Вперед, за мечтой (гет)

Я помню щелчки, — говорил Лем. — Странные неприятные щелчки, что-то лопается, совсем рядом, — немыслимая правда, уничтожающая; не щелкающий взрывающейся кукурузой горячий автомат, не попкорн; рот заполняет слюной, будто не ел несколько дней подряд, — не от этого она выделяется. Совсем рядом стучали каблуки и плечо накрывала чья-то огромная рука. Гул закладывал уши — голоса свинцовыми кругами расползались по воздуху; звонким колоколом бил в затылок единственный различимый — Ханна.

— Предатель Города, да? — кричала она. — Да что он сделал, скажи на милость? Слишком много с тобой общался — поэтому ты на него настучала? Ну, куда убегаешь, жалкая дрянь, отвечай на вопрос, — жесткие пальцы тянули вперед, обжигали запястье; обрывисто дышал Герберт, покрытый белыми пятнами.

— Уходите быстрее, Эрика, — шептал он, и толкал ее в спину, отчаянно умолял, пытался втянуть в движение, но было поздно — немыслимо поздно делать все это; ноги онемели, не слушались; не попкорн, не автомат — она шагала медленно, почти машинально.

Что-то лопается, — говорил Лем. Совсем рядом, — так лопается кожа, когда ее ласкает огонь; вздувается пузырями и лопается, медленно тлеет — сгорает; рот, должно быть, заполняет слюна, накатывает, как волны в океане и испаряется, из каждой клеточки выделяется. Герберт подхватил ее на руки, нес по лестнице — тяжело дышал; Эрика не сопротивлялась. Ветер поцеловал лицо — Салли толкнула дверь, разлетелась во все стороны шлейфом кислого вина, лимоном и мятой.

— Нет, ну ты посмотри, какие выдумщики, — шумели на улице, толпились у панорамных витрин, друг друга отталкивали. — Паскуда, сгорел, а я был уверен, что утопится — как тут вообще выиграть; разводилово; хамство, — и хотелось разлететься осколками во все стороны, смести их с бульвара, превратить в ошметки — зацепить каждого. Разве можно ждать смерть, ставить на нее и смеяться; не просто трансляция — Лем, хоть в сангхе, хоть в рубашке; родной и твердый, пусть и не теплый; существующий в каждом атоме и клеточке бесконечной вселенной Лем — ее Лем; зачем они делают это, — отчаяние захлестывало, почти ослепляло.

— Замолчите, — шептала Эрика, — разве так можно, это же Лем, замолчите, отстаньте, — но они перебрасывались бумажками и монетами, и сухой, как палка, мальчишка мелькал между ними, перекрывал писклявым голосом хаос. Герберт опустил ее на ноги, держал крепко. Со всего бульвара слеталась бумага — забивала горло мальчишке; хотелось загнать ее туда кулаком, забить до отказа, смотреть, как его тело бьется в конвульсиях — задыхается. Взмах ресницами — нет ничего; тот все еще бегает с блокнотом в одной руке, с ручкой в другой, собирает в тряпичную сумку деньги и бумажки; замолчите, — шептала она, сжимала кулаки, и злость застилала глаза, — это же Лем, так нельзя.

Маленький выпуклый квадрат. Твердый. Тяжелый, — он улыбался и светил с экрана испещренной царапинами железной зажигалкой. Это я ее расцарапал, — вспоминалось; ну конечно, впивался ногтями — все обломал; было больно; горел — вот и расцарапал, быть может, и сейчас расцарапал; что это за тридцать четвертая — открывает глаза — что за Виктор; фигурка; реальность; что сделали с Лемом — свели с ума; довели до трансляции. Не вылечили — сломали.

— Теперь точно утопится, — утверждали громко. — А не утопится, так будь оно проклято, столько денег за раз потерять; какие нахалы, выдумщики, ну ты посмотри, как деньги с народа сгребают, — гул подхватывал проблески мысли, раздувал искры, накрывал и подхватывал; так неправильно, так нельзя; что за тридцать четвертая; Виктор; что они делают; Санаторий — лечат; что за неоновый Город, посреди мертвого пустыря; искореженная музыка — не реальность.

— Уходите, Эрика, — умолял Герберт, и Салли цепкими пальцами впивалась в запястье, тянула на себя, но она не слушалась, отбивалась. Щелчки, — говорил Лем, перебирал пальцами пустоту; он сгорел и попал сюда — вспоминал. Ну, конечно, сгорел — вспыхивали вывески, и над городом возвышался фасад Министерства, переливался неоном — смеялся.

— В прошлой жизни ты была певицей. Ты так говорила, не помнишь? Ты умерла и попала сюда, — кричала Эрика, смотрела на Салли, от Герберта отбивалась. Ну конечно, умерла; да они все умерли; это — ад, а на тридцать четвертой дьявол — только он может так смущать и обманывать; она не помнила кто это — дьявол, но казалось, что только вчера ласковый голос шептал ей в ухо, рассказывал все — рай и ад; мама; и теплые руки трогали ладони — накрывали шерстяным одеялом. Салли широко открывала подведенные кислотно-голубыми тенями глаза, моргала быстро и часто. Подсохший консилер превращал ее синяки в полоски сухого пергамента.

— Это просто выражение, Эрика. Так говорят, — сказала она, подняла рукав леопардового пальто, тронула пальцами кожу, оттянула ее вверх и разгладила. — Смотри — я вполне живая, — потом стукнула каблуком об асфальт, — и земля под ногами вполне настоящая, — и безумным отчаянием хлынула в кровь «настоящая»; это чья-то глупая шутка, должно быть. Фарс, — вспомнился Лем, постановка-трансляция; да он жив, это Виктор сводит ее с ума; вспомнилась пронизанная изломанными линиями темная пустота, накатила — затягивала.

Скрипнула дверь и на бульвар вышла Ханна в своем серебристом платье — застенчивая Ханна; божий одуванчик; теперь высокая и опасная; гибкая хищная кошка; царица стояла на пороге — осматривала бульвар. Герберт отступил в сторону, мужчины в костюмах отделились от тени.

— У вас все хорошо? — спросили они, но Ханна даже не дернулась, когда ее подхватили под руки, неумолимо держали; подставляла ветру опухшее лицо, насмешливо улыбалась. Она прошла мимо, ведомая сотрудниками Министерства, гордая и осанистая, — скосила глаза, и взглядом сравняла с землей, растоптала. Эрика вывернулась — шагнула за ней. Блестящий автобус с черными дверцами отъехал медленно, плавно.

— Что же не заберете меня? — крикнула она. — Давайте, я здесь больше всех дров наломала, — но черные тени не делали шаг — осторожно отступили назад, будто избегали. — Что вы стоите, ведь я тоже пила! Не о том говорила, не то предполагала! — Эрика шла по бульвару, в тени, трогала каждого сотрудника Министерства — немыслимое, невероятное хамство — но они стояли, как статуи, неподвижно, и на каменных лицах белоснежной маской застывал страх. — Давайте, что же не забираете? Я трогаю вас, я оскорбляю вас! — и смех бурлил в животе, рвал горло; тридцать четвертая, Виктор, — ей было смешно даже вспоминать. — Чего вы боитесь, он и мухи не обидит — такой замечательный, — и Герберт отчаянно тянул ее назад, за рукав, но она раз за разом выворачивалась, сопротивлялась.

— Не говорите о том, чего не знаете, — шептал он, и волны смеха трогали тело, сотрясали все до кончиков пальцев; она снова вывернулась, прямо ему в лицо засмеялась, потом опустилась на асфальт и забилась в рыданиях. Что за кусочек на тридцать четвертой; даже не кусочек — пылинка; что это за жестокое издевательство, уничтожающий фарс. Неон сковывал ее руки и ветер забирался под рукава пальто, ласкал обожженные пальцами Салли запястья. Все — кусочки, — думала Эрика, — и Город, и вывески; Виктор на тридцать четвертой; Герберт и Салли; и Лем был кусочком — огромным, неправильным; даже галерея — кусочек, и картины — наброски, а не искусство; такие отвратительные и жалкие. Вспомнился деревом пропитанный зал, Прокофьев; пустота, на грани музыкального фола — пальцы на клавишах. Там — реальность, за черным квадратом, — далекая, ускользающая, а что здесь — наспех склеенные ошметки, сводящие зубы и раздражающие. Вспомнилась тридцать четвертая — там промелькнул квадрат. Всем естеством потянуло туда, вот только ноги не слушались — заплетались.

— Куда вы, Эрика? — молил Герберт, рвался вперед, но Салли перекрыла дорогу, схватила его за запястье. Кислотно голубой взгляд прожигал спину, и мертвенно бледное лицо позади размывалось. Она шла вперед — маленькая, пустая, будто изваянная из мягкой глины учеником-скульптором; жалкая и кривая; не человек — испорченный экземпляр. Страшные омуты — панорамные витрины — растягивали пространство, ее отражали.

Вспомнилась женщина, с лицом круглым, как масляный блин, ветром залетела под кожу и пылинками по крови разбежалась; мало собрать по кусочкам реальность — нужно еще и от женщины этой бежать, и отчаяние ударяло под дых, накатывала черная паника. Найдет она Виктора — в конце встретимся и будем друг друга устраивать — так еще и та женщина вечность будет дышать в шею дешевым парфюмом, ее догонять; как избавиться от этого ужаса; фарса; она чувствовала себя липкой и мокрой, обводила глазами бульвар. Вывески моргали. Маленькие буквы магазина Ностальгии горели неуверенно, слабо.

— Ну и подбросили вы мне задачку, — вздохнул старичок. Он стоял на пороге — расшатанном, как женщина старом; и вспомнились тысячи дисков и нот, потрепанных; Алистер Крюз, Лиан Сац; концерт, разделенный на темы, украденный. Застучали шестнадцатые — зашевелились пальцы; хоть тысячу раз украсть из концерта тему и написать на обложке другое имя. Реальность — Прокофьев, а никакой не Лиан; Прокофьев — Эрика повторяла имя, как молитву, и каденция стучала по невидимым клавишам, тысячи труб ревели в ушах. Ветер подхватывал ее, разносил повсюду — подгонял, и она бежала; ледяными когтями трогала тело черная пустота, пробивала легкие; Бах, Прокофьев, Чайковский, Скрябин; сужались улицы, старели дома. Невидимая стенка струилась вниз тонкой смеющейся рябью.

Прием; Пятница; там Виктор — его не хотелось видеть, даже рядом стоять не хотелось — плевать, и черная пустота оплетала голову, отнимала воздух, булькала в горле; отовсюду тянулась — застилала реальность. Эрика поднялась на пятый этаж — бетон скрипел под ногами — потом на шестой, на десятый. Все выше и выше она забиралась, и снизу расползался сонный сияющий Город — неоном окутанные дома; последний этаж; шахта лифта — бездонная, старая; деревом пропитанный зал и черный рояль; пальцы на клавишах — ее пальцы — хоть и не такие, как сейчас, не маленькие и бледные — длинные, матовые; не художник она — музыкант, это Город решил, что художник, вбил ей в голову жизнь, все забрал. Черт бы побрал этот Город и Виктора, пусть они исчезнут — шаг, еще шаг — прямо как Лем загорятся.

Она возвышалась над шахтой — пугающий черный квадрат; смотрела вниз — на самом дне сверкают ввинченные в пол куски арматуры — железные, ржавые, и от ужаса шевелились волосы и немели пальцы; чувствовала себя липкой и мокрой — кожа дышала паникой; хруст закладывал уши — так отзывается тело, насаженное на прутья, так оно рвется, ломается, но сейчас хрустело по-настоящему, — сзади хрустел бетон, тихо и уверенно приближался. Так мало здесь всего, — подумалось Эрике, — быть может, не середина — начало. Снова вспомнился Лем, — в конце встретимся и будем друг друга устраивать. Ветер нес лишь кусочек — не голос, знакомый имбирный запах.