе. И дело даже не в Эомере, которому, я была уверена, не смогу больше нормально взглянуть в глаза, а в том, что к весне уже начался бы голод, а расправиться с гарнизоном теперь могло и вовсе небольшое войско, окажись оно у стен.

Вести о поражении войска Теодреда на Изене, в Вестфолде, и наступлении врага по второму фронту уже не шокировали, но отчетливо рисовали совершенно печальную картину: спасаться теперь можно было только в Эдорасе. И если в Истфолде больше не станет кого защищать, то и коннице Эомера нечего тут делать — правитель сможет объединиться с основными силами короля, и уж тут, все были уверены, Теоден не сможет это проигнорировать, не теперь, когда пал его единственный сын, а две трети страны разорены.

Так что сегодня уходили последние жители, как и говорила Лефлет.

Мне нечего было собирать в путь — весь мой скарб легко уместился в узел, который нетрудно было нести даже мне самой. А из Дома я взяла с собой шкуру, очередной мех с «запахом Эомера», последнюю связующую ниточку, с которой я была не в силах расстаться. Лошадей никто не брал — всех, даже обычных тягловых, оставили на смену воинам, которые должны были еще вечером вернуться из дозора, но пока не вернулись, и никто не поднимал эту тревожную тему, боясь нагнетать еще большее отчаяние.

Все мы — женщины, несколько стариков и пятеро детей — всего человек, наверное, сорок или даже меньше того, с рассветом собрались у ворот. Стража взирала на наш уход безмолвно. Я не знаю, хотелось ли им уйти тоже, или честь воина не допускала даже возможности таких мыслей, но одно нас роднило наверняка — все мы выглядели измученно и… безнадежно. И хотя я не знала именно этих ребят, мне было до слез печально думать, что они, возможно, скоро погибнут вот здесь же, защищая уже никому не нужный город, если дружина Эомера явится позже орды врагов или не придет вовсе.

Нас сопровождала оставшаяся конная смена, по сути, легкий дежурный гарнизон — всего дюжина всадников, сколько уж было. Лефлет и Редвин шли рядом со мной. Хелинд появилась просто пожелать всем доброго пути и за ворота не вышла. Накануне вечером, на кухне, сжимая ладонями кружку с чаем, она устало сказала, что ей незачем идти куда-то еще, что она в душе похоронила всех пятерых сыновей и путь ее закончится здесь, и я не стала с ней спорить.

За ночь слегка подморозило, и кое-где дальше от городских стен нам стали попадаться припорошенные снежной мукой ложбины. Люди шли, едва переговариваясь, и шли весьма быстро — никто не хотел лишний раз останавливаться на стылом тракте. Кто-то планировал свернуть, не доходя до Эдораса, это те, у кого были родичи в землях Короля севернее тракта, те же, кому повезло больше — или меньше, если совсем никого не осталось, — спешили попасть поскорее в столицу. Желающих идти дальше, в Вестфолд, конечно, не было. Воспоминание о гибели принца снова болью кольнуло в сердце, ведь я видела его, живого, полного сил и улыбающегося, совсем еще недавно. И пусть мы не были даже особенно знакомы и видела я его всего несколько раз, для меня королевская семья была дорога, потому что она была дорога Эомеру, а это значило почти все.

Я бы ни за что не стала напрашиваться жить ни в семью Лефлет, ни тем более в Медусельд, несмотря на мое недавнее там пребывание. Сделать это значило бы для меня начать новый круг мучений, а я больше не хотела. Затеряться в городе сейчас было самой лучшей моей идеей, и я обдумывала эти новые и пугающие перспективы, пока мы шли. Найти угол, самый простой, напроситься швеей, лишь бы хватало на кусок хлеба с сыром, а там видно будет. Я что-то да умела, не была неженкой или ленивой. Всему, что нужно для дома, меня научили, а потребуется больше — я и это смогла бы.

Вдруг кто-то вскрикнул слева от меня, и в толпе стали громко перешептываться. Я встрепенулась, но не поняла, что случилось, а потом…

Все побежали, и я побежала с ними. Моя голова тут же растеряла все мысли об Эдорасе, и я не думала ни о чем кроме «Вперед, беги вперед как все!» В этой беспорядочной толпе невозможно было разобрать, кто где, — вокруг меня оказались сплошные незнакомые, искаженные ужасом лица. Конечно, я знала кого-то из этих людей, но сейчас не смогла бы их различить. Лефлет, подхватившую Редвина на руки на моих глазах, я потеряла из виду почти сразу, и оставалось только надеяться, что подруге достанет сил удержаться на ногах и ее не затопчут свои же. Наверное, все мы пытались бежать вдоль тракта, и через некоторое время я начала ждать, когда сзади донесутся родные, привычные звуки: стук копыт и железный лязг нашей маленькой истфолдской конницы, но его все не было, а силы кончались.

Внезапно я врезалась в одну спину, оттолкнулась от нее совершенно бездумно и продолжила бежать, но не одолев и пяти метров снова натолкнулась на кого-то, кто тоже застыл на пути. А потом еще раз и еще. Некоторые уже стали сворачивать вправо — и я свернула вместе с ними, совершенно не понимая, что мы делаем и почему уходим от дороги, но думать долго мне не пришлось, потому что одновременно с нескольких сторон послышался странный свист, и почти сразу же я услышала, как лязгнули мои зубы, и перед глазами потемнело. Обдирая ладони, я упала на замерзшую землю, продолжая слышать бегущих людей вокруг.

* * *

На удивление легко открывшиеся глаза мало чем мне помогли — было темно, а звуки проходили будто сквозь воду — далекие и размытые. Впрочем, это было не людское испуганное многоголосье, а что-то другое, монотонное и незнакомое. Я по-прежнему лежала животом на земле, и совершенно окоченела — ни руки, ни ноги не хотели двигаться. Хорошо хоть я могла дышать и теперь уже чувствовала, как пульсирующе ноет затылок, передавая боль в виски и почему-то нос. Постепенно я стала различать контуры вытянутых перед лицом рук и осознала, что свет проникает ко мне сквозь плотную ткань — кто-то, по случайности или из заботы, накрыл меня моим же плащом с головой. Что ж, может, только поэтому я была еще жива…

Шея, к счастью оказалась в порядке, и я, упершись в землю подбородком, подтянула поближе одну руку. Пальцы совсем не шевелились, и я отогревала их дыханием до тех пор, пока в глазах снова не помутилось. Но зато это было началом моей маленькой победы над зимой и собственным телом — по чуть-чуть, палец за пальцем, но рука задвигалась, и за ней то же самое пришлось проделать и со второй. Теперь я могла рискнуть и приподнять краешек плаща, чтобы посмотреть, что же происходит. Звуки почти стихли, и в основном я слышала лишь ветер. Монотонные звуки оказались гулом пульса в моих собственных ушах.

Первым, что я увидела, было чье-то мертвое тело. Не было видно лица, но по тому, как снег и ветер припорошили голые женские лодыжки, было понятно, что их хозяйка холодна и не двигается уже давно. Мои собственные ноги сводило от холода нестерпимо, так, что казалось, будто их выворачивает из суставов, но боли от этого я не чувствовала. Нужно было срочно что-то сделать или остаться в этом поле навсегда. Вероятно, конница прошла мимо и не заметила меня, а рядом мог оказаться еще кто-то выживший.

Я перевернулась и почти села, опираясь на локти и тут же с ужасом убеждаясь, как не вовремя и опрометчиво я это совершила: метрах в двадцати от меня стояли и тихо переговаривались незнакомые мне люди. Их было четверо или пятеро — большие, лохматые силуэты. «Дунландцы», — вспомнила я рассказы про воинственных соседей, с которыми веками враждовали рохиррим. Сразу стали понятными и внезапный поворот толпы с тракта, и свистящие звуки — наверняка это мне в голову прилетел камень из пращи. Я замерла, боясь привлечь внимание и коря себя за поспешность, но теперь, конечно, только слепой не заметил бы, что я сижу тут и озираюсь, но каким-то чудом они меня пока еще не замечали. Не слыша их разговор, но и не сводя с темных фигур взгляда, я тихонько опустилась обратно и не без труда снова легла на живот. Нужно было, наверное, отползти за какое-то укрытие, туда, где был шанс пережить день, и, может быть, к ночи они уйдут сами. Я осмотрелась, насколько позволила мне поза, и теперь заметила движение таких же темных фигур почти со всех сторон. Кто-то дальше, кто-то ближе, поодиночке и маленькими группами, победители бродили по полю — подбирали что-то с земли и обыскивали безвольные, поломанные тела. Меня охватило чувство гадливости, и я замерла под плащом, пытаясь одолеть подступающую тошноту.

Внезапный хруст снега сбоку заставил меня забыть и о мертвых, и о тошноте, и о боли. «Замереть и не дышать» стало единственной живой мыслью. Я слышала, как тяжелые сапоги проскрипели у меня перед самым лицом, и время потянулось нескончаемо медленно. Когда же показалось, что его прошло уже слишком много и давно ничего не слышно поблизости, я еще осторожнее, чем в прошлый раз, приподняла край плаща и посмотрела в образовавшуюся щелку.

Он был здесь. Прямо передо мной. Два огромных черных заскорузлых сапога и шипастое било кистеня прямо у самой земли. Теперь время практически остановилось, и я перевела взгляд на оружие, не осознавая, зачем смотрю на него и запоминаю, как медленно, густыми каплями, в снег стекает кровь с его шипов. Представляя, как этот кусок железа разбивает чью-то голову, я даже не осознала момент, когда сильная рука вздернула меня за шкирку и попыталась поставить на ноги. Ноги, конечно же, не послушались, и я повисла в железной хватке как котенок.

Мужчина был темен лицом и ужасающе широк в своей черной лохматой шкуре поверх доспеха. Его злые глаза посмотрели на меня с прищуром пару мгновений, а потом я с силой полетела назад на землю и задохнулась от боли и ужаса. Что ж, один удар его кистенем — и все закончится. Я зажмурилась и даже не почувствовала боли — не успела — когда мою голову с неимоверной силой откинуло вправо, а сознание снова накрыло черное ничто.

* * *

Спустя какое-то время я едва различала, куда меня постоянно тащат и чего хотят, а потом, наконец, все тряски прекратились. Меня оставили в покое, на земле, лежать в неудобной позе, но все, чего мне хотелось, — это чтобы перестало болеть разбитое тело, а больше всего — голова. Рассудок выхватывал отдельные моменты, которые никак не укладывались в знакомую картину. Я понимала только, что была уже ночь и много людей, говорящих непонятно. Кажется, я пыталась что-то говорить сама, но пару раз получила сапогом в живот — и говорить расхотелось. Даже стонать или выть.

«Ночью надо спать. Сон лечит», — подумала я, и уговаривать организм не пришлось. Кажется, я проспала тогда очень долго, едва приходя в себя, чтобы выпить поднесенную воду или отползти в туалет. Я так и не узнала, кто был вокруг меня в то время, не узнала, кому могла бы сказать спасибо за заботу и что с ними стало потом.

Я стала различать лица через очень много попыток прийти в себя. Постепенно мир начал становиться понятнее, и ледяной молнией осознания меня прошибло до самого желудка: я пленница. И весь уже накопленный опыт подсказывал: если не убили сразу, то дальше ждет что-то совершенно ужасное. Мои руки и ноги были связаны, как и у нескольких женщин, что сидели рядом, на земле. Незнакомые лица, хотя они могли быть и из Альдбурга тоже — я не со всеми была знакома лично, когда мы уходили, и теперь жалела об этом. Лефлет среди нас не было, и я не знала, радоваться мне, что она уже не мучается, или скорбеть о ее гибели. Конечно, и Редвина никто не стал бы тащить с собой — пятилетний ребенок слишком большая обуза. Я лишь надеялась, что они не долго страдали.

Вот и все. Теперь совсем никого не осталось.

Я молча легла на бок, и чья-то ладонь опустилась мне на плечо в знак бессильной поддержки. Тогда мы не разговаривали друг с другом, и никто не пытался еще как-то со мной общаться, а послушно приходящий сон казался лишь бесконечным падением в жуткую пустоту.

* * *

Через день, а может, через два или три — я потеряла счет моментам ясного сознания — дунландцев в лагере стало больше. Они много и громко разговаривали, и мы, почувствовав какие-то перемены, встревожились. Присматривавший за нами воин рыкнул в нашу сторону уже привычно, хотя никто даже не поднял головы выше разрешенного, а потом еще двое подошедших мужчин начали растаскивать нас в разные стороны. Хватали за что попадется: кому-то не везло, и их тащили по земле прямо за волосы, и когда пришел мой черед и я почувствовала, как с меня будто снимают скальп, я изо всех сил замычала, крепко сжав зубы, помня лишь о том, что подавать голос запрещено, и это сразу отозвалось такой дикой болью в переносице, что у меня все поплыло перед глазами, и только наощупь, когда меня толкнули куда-то, я поняла, что меня пихают в клетку. Чьи-то руки бережно подхватили меня там, и я сжалась в клубок в незнакомых объятиях, стараясь сохранить это ощущение и тепло как можно дольше, как единственное, что имело сейчас реальную ценность.

Клетку ощутимо закачало — нас куда-то везли. Обнимавшая меня рука осторожно гладила по волосам и, наткнувшись на спутанный на виске клок, аккуратно обошла его, едва я успела почувствовать тупую боль в том месте.

— Надо промыть, — расслышала я едва различимый шепот, — Ничего, воды всем хватит, воды много… Снег на полях… Мы едем на север.

Я не хотела ехать на север. Какой север? Что там? Отсюда на север лежал Волд, но все табуны давно стянули к Белым горам, и в этих обширных, но малообжитых землях больше не было рохиррим. Дунландцы, конечно, тоже это знали и потому спокойно разъезжали по северному Рохану, как у себя дома.

Выпутавшись из чужих рук, я попробовала сесть и осмотреться. И правда, снег был уже повсюду, хотя вряд ли мы могли успеть уехать настолько далеко на север. У подножия гор, где проходил тракт, он за всю зиму едва прошлогоднюю траву припорошил, а здесь я могла разглядеть вокруг лишь белую пустоту.

И клетку.

Я насчитала четыре головы, со мной, значит, нас тут было пятеро. Две женщины — одна смотрела на меня, вторая — куда-то вдаль, сквозь прутья, третий — мужчина, и еще чья-то макушка спутанных волос выглядывала из-за его плеча. Мужчина был одет в какую-то совсем рвань и явно давно не умывался, хотя это именно он обнимал меня и грел, болтая свою ерунду про воду. Остальные молчали, да и я не знала, что сказать.

Я прислонилась к стенке, и меня закачало вместе со всей повозкой в такт.

Даже в самых плохих мыслях о будущем я такого итога не видела. Думала, может, моим концом станет пасть волколака, как однажды чуть не случилось, или распоротый мечом живот. Малоприятные смерти, но такие возможные… Но не это. Судя по рассказам об этих людях, их плен был худшим вариантом, и никто из говоривших такие неприятные вещи рохиррим не считал, что можно жить в плену. Не то чтобы я много об этом тогда думала, но мне казалось, они так говорят из-за пресловутой гордости и только. Но теперь, в этой клетке, глядя на людей, молчащих и избитых, и чувствуя, как разламывается от боли собственное тело, я уже тоже не верила, что долго так смогу.

Голова ощущалась чугунной, такой же тяжелой и гудящей, особенно когда нашу часть повозки подкидывало на кочках. Ужасно хотелось лечь и больше не проснуться, чтобы больше не чувствовать этого, но одновременно становилось страшно, что вот так все и закончится, и я не узнаю, что могло бы быть дальше. Почему-то мысль об ужасах плена существовала параллельно с какой-то странной надеждой на то, что все это каким-то чудесным образом завершится, хотя откуда было ждать помощи, я не представляла. Казалось, весь мир и все хорошее стремительно таяло там, южнее, у гор, а все остальное пространство затягивало черным и злым, и мы двигались как раз туда.

От железных прутьев уже промерзла спина, и я с тоской вспомнила давно потерянную шкуру из дома Эомера.

Был ли еще жив он сам? Что стало с городом? Сопровождавшие нас воины, я не сомневалась, полегли все до единого, а скольких из нас, живых, забрали дунландцы, я не представляла. Нас атаковали так близко к Альдбургу, что, наверное, враг уже пировал в главном зале…

Меня затошнило — то ли от боли, то ли от тряски, а может, виноваты были тяжелые мысли, — и я уткнулась лбом в угол, стараясь не сделать всем вокруг еще хуже, но в желудке не было ничего, кроме воды. Сзади меня поддержали чьи-то руки, и я опять упала в объятия, потеряв всякое желание снова поднимать кружащуюся голову.

* * *

Когда меня аккуратно растолкали, было уже темно, и повозка стояла на месте: дунландцы разбивали лагерь. Один из мужчин открыл дверцу — и мы дружно отползли подальше от открывшегося входа. Мужчина поднес факел и оглядел нас, а затем просто ухватил одну из женщин за подол и одним рывком протащил через всю клетку, вышвырнув на землю. Держа ее за волосы у своих ног, он поставил нам ведро с водой и захлопнул дверь, вновь окрутив ее лязгающей цепью. Женщина молчала. Не издала она ни звука и тогда, когда ее потащили куда-то в сторону, так далеко в темноту, что я уже не могла рассмотреть, куда.

Внутренности скрутило, стоило представить себя на ее месте, но мой новый друг бодро подскочил к воде и, оторвав от своей и без того лохматой рубахи кусок почище и намочив его, ухватил меня за подбородок и принялся крутить лицо, оттирая его в едва доходившем до нас свете лагерных огней.

— Оставь ее, — раздалось справа. — Может, дольше целой останется, пока выглядит так…

Я попыталась скосить глаза и повернуться, чтобы увидеть говорившую, но удерживающие пальцы не дали. Наоборот, они деловито прощупали мое лицо, и, когда коснулись переносицы, не позволили вырваться от охватившей лицо сильнейшей боли.

— Терпи, у тебя нос сломан. Негоже так…

Что «так» я не услышала, потому что от новой порции острой боли перестала понимать вообще что-либо. Наверное, опять провалилась в свою пустоту, потому что когда я очнулась, в клетке нас снова было пятеро, и вернувшаяся сидела отдельно, у самого входа, склонив голову к решетке и глядя куда-то вдаль, как и тогда, когда я увидела ее в первый раз.

Нос все еще болел, и сильно жглось где-то на виске. Я попробовала было потрогать, что там такое, но руку тут же перехватили: мой лекарь был на страже и осудительно покачал головой. Огней в лагере не стало больше, но теперь вышла луна — и стало чуть светлее и не так уныло. Я даже улыбнулась:

— Тебе самому не помешало бы умыться.

Из чувства благодарности я попробовала было оторвать от своей юбки лоскут, чтобы оказать ему ответную услугу, но сил не хватило — ткань была хорошей. Чувствуя себя ужасно глупо, я протянула подол своему спасителю, и эта маленькая бытовая проблема будто на секунду озарила нас. Он тоже улыбнулся, аккуратно оторвал полоску ткани, и что-то в его улыбке заставило меня нырнуть в прошлое, но окончательное понимание пришло, когда я смыла с его лица всю грязь, какую разглядела.

— Хэм?..

Его лицо не выразило ни толики узнавания. Я попробовала вспомнить, когда мы виделись в последний раз… Кажется, в Эдорасе — сколько? Лет пять назад? Шесть?

— Я Ольга.

— Ты Ольга, — повторил Хэм без всякого выражения.

— Годлаф, Ратгар? — продолжила подсказывать я, чувствуя, как щемит внутри от этих имен.

Мы смотрели друг на друга долго, молча, и остальные пленницы не вмешивались в нашу беседу. И я уже готова была признать свое поражение или ошибку, когда Хэм сгреб меня в охапку.

— Привет, сестренка…

* * *

— У меня шрам остался… — Хэм показал мне свою памятку о том дне, когда я промывала ему ссадину на запястье. Удивительно, что что-то еще было видно, — рана-то оказалась пустяковая, хоть и порядочно кровила.

Мы болтались в клетке весь следующий день. Утром нам кинули хлеба, и Хэм предусмотрительно оставил половину своей доли на будущее. Глядя на него, я сделала то же самое, и спустя всего пару часов еле сдерживалась, чтобы не наплевать на голос разума и не проглотить запрятанное. Я не могла вспомнить, когда ела до того. Может, в меня что-то смогли впихнуть, пока я бредила?

Мне не хотелось знакомиться с женщинами, узнавать их истории и потом страдать из-за того, что с каждой из них будет. Мы помогали друг другу в каких-то мелочах, могли перекинуться парой слов, но не больше того. Хэм был моей связью со счастливым прошлым — и этого, я рассудила, достаточно. Я засыпала и просыпалась в его объятиях, слушала его бред — иногда Хэм начинал бормотать какие-то полубезумные вещи, зацикливаясь на том, что видит, — и гладила его исхудавшие руки.

Было очевидно, зачем нужны дунландцам мы, женщины, но присутствие мужчины в том же обозе выглядело странным.

— Личные счеты, — пожал Хэм плечами в ответ.

— Ты что-то сделал?

— Убил сына вождя. И убил бы еще десять раз! — добавил он, вмиг хмурясь и сжимая кулаки.

— А давно? — я как-то до этого все не решалась спросить, сколько он уже в плену, по его худобе догадываясь, что очень долго.

— С осени еще. Все никак не добьют…

Он ухмыльнулся, а я поежилась. Дочиста отмыть его, конечно, мне не удалось, но и этого было довольно, чтобы понять, что Хэму регулярно достается. Впрочем, я сейчас выглядела явно ничуть не лучше, раз мною побрезговал даже озлобленный враг.

Не хотелось больше ни о чем спрашивать.

Я устроила голову у него на плече и смотрела на однообразные пейзажи. Местность постепенно из равнинной превратилась в холмистую, и теперь дорога наша петляла между бесчисленными и похожими как братья белыми горками. И я почему-то думала, представляла, что все это — курганы с погибшими. Где-то такой же должен быть и для отца с матерью, и для Фрит, и для братьев… И для…

«Нет! — приказала я сама себе. — Такие люди так просто не погибают. Я бы знала, я бы точно знала…»

Я закрыла глаза, сползла пониже и уткнулась в локоть Хэму, а он в ответ лишь покрепче обнял мои плечи, бормоча снова что-то не в тему:

— Если б я только раньше знал… Если б знал…

Никто из наших пленителей не говорил на знакомых мне языках. Даже если они и умели, к нам никогда так не обращались — мы получали лишь отрывистые непонятные команды, нередко сдобренные кулаком или резким ударом по прутьям. Я не знала, и никто в клетке не знал, везут нас конкретно куда-то, или мы нужны лишь на время пути.

Двигались мы медленно, и даже не потому, что дунландцы были большинством пешие, а потому что дороги, какие были, привычно развезло, да и чаще самих дорог тут вовсе не было — люди прокладывали путь по колено в размокшей земле, натыкаясь на неразличимые в жиже камни, клетка не раз опасно кренилась, и мы ждали, что вот-вот нас швырнет вниз и мы попросту утонем в грязи. Все лучше, чем мучительно умирать каждый день понемногу. Мне нравилось думать, что это сам Волд противостоял захватчикам, мешал им увозить нас.

Бывало, весь лагерь двигался целый день, а было и так, что мы по нескольку дней стояли на одном месте. Или встречались с другими обозами. Однажды даже целый день ехали обок со второй клеткой. Едва завидев друг друга, все мы — и мои попутчицы, и те, другие — прильнули к прутьям в надежде разглядеть знакомые лица. Но никто никого не узнал, и у нас не было никакой возможности поговорить — днем разговаривать было запрещено, а к темноте обозы разъехались в разные стороны.

За это время я несколько раз видела, как Хэма уводили на эти «личные счеты» к командиру нашего отряда. В ту сторону его никогда не тащили — из клетки он выходил и шел сам — и я не могла отвести глаз от его прямой и все еще гордой фигуры, хотя лучше бы не смотрела, потому что, когда его приволакивали обратно, и мне в руки падало что-то поломанное и в крови, я каждый раз прощалась со своим другом — с последним живым, что еще было рядом и оставалось мне дорого.

Но вместе с тем все очевиднее становилось, что уж на него-то у дунландцев точно еще есть планы. Здоровым и сильным мужчинам ничего не стоило добить пленника, но раз за разом его возвращали хоть и еле, но все же живым, и не забирали раньше, чем он снова оказывался способен ходить.

Меня по-прежнему не трогали, хотя я уже сбилась со счета, сколько раз подумала, что настал мой черед, стоило кому-то пойти в нашу сторону. Может, и от меня они хотели чего-то особенного? Думалось с трудом, и я не понимала, чем могла вызвать подобное отношение, ведь я была совершенно обычной, а мое все еще опухшее лицо вряд ли должно было беспокоить мужчин в такой момент. Это были не иллюзии или призрачные надежды — отнюдь, я ждала чего-то еще более ужасающего, и мне отчаянно хотелось, чтобы Хэм был со мной рядом до самого последнего момента.

Сегодня шли вторые сутки, как в клетку в очередной раз вернули моего друга. Весь день он был в сознании, а к ночи снова забылся, забормотал что-то о своем прежнем коне, лежа у меня на коленях, и когда пришли за женщиной, я даже не пошевелилась, уже почти равнодушно смотря, как забирают одну из нас.

А к утру она так и не вернулась.

Когда клетка тронулась, внутри меня все равно скрутило судорогой от нервов. Я не съела свой «завтрак», не смогла, и решила отдать его Хэму — эдакий маленький обман, который он не раскусил бы, потому что часто совсем не осознавал, что происходило вокруг. Я готова была бы отдать ему часть своих сил, если б такое было возможно, но, к сожалению, у меня был только кусок безвкусного хлеба…

Я знала, что мы двигаемся на север, и мы все еще путешествовали в краю холмов, но снега тут почти нигде не было — одна только бурая земля. Иногда попадались следы прошлых стоянок, но я не умела различать, насколько они были давнишние или наоборот — свежие. Я отстраненно подумала, что, наверное, уже давно должна была наступить весна, но какое это теперь имело значение?

Хэм завозился у меня в руках и поднялся:

— Привет.

— Привет. Поешь? Я уже поделила твою часть…

Я вытащила хлеб и протянула Хэму, но он не обратил на него никакого внимания. Моя ослабевшая рука упала, не выдержав заминки, а Хэм, как и в первый день, вместо этого ухватил меня за подбородок, чтобы осмотреть лицо. Порой ему казалось, что несколько синяков и ссадин — это то, что меня действительно должно волновать. Удовлетворившись увиденным, он оглядел наш ограниченный железом маленький мир и поймал взгляд соседки, тут же отметив и недостачу.

— Она сказала, больше не будет так, что попробует что-то сделать… — бесцветным голосом прошептала та, а я попыталась представить, когда они могли успеть поговорить об этом.

Может, они даже познакомились и подружились за это время, а я ничего не видела. Теперь, повернувшись к оставшимся двум пленницам, я заметила, что они держатся за руки и их сцепленные ладони лежат прямо на грязном полу. И жест этот был вовсе не для нас оставшихся и не в тот момент, когда мы вдруг вспомнили о погибшей, а, наверное, постоянным. Маленький знак поддержки, не такой, конечно, как у нас с Хэмом, потому что мы вообще не отрывались друг от друга, но мне стало почему-то очень приятно, что и они тоже в этом пути не были одиноки.

А потом нас снова разделили: после очередной ночевки наших попутчиц оставили в лагере, а клетка поехала дальше. Тогда-то я наконец поняла, что за судьба ждет меня там, куда дунландцы везут своего «особенного пленника»: я была тем самым последним для них шансом сломить Хэма. Наверное, мне стоило бы сделать что-то такое же, как эта оставшаяся для меня безымянной девушка, раз оно принесло ей избавление. Вспомнить о гордости и чести, позаботиться и о чести друга тоже… Стать игрушкой в руках врага было бы худшим итогом, какой только можно вообразить, а раз собственную смерть это все равно не отменяло, так зачем тянуть? Ах, если бы мне еще хватало смелости…

Спустя два дня мы, наконец, прибыли в большой, очень большой лагерь, по крайней мере, мне так показалось с той стороны, где встала наша повозка. Я до этого еще не видела такого количества дунландцев, которые бы занимались простыми бытовыми вещами — готовили, ели, мылись, даже бы стирали. Они спокойно разговаривали друг с другом, они жили здесь, прямо у меня перед глазами. Они были людьми, и не то чтобы я не верила, что они такие же как рохиррим, из плоти и крови, нуждающиеся во сне, отдыхе и каком-никаком комфорте, но смотреть на это сейчас было совершенно дико.

Нас выгнали из клетки на раскисшую под множеством ног землю и повели, подталкивая в спины, сквозь массу суетящихся людей, которые не обращали на пленников никакого внимания, словно видели такое каждый день. Да, а ведь, наверное, как раз и видели…

Я оглянулась на опустевшую клетку, уже зная, что мы в нее не вернемся. Вспыхнувшее мимолетное ощущение нельзя было назвать ни сожалением, ни облегчением, но оно говорило, что мы перешли на другой этап — и это приближало конец. А я все еще ничего не придумала и ни на что не решилась, и поддержки ждать было неоткуда — босой Хэм шел совершенно отрешенно, сжав кулаки и бормоча разбитыми губами что-то лишь ему одному слышимое, так что мне даже не удавалось ухватить его ладонь.

Все, что я увидела вокруг, — были палатки, люди и лошади, насколько хватало моих глаз. Нагромождение звуков, толкотни и грязи.

На маленькой площадке возле одной из палаток — горы мокрого серо-черного меха — меня, шедшую первой, жестко толкнули в спину, и я, окончательно пачкая юбку, бухнулась коленями прямо в холодную жижу. Связанные руки тут же подхватили, вздернули вверх и, продев между пут цепь, прибили ее к коновязи. Хэму, опрокинутому со всего маха на спину, привязали и ноги тоже.

Так мы оказались на расстоянии метра, лишенные возможности спасаться в объятиях друг друга. Сердце зашлось ледяным комком где-то в горле: наверное, теперь все должно было закончиться очень быстро, потому что я не представляла, как можно протянуть в таких условиях даже несколько дней.

Но все же я постаралась найти место повыше и посуше. Благодаря свободным ногам я смогла это сделать, отползая почти к самому столбу и, чтобы не соскользнуть обратно, отчаянно упираясь давно промокшими сапогами во взбаламученную грязь. Хэм же не двинулся — он беззвучно трясся не то от холода, не то в своем обычном припадке, только сел на том же месте, где упал, — и мне было его не дозваться. Если бы можно было говорить о везении, я бы порадовалась, что дождь больше не шел, но волновало меня только то, что я перед концом уже могу и вовсе не успеть поговорить с другом.

К вечеру он так и не вернулся ко мне, и несколько раз проходивший мимо командир пинал его, чтобы понять, жив ли еще пленник. Хэм был жив, но был ли он еще Хэмом?

Когда совсем стемнело, по центру площадки развели огонь, и несколько темноволосых воинов уселись вокруг, заведя какой-то спокойный разговор. На нас никто не смотрел — их больше занимал собственный ужин. Я давно уже не надеялась на какое-то снисхождение и резь в животе, вызванную запахом еды, восприняла даже с горькой иронией — организм все еще не хотел сдаваться, в отличие от моего собственного «я».

«Хорошо было бы заснуть сегодня и не проснуться», — подумалось мне. — «Не видеть больше грязь, боль и Хэма, не видеть этих людей и не думать о том, чего уже не будет».

Я посмотрела наверх. Звезд наверняка не было видно не только мне — не могли звезды сиять в такие времена, это было бы нечестно. Я обхватила руками столб и закрыла глаза, прислоняясь к дереву виском. В памяти почему-то всплыли воспоминания о солнечном дне, когда я впервые любовалась на красавцев-братьев, только что приехавших домой. Счастливое лицо матери, смущенная, такая редкая улыбка отца, когда он разрешил мне поехать в Эдорас, детская еще мордашка Фрит… Картинки менялись так быстро, но от них по телу разливалось небывалое тепло — мне не хотелось размыкать глаз.

Первый праздник, король Теоден, освещенный огнями большого костра Эомер — я будто вновь стояла там, заново переживая эти ощущения, — призрачно-прекрасная Эовин в расступающемся живом коридоре мужчин, летняя конная поездка на речку с Лефлет, день, когда к нам приехала выросшая Фрит — калейдоскоп чудесных событий наращивал скорость и яркость картинок, он унес меня очень далеко от весенней стылой стоянки и дунландцев, так что когда вокруг вдруг стало почти нестерпимо шумно, я так и не открыла глаз, изо всех сил жмурясь, цепляясь за последние картинки, заставляя себя вспоминать и видеть то, что хотелось, а не окружающий ужас.

Постепенно я потерялась в череде воспоминаний: некоторые я точно помнила, а некоторые стали удивлять меня саму, они были такими странными, будто я засыпала и все никак не могла уснуть окончательно, говоря себе, что хочу видеть в следующей «сценке». Так я оказалась в той ночной реке вместе с Эомером, и он нес меня на руках к своим товарищам, а потом зачем-то передал другому, а тот еще кому-то… Людей оказалось на удивление много, совсем не столько, сколько я помнила.

На мгновение промелькнула четкая мысль, что вот это и есть конец, началось…

Я попыталась вывернуться из ненужных объятий раз, другой, но у меня никак не получалось — держали крепко, то прижимая к себе, то к чему-то еще, так, что я ничего не видела вокруг.

А потом пришли настоящие сны — кошмарные, тягучие, с черными провалами, такие, с которыми уже не поспоришь. Я то падала в огромные ямы черной земли и летела вниз, то оказывалась на островке, окруженном потоками кроваво-черной жижи, которая вот-вот грозила лизнуть мне ноги… и когда на меня стали надвигаться огромные, острые как клыки скалы, я уже кричала изо всех сил от ужаса. Наверное, я кричала по-настоящему, потому что сразу после этого чувствовала на себе чьи-то легкие руки — и становилось немного легче.

Потихоньку сквозь навязчивые кошмары стало пробиваться нечто теплое, как отголосок чего-то неимоверно далекого и светлого, наверное, примерно так звучало радио в моем детстве, и это было так естественно, что я даже не удивлялась, принимая все как должное.

Пару раз я открывала глаза, может быть, даже говорила что-то, но не запомнила, что же такого важного я хотела сообщить, и видела несколько лиц, неразборчивых абрисов, словно сквозь потоки воды на стекле, а в другой раз мне почудился лес — редкий, словно еще молодая, но крепкая роща, — это было удивительно, я очень давно не видела такого леса, а может, и вовсе никогда. Все в этих видениях было удивительным, непривычным, но не странным — какое-то неведомое спокойствие накрыло меня словно одеялом, и я совершенно не боялась, хотя совсем не понимала, что происходит.

А однажды сознание вдруг вернулось, и я села на чем-то мягком, растерянно озираясь по сторонам. Вокруг были люди, но не было шума, никто не кричал и не суетился. Несколько фигур сидели поодаль, кто-то нечеткими силуэтами передвигался на границе моего слабого зрения. Это точно были не дунландцы — хотя доносившиеся отрывочные слова и показались мне незнакомыми, но язык был другим.

Чья-то теплая ладонь вдруг коснулась моего лба, и я вздрогнула от неожиданности. Склонившийся надо мной молодой мужчина заглянул в глаза, скользнул пальцами по щеке, что-то сказал — пожалуй, больше для себя, чем мне, — и свистом позвал кого-то из группы сидящих. Подошедший тоже меня ощупал, но уже не так, а будто был доктором: подержал запястье, потрогал лоб, поводил пальцем перед глазами…

— Как тебя зовут?

Язык не послушался, и я промычала что-то невнятное даже для самой себя. Первый парень тут же подал воды, и я припала к ней с такой страстью, будто неделю бродила по пустыне.

— Спи теперь, — сказал второй, нажимая мне ладонью на лоб.

Сопротивляться ему совсем не хотелось, и я легла обратно, пробормотав напоследок запоздалое «Ольга».

* * *

В следующий раз, который я запомнила, я проснулась посреди ночи.

Радио, которое мне слышалось раньше, оказалось, конечно же, не радио, а живым голосом, точнее, голосами. Пели люди, где-то неподалеку, и это было самое красивое, что я слышала в своей жизни. Я даже не знала, что так можно — чтобы звуки нескольких голосов, негромкие, мягкие, были слышны словно журчание ручья вдалеке или птичья трель в высоте, и звон макушек деревьев, и эхо высоких гор слышались во всем этом. Наверное, я еще частично пребывала не в своем сознании, потому что то, что мне чудилось, нельзя было назвать реальным, выходил какой-то бред, когда я попыталась сформулировать мысль, что же именно я слышу.

Я снова села, и на этот раз рядом никого не оказалось, никто меня не трогал и не останавливал. Несмело оглядевшись, я не увидела вообще ничего в окружившей меня кромешной темноте и спустила ноги вниз, даже не представляя, где находится земля — или что тут могло быть вместо нее. Земля оказалась на месте, а подо мной было что-то вроде кровати. Что ж, я почувствовала себя вполне способной на несколько шагов. Глаза начали присматриваться — и я уже различала едва видимые пятна света по сторонам, а через некоторое время наконец поняла, что нахожусь в палатке — моя слепо шарящая рука коснулась едва колышущейся ткани. Кто бы ни были эти люди, они явно не считали меня пленницей или рабыней и, похоже, убивать тоже не планировали.

Приглядевшись, я нашла и выход.

Снаружи пение было слышно гораздо лучше — несмотря на тонкую ткань палатки, звук она глушила отменно, как и ветер — я зябко поежилась в одной легкой — чьей-то чужой — рубахе по самые пятки. Возвращаться в темноту и искать там что-то еще из одежды не хотелось, и я пошла на ближайший свет, уже не боясь тех, кто там мог оказаться.

Правда, дойти мне не удалось — буквально шагов через десять я врезалась в кого-то вынырнувшего прямо из темноты, и меня аккуратно придержали сильные руки, а голос, произнесший пару незнакомых слов, показался будто бы знакомым. Лица я разглядеть не могла, но этот человек был очень высок, он что-то коротко сказал в темноту, и оттуда пришел еще один мужчина.

— Пойдем, — кивая в сторону света, коротко сказал он, будто был едва знаком с вестроном. Хотя почему бы это и не могло быть правдой?

Вместе мы дошли до костра, вокруг которого сидело полдюжины воинов, и мой провожатый сел с ними, приглашая и меня занять место рядом с собой. И я легко согласилась, потому что в этой даже чисто мужской компании меня не покидало ощущение спокойствия, хотя я смотрела на них, слушала и никак не могла понять, кто они, такие непохожие на всех тех людей, что я уже видела.

Я знала, что помочь Рохану могли бы гондорские войска, но в Гондоре ведь говорили на вестроне, а эти ребята явно предпочитали другой язык. Мысль об эльфах давно уже билась в голове, но я даже не позволяла себе думать о попадании в подобную сказку, буквально только недавно приготовившись к ужасной смерти. К тому же дивный народ всегда представлялся мне волшебным, почти неосязаемым, словно они были духами, сотканными из сплошной только магии, но эти воины выглядели вполне себе материальными, крепкими и сильными. Я ощущала их плоть и кровь, запах кожи, железа и чего-то еще, о чем я не стала рассуждать, предчувствуя очередной поток бредовых ассоциаций — сознание понемногу улетучивалось, как будто крупицами рассеиваясь над моей головой.

Я поймала себя на мысли, что даже не хочу есть. Больше всего хотелось сидеть вот так, жмуриться от огня, тепла и того самого спокойствия, слушать их приятную речь и…

Хэм!

Меня вдруг словно прошибло молнией — осязаемо больно, до самых пяток. Как я вообще могла о нем позабыть?!

Я бешено задергала за рукав своего провожатого:

— Где Хэм? Мой друг, мы были рядом в лагере. Вы видели его? Знаете, где он?

И все сидящие у костра внезапно заволновались, стали перешептываться, что-то тихо говорить друг другу и поглядывать на меня встревоженно. А я могла лишь с возрастающей тревогой смотреть в глаза своему уже немного знакомому воину, намертво вцепившись в его предплечье.

— Пойдем, — снова сказал он и поднялся, увлекая и меня.

Мы прошли несколько палаток, встретив по пути еще мужчин: замирая, когда мы проходили рядом, они все смотрели на меня не то с любопытством, не то как-то печально, и я уже начала понимать, что ни к чему хорошему меня не ведут.

Мой поводырь остановился перед входом в палатку, откуда едва слышно доносилась тихая песня — простой и красивый мотив, как будто вовсе без слов. Я, наконец, разжала пальцы и отняла руку — стало очень холодно и захотелось обнять себя, растереть озябшие плечи, но я стояла столбом, не решаясь сделать хоть что-то.

Песня умолкла, и тогда я, наконец, двинулась.

В палатку я вошла одна и даже в первое мгновение удивилась, что там, в отличие от «моей», был свет — масляная лампа озаряла столик, кровать чуть сбоку и склонившуюся возле нее длинноволосую фигуру.

— Ты можешь попрощаться с ним, подойди, — даже не обернувшись, мягко сказала женщина, и это явно предназначалось мне, хотя, казалось, я вошла тихо словно призрак.

Сделав пару шагов вперед, я смогла увидеть, что на кровати кто-то лежит.

«Кто-то»…

Под тонким одеялом умытый и даже, кажется, причесанный Хэм выглядел почти юнцом. Почти, если бы не изможденное лицо в капельках пота, блестевших в свете лампы, и не седина в волосах и остриженной бороде, которую теперь, без грязи, было отчетливо видно. Он был жив, он дышал, и глаза его лихорадочно бегали под закрытыми веками, но я взглянула на женщину — нет, совсем юную девушку — и в ее глазах была такая грусть, что мне не нужно было даже спрашивать, что она думает.

— Его уже нельзя спасти, — все же ответила она, пусть даже я ничего и не спросила, и уступила мне место у изголовья.

Я подошла к кровати и прикоснулась к щеке дорогого друга, ставшего мне ближе чем брат в самом ужасном моем путешествии. Кожа его была горячей и будто очень-очень тонкой — я не решилась долго прикасаться к ней и взяла Хэма за руку. Закрыв глаза, я вспоминала наше с ним знакомство и те старые встречи — хотелось запомнить его таким: полным сил и веселым.

Не знаю, долго ли я так просидела, или прошла всего пара минут, но я внезапно почувствовала слабый отклик сжимаемой руки и распахнула глаза. Хэм поднес мою ладонь к своим губам и легонько поцеловал ее, его глаза были открыты — он смотрел на меня, но не нашел сил, чтобы суметь еще и улыбнуться, хотя я знаю, что он бы хотел. Хэм узнавал меня — и это было уже больше чем чудо.

Я не сразу поняла, что он больше не дышит и не удерживает мою ладонь — никто и никогда не умирал на моих руках, но девушка вдруг снова тихо запела, и в песне этой было столько боли, будто это она, а не я, потеряла родную душу.

Она подошла и закрыла ему глаза, потому что я не догадалась это сделать, вытерла лоб и потянула одеяло, прикрывая лицо.

— Я могу чем-то помочь?..

Вообще-то, я совершенно не представляла, чем тут помогать и что вообще будет дальше. Но девушка продолжила свою песню и лишь едва покачала головой, медленно перебирая что-то на столике — мне не было видно за ее спиной. Я подождала еще с минуту, но ничего больше не менялось, и тогда я вышла обратно в ночную темень.

Попрощавшись с Хэмом, я ощущала печаль, но и облегчение, потому что он ушел спокойно. Может быть, это было эгоистично — думать так, ведь он умер, а я осталась жить, но было непонятно, что делать теперь? Куда идти? На что рассчитывать? Может, лучше было бы и мне закончить свое существование? Никакой радости от своей вернувшейся никому не нужной жизни теперь я не ощущала.

— Тебе нужно отдыхать и набираться сил.

Голос моего проводника заставил вздрогнуть всем телом, хотя ничего удивительного в том, что он дождался меня, не было. Что ж, оказалось, язык он знает, и рядом с ним мне было хорошо, так что я решила воспользоваться случаем.

— Проводишь меня обратно?

«Если он сейчас удивится и спросит «куда?» — что ж, прямо отсюда пойду сквозь вот тот ряд палаток и буду идти в ту сторону, покуда хватит сил», — подумала я.

— Пойдем, — в третий раз произнес он.

Меня никто не гнал, и это чувство — что я могу вернуться к чему-то среди них своему — вдруг расцвело внутри теплым бутоном, пока едва живым, но дающим надежду. Мы действительно двинулись обратно — к «моей» палатке.

Ночь подошла к самому своему холодному пику, я уже не чувствовала пальцы рук и босых ног, налетевший порыв ветра, хоть и слабенький, затрепал рубаху, и я съежилась прямо на ходу. Кажется, мой воин только сейчас осознал, что мне в принципе могло быть холодно, он снял свой плащ и накинул его мне на плечи — теперь его полы волочились за мной как мантия. Он завязал шнурки, растер мне плечи и сказал вдруг:

— Ничего, теперь война окончена, Король выйдет к Лесу — и начнется весна.

Примечания:

я не думала, что глава родится спустя столько лет без какого-то серьезного предварительного заплыва в тему, но судьба порой преподносит сюрпризы, и не всегда приятные. но что человеку печаль, то автору — пища. известие о кончине Бернарда Хилла для меня очень болезненно, но, слава королю, глава родилась.

RIP прекрасный актер, настоящий Мастер своего дела. навсегда в сердце.

Когда я снова проснулась, было уже совсем светло. Был ли это все тот же день или уже следующий — я не знала, время в этом лагере словно делилось на отдельные бусинки, и между усталыми снами было почему-то очень сложно понять, какая часть дня наступила.

Я огляделась: похоже, палатка была только моей — никто за все это время так и не пришел, а внутри, кроме легкой кровати, не оказалось больше ничьих вещей, только мои старые — постиранные, высушенные и сложенные. Было жутко неловко представлять, как кто-то меня раздевал и мыл, стирал мою рванину и даже не подумал все это просто выбросить. Как будто подумал, что половина старой, разорванной на лоскуты юбки или почти развалившиеся от жестокого обращения сапоги могли еще что-то для меня значить.

А может, и значили, раз я обо всем этом подумала?

Но надевать эти вещи, напоминавшие о неделях в плену, я не собиралась. У меня была новая рубаха, вполне походившая на нижнее платье, и огромный теплый плащ, в который я могла обернуться трижды. Хватит и этого.

Чья-то забота, наверняка женская, подарила мне легкие сапожки — наверное, даже по размеру, но я пока не видела нужды это проверять, раз уж меня не выгоняли.

Воспоминания о словах воина про конец войны пришли ко мне не сразу и больше походили на выдумки сознания, но я не поверила не поэтому. Я видела войну несколько лет, была в плену и прощалась с Роханом и с жизнью. Где же были эти чудесные и могучие воины все это время? Почему теперь они говорят, что война кончилась? Может, она кончилась только для них?

Наш лагерь стоял у самого леса — это я узнала, когда выбралась наружу и наконец-то разглядела округу при свете дня, и это был вовсе не молодой лес из моих снов, а настоящая живая стена, из-под ног которой по земле стелился мягкий мох, а от влажных стволов тянулась удивительная для этого времени года приятная прохлада.

Я стояла и глядела на величественные стволы, на начинающие зеленеть кроны, причудливо переплетающиеся в лазури неба, и не понимала, как могла столько лет прожить вдали от такой красоты.

Мир рохиррим — это открытый простор, свобода и ветер, и мне нравилось это в братьях, во Фрит, в королях и принцах, простых воинах и пастухах, но я всегда смотрела на них всех со стороны. А этот лес словно звал меня к себе, будто обещал мне потерянный дом, хотя конечно я еще помнила, откуда я родом, и Томск уж точно не был старым лесом.

Это не было каким-то волшебством, и меня не тянуло забыть про все и босой бежать в пущу, путаясь в переплетении корней и веток, нет, я просто слушала этот тихий зов, перебирала пальцами ног сухой мох и совершенно не слышала, что ко мне, оказывается, подошли.

— Ты никогда не видела Лес?

— Нет, — зачем-то соврала я.

Хотя та я, пленница-Ольга из Рохана, которую они спасли, и правда не видела никакого леса.

— Нам не нравится на пустынных равнинах, — зачем-то сообщил мой вчерашний знакомый, — но теперь они чисты. Как только вы сможете идти, мы попрощаемся.

Последнее слово больно кольнуло куда-то под сердце, но я привыкла быть ненужной и незаметной, поэтому зацепилась за совсем другое:

— «Вы»?

— Ну да, — удивился он, — в лагере было почти полсотни ваших людей.

Глупая, могла бы и догадаться. конечно, мы с Хэмом не были особо важными персонами и уж точно не единственными, кого можно было по разным причинам привезти в лагерь. Значит, есть еще люди? А что, если там я найду своих? Сердце сразу ухнуло куда-то вниз, почему-то я подумала, что это могли быть и братья, и Лефлет, ведь всякое бывает, я же каким-то чудом спаслась?

— Проводи, проводи меня к ним, пожалуйста!

— Пойдем, — привычно отозвался мой безымянный воин.

Мы ходили по палаткам со спасенными и разговаривали с ними почти до темноты. Кто-то был вполне уже здоров, как я, с кем-то еще колдовали лекари, но с каждым новым незнакомым лицом я все больше понимала, насколько моя короткая надежда была по-детски наивной. Всего пять десятков человек из тысяч и тысяч… Братья, которые сгинули больше полутора лет назад? Выживший в полевой бойне малыш Редвин? Нежная и такая красивая Лефлет — с трудом можно было бы представить, что она вынесет пытки и плен. Нет, все было напрасно…

Мой провожатый, кажется, не имел других обязанностей, кроме как водить меня по лагерю и отвечать на дурацкие вопросы, но когда я в растерянности застыла между палатками, он заговорил и без них:

— Вы все просите одно и то же, но я пока не встречал здесь счастливых людей… Ваш народ славится доблестью и силой, но и Враг никогда не глуп, и мне жаль, что столько людей покинуло Арду навсегда.

— Скажи.?

— Гилион.

— Скажи, Гилион, что значит «война окончена»? Где она окончена? Где мы? Кто — вы?

У меня был, как оказалось, целый миллион вопросов, и в разговоре с этим… существом я перестала бояться их задавать, хотя он смотрел на меня так, как смотрит бесконечно терпеливый учитель на глупенькую первоклашку.

Я поймала себя на мысли, что после нескольких дней пребывания в их лагере ко мне вернулось очень многое из прежних воспоминаний, то радио, то лес в Томске, теперь школьные учителя? Видимо, размеренная роханская жизнь убаюкала эту часть моего сознания, и только мощный удар в лоб и новое начало могли вновь его всколыхнуть.

— Может, ты голодна?

Это был не очень красивый ответ вопросом на вопрос, но я поняла, что просто нестерпимо голодна, и силилась припомнить, когда последний раз нормально ела — но не смогла. Еще в Альдбурге мы экономили, пытаясь получше накормить воинов, а про дальнейшее и говорить нечего.

Гилион увел меня к одному из общих костров, и там, под первый за год нормальный ужин я узнала, что я в их компании уже не первый месяц, хоть и не помню этого. Что они, эльфы, разгромили лагерь дунландцев у Андуинской переправы и еще несколько поменьше и возили спасенных через все равнины, но часть эльфов отказалась впускать людей в Запретный лес, и тогда другая часть, и мой собеседник в их числе, увезли всех к границам своей Великой пущи, того леса, чей зов я и слышу.

И что, оказывается, уже почти наступило время лета. А значит, может даже сегодня, мне уже двадцать пять.

— Но какое же лето? Трава едва прорастает… Или мы так далеко на Севере?

Я все еще плохо ориентировалась в географии и более-менее представляла себе только юг Рохана, Белые горы и немного территорий в сторону Вестфолда — в книгах и свитках, что мне попадались, в основном были только такие карты.

Гилион почти рассмеялся моему невежеству:

— Я же сказал: Весна была очень занята. Но теперь все быстро пойдет как надо, вот увидишь. Темный враг повержен, и теперь навсегда.

И снова этот взгляд учителя.

«Спасибо, но не помогло» — подумалось мне. Я все еще столького не знала в этой жизни.

— Но еще ты должна знать: ваш Король пал в бою, а страна почти разорена.

Меня сразу затошнило, и страшные вопросы об Эомере застряли в горле, мне пришлось отвернуться и попробовать отдышаться, но Гилион понял это по-своему:

— Не плачь, это был великий воин, великая битва, и вечная слава покрывает отныне его Дом. Да и новый Король ему под стать…

— Новый Король?

— Король Эомер.

Король Эомер. Король, глупая девочка, про тебя наверняка ни разу не вспомнил с тех самых пор. В списке важностей для таких людей ты примерно в самом низу, и всегда это знала.

Я посмотрела в чистое звездное небо — и дышать стало легче. Где-то там далеко, может, на юге, а может, намного восточнее, чем я представляла, ныне коронованный принц моих грез навсегда отделился от меня каменной стеной выше облаков. Так и должно было быть, принц он или король… Ни тогда, ни теперь.

— Вы, люди, очень живучий народ, — никак не замолкал эльф, хотя сейчас мне уже хотелось, чтобы он снова говорил только «Пойдем», — королевства людей Запада объединились, и Рохан восстановится и еще будет процветать.

Я все еще смотрела в небо. Мне стало понятно, что я не вернусь ни в Эдорас, ни в Альдбург, как бы они ни процветали. В целом мире у меня осталась только здешняя палатка, да и та — не моя.

— Гилион?

— Да?

— Рохан — не моя страна, я думаю, я вообще не принадлежу этому миру…

— Ты говоришь чудные вещи, Ольга.

Ах, если бы эльф знал, сколько раз я это слышала ранее. Столько, что стала бояться даже думать об этом. А теперь вот не боялась: и думала, и говорила. Мы лежали под звездами, и я впервые за двенадцать лет рассказала без утайки все, что со мной произошло, человеку, нет, эльфу, с которым была знакома едва ли день.

— Чудные вещи, странные… — повторял Гилион.

А я рассказывала и вспоминала: прежнюю семью — как воспоминания из далекого-далекого детства, вторых отца и мать — как настоящих, но тоже уже очень далеких.

Фрит, которая, казалось, вот-вот могла обрести счастье и сделать счастливым одного очень достойного человека.

Лефлет, которая, несмотря на свою мягкость, точно не стала бы жить в ожидании, когда ее будут вновь и вновь вытаскивать из клетки.

Хэма, что был так силен духом даже на краю смерти.

Гилион сказал, что король Теоден был великим воином и погиб во славе. Последний раз, когда я его видела, он показался мне почти мертвым, и я не столько ощущала гордость за его последние подвиги, сколько радовалась тому, что он смог измениться и вновь обрести силу. Для меня было совершенно немыслимо что-то такое, погибнуть вот так, но он — Король, чье имя запомнят на веки.

Годлаф. Ратгар. Славные воины, павшие в безвестном бою.

Память о братьях была свежа, глубока и кровоточила; совершенно несправедливо, что они никогда больше не проскачут по полю, не скинут рубахи, подставив плечи золотящему солнцу, не споют на празднике, не станут трогательно перешептываться в полутьме рассвета, боясь меня разбудить. И никогда уже не улыбнутся — ни мне, ни своим женам и детям, которых могло быть много. Красивых, сильных и счастливых золотоволосых малышей, которые с самого детства будут считать недостойным всего лишь падение с лошади.

Я чувствовала себя такой одинокой и потерянной на фоне этих людей, которых раньше считала своей семьей и своим народом. Сейчас я понимала, что все эти годы ни на чуточку не сделали меня такой же: смелой, самоотверженной и сильной. Я по-прежнему была маленькой и слабой Олей, которой просто нащелкали по носу, пока она пыталась бежать наравне с другими.

Лучше всего на свете мне удавалось путаться у них под ногами. Да, вот как сейчас с Гилионом: у него было еще пятьдесят подопечных, но он сидел здесь со мной одной. Наверное, из-за чувства жалости, которое я неизменно вызывала у других, из-за чего же еще?

— Почему ты мне веришь, Гилион?

Эльф рассмеялся:

— А я и не говорил, что верю. Но я еще мало знаю о мире за пределами Зеленолесья, и не мне судить, как судьбы водят людей.

Я покосилась на собеседника: его четкий профиль на фоне неба говорил глазам, что Гилион очень молод, как будто даже моложе меня. Может, я привыкла к бородатым молодым мужчинам, и бородатым эльф тоже казался бы мне старше, как когда-то Эомер в свои двадцать. Но каким-то внутренним чувством я понимала, что это его «еще мало знаю» — не о возрасте вовсе, и на самом деле Гилион куда старше, чем можно было бы подумать.

— А кто знает много?

— Немало таких. Но говорить с ними бывает труднее, чем оставаться в неведении.

— Ты и сам говоришь чудные и странные вещи, Гилион, — мне впервые за вечер захотелось улыбнуться.

— Я попробую разузнать что-нибудь, но начинается мое время службы, Ольга. Проводить тебя?

— Пойдем, — наконец-то ответила уже я.