Перекрестки миров и тридцать три тысячи жизней (гет)

Эмин чувствовала себя загнанной в угол. И в Горе была, будто в клетке, и в те редкие теперь мгновения под открытым небом задыхалась от мальвовых вспышек поздневесенних зорь, полдни казались ей душными, вечера — тягостными, потому что знала — не хозяйка теперь самой себе. Этот неведомый еще младенец, чье неуклюжее ворочанье у нее под сердцем не прекращалось ни на минуту, еще не родился, а уже властвовал над нею безраздельно, и над сердцем ее, и над душой.

Весьма усугублял положение Торин. Еще восемь месяцев назад, едва узнав, что Эмин ждет его ребенка, и, оправившись от первой радости, не придумал ничего лучше да запер ее в их покоях. И без того был властным и непримиримым, а стал настоящим деспотом, запретил выходить не то что из Горы — и по Эребору в одиночку гулять не позволял, упрямо отвергая все разумные доводы, которые приводила жена. И слез ее и растерянности будто не видел и глухим оставался к просьбам отпустить ее хоть в Дейл к дочерям Барда, пусть даже и с провожатыми. А сама Эмин была абсолютно беспомощна — плохо контролируя магию, не могла даже обратиться и выйти наружу самовольно.

Торин не доверял ее никому. Разве что Двалину, в котором видел не только защитника, но и того, кто в случае чего на уговоры его жены не поддастся. Весть о том, что королева готовится подарить Эребору наследника, как-то незаметно просочилась сквозь каменные стены, несмотря на нежелание Эмин, и теперь о ее положении знали не только в Горе, но и за ее пределами.

Поначалу такое внимание просто смущало ее, но забота мужа могла бы стать даже приятной, если бы не ее навязчивость и преувеличенность. Но когда Эмин обнаружила, что не может запросто распоряжаться собственной волей, ее накрыла паника. Потому что все, включая Дис и старого Балина, не смели перечить королю.

С Балином вышла история. Однажды поутру Эмин, ни о чем нехорошем не думая, спустилась в библиотеку, полагая, что Торин вряд ли станет сильно сердиться на такую ее вольность. Все же это был их надежный и безопасный Эребор... Она выбрала книгу и удобно устроилась на широкой скамье под ярким светом масляной лампы. Балин и Ори, обнаружившие ее, переменились в лице. Старый гном тотчас забрал у нее книгу, взял под руку и поволок вон из библиотеки. На возмущенный вопрос королевы он ответил:

— Прости, девочка, но Торин на твой счет высказался вполне конкретно. Ты не должна ходить одна. Ты не должна выходить без него. Я-то, разумеется, думаю, что с его головой не все ладно. Но это ни в коем случае не означает, что мне надоела моя собственная. А я рискую расстаться с нею на старости лет, если только мой король узнает, что ты запросто ходишь, где тебе вздумается, а я это поощряю. Не перечь ему, он желает тебе добра.

Вечером Эмин взорвалась.

Кричала на Торина, заливаясь злыми бессильными слезами и искря неконтролируемой и бесполезной магией, от которой кроваво и тревожно вспыхивали в камине языки пламени, называла словами, которых тот не понимал, и грозила уйти из Горы совсем. Уйти к эльфам. И этими необдуманными, по-детски обидчивыми, брошенными в гневе словами не только ничего не добилась, но и еще прочнее укрепила мужа в его действиях.

Миновали один за другим месяцы, Торин по-прежнему оставался столь же неуступчив, как и трепетно-ласков, Эмин порой смирялась и даже находила в своем положении приятные моменты, а порой нервничала и плакала, взывала то к Эру, то к Мерлину, моля их ниспослать наконец просветление ее упрямому мужу, который по всей видимости считал, что сейчас стоит ей только сделать за порог хоть шаг, то с нею непременно произойдет что-то плохое. Торин выслушивал ее внимательно и совершенно спокойно, интересовался, что означают слова «параноик» и «шовинист», получив объяснение, насмешливо приподнимал бровь, нежно обнимал жену, обещая, что все непременно наладится, а нервы — всего лишь результат ее деликатного положения, потом передавал ее с рук на руки Дис, а сам уходил — дела множились и требовали его постоянного присутствия. И все оставалось по-старому...

* * *

Был уже конец мая, лето хозяйничало в долине вовсю, и с наступлением сухих погожих деньков в Дейле возобновилось прерванное на зиму строительство.

С раннего утра Торин уехал в человеческий город, прихватив с собой племянников. Уехал с тяжелым сердцем, потому что его день начался с очередной обиды Эмин, которая просила позволения в его отсутствие выйти из Горы на прогулку и ожидаемо получила категорический отказ. Прокричавшись на мужа, она принялась плакать, и успокоить ее удалось только с помощью Дис, Оина и его настоя сонной травы.

Торин видел, как ей тяжело. Ребенок, которого она носила, измучил ее. По мере того, как приближался ее срок, Дис проявляла все больше беспокойства — младенец был крупным и едва умещался в хрупком человеческом теле девушки. Тут уже она поддерживала брата, и пока его не было рядом, не оставляла невестку в одиночестве ни на минуту.

После ухода Торина, Дис дождалась, пока Эмин заснет, и устроилась с книгой у ее постели. С книгой — потому, что всем известно, что нельзя шить и держать в руках иглу, когда рядом находится женщина в тягости — не приведи Махал, переносит дитя.

Эмин проспала спокойно около часу, и Дис незаметно тоже сморил сон. Она задремала прямо в кресле, уронив книгу на колени. Спустя некоторое время ее разбудил тихий стон невестки. Та ворочалась в постели и тихо скулила, лоб ее был влажным и липким от пота. Гномиха было подумала, что ей снится нехороший сон, ласково погладила ее по голове, нашептывая что-то успокаивающее, но девушка продолжала метаться и хныкать. Дис откинула сбившееся одеяло, намереваясь его поправить, да так и застыла с округлившимися глазами. Постель и ночная сорочка Эмин были мокрыми насквозь.

— О, Махал!.. Эмин, милая, проснись! — воскликнула она.

Девушка открыла мутные, подернутые болезненной пеленой глаза и тут же свернулась клубком, обнимая руками огромный живот.

— Больно, Дис... — простонала она. — Мерлин, как больно!..

— Я знаю, милая, знаю... — зашептала гномиха, приподнимая ее и подсовывая ей под спину и руки подушки, чтобы Эмин было удобнее. — Видно, что пришло твое время, хотя еще и не срок. Потерпи, я надеюсь, это случиться скоро. Ох, и не вовремя же Торин ушел в Дейл!..

После она помогла невестке переодеться, распустила и расчесала ее длинные косы, уложила обратно в перестеленную постель и, наказав не вставать, побежала за помощью. Вскорости она вернулась с взволнованной и возбужденной Катрини и спокойной, как гранит, Сиртан — пожилой гномихой, родившей в свое время троих детей и служившей в Эреборе женской лекаркой и повитухой. По дороге Дис отправила одного из молодых гномов в Дейл, к Торину с вестью о том, что его жена в труде.

Эмин была абсолютно безропотной и тихой. Лишь морщилась и шипела, потирая поясницу, и с помощью Дис и Катрини, поддерживающих ее, чтобы ненароком не упала и не ударилась, бесконечно ходила, кружа по комнатам, то отталкивая гномок, то бессильно повисая на их руках. Дис понимала — это не более чем бравада, и прекрасно видела на дне золотистых, потемневших от боли глаз девушки отчаянный страх.

— Почему не кричишь? — возмущалась она, хмуро глядя на закусанные в кровь губы невестки. — Нет в этом ничего зазорного! Кричи, если крик наружу просится. Слышишь, девочка? Кричи так, чтобы камень задрожал и печные духи разлетелись в ужасе!

И Эмин постанывала, хныкала, а когда день над замершей в ожидании Горой перевалил за середину, ее мучительные крики уже были слышны и в коридорах за толстыми стенами покоев...

* * *

Торин, обезумевший от беспокойства и волнения, вернулся в Эребор так скоро, как было возможно, бросив все дела в Дейле на племянников. И сразу попробовал вломиться туда, где страдала, готовясь дать жизнь ребенку, его жена, но тут же был выдворен прочь сестрой, строго выговорившей ему за дурость и горячность.

— Нечего там делать, — отрезала она и жестко усмехнулась. — Разволнуешь Эмин еще больше, а ей и так приходится трудно, — при этих словах Торин побледнел и сжал кулаки в бессильной ярости. — Дело мужчины маленькое, и ты уже его сделал. Теперь жди и не мешай. Справимся без тебя.

И он ждал, холодея от ужаса, непрерывно курил трубку за трубкой такой крепкий табак, что его уже тошнило и кружило, а во рту было горько, будто с великого похмелья. Не в силах совладать с собой, он бросался к запертым изнутри дверям каждый раз, когда из-за них раздавался мучительный стон, переходящий в полный боли вопль, и безуспешно дернув за ручку, со злости и от отчаяния пинал тяжелым сапогом безразличную к его излияниям каменную стену. Бывшие рядом Балин и Двалин даже не пытались его успокоить.

— Махал! Почему ты так жесток к ней? — вопрошал он, грозя кулаком в пространство. — Почему не пошлешь ей скорое разрешение?

— Ты знал, что просто не будет, — осторожно заметил Балин, отрываясь от трубки. — Даже если не принимать во внимание то, что твоя жена слишком молода и не так крепка, как наши женщины, это может длиться довольно долго, я полагаю, в особенности, если роды первые. Поэтому лучшее, что ты сейчас можешь сделать, это успокоиться. И перестань колотиться об стену, как умалишенный. Я не думаю, что женщины обрадуются, если ты проломишь в ней дыру, — он с подозрением глянул на каменное крошево, устилающее пол. — А именно так и случится, если ты станешь продолжать в том же духе...

Вышла Дис. Лоб ее блестел от пота, глаза запали и были какими-то потухшими. Торин метнулся к ней, но она лишь остановила его усталым жестом.

— Сестра?.. — умоляюще начал он.

— А что ты хотел? — вместо ответа огрызнулась та, в изнеможении прислоняясь к холодной стене. — Молоденькая совсем... А ребенок нашей крови, крупный да сильный. Вот и мучает ее. У бедняжки совсем сил не осталось.

Она остановила свой взор на Торине. На его груди в разверстом вороте рубахи на кожаном плетеном шнурке висел в ножнах обоюдоострый кинжал — он сам смастерил его, когда был совсем юным, и с тех пор с ним не расставался. Дис бесцеремонно сдернула его с шеи удивленного брата и, вдруг улыбнувшись, погладила того по плечу.

— Все будет хорошо, Торин, — ободряюще произнесла она. — Ракита тонкая, да попробуй ее сломай...

С этими словами Дис исчезла за дверью. Она положила нож Торина под кровать, на которой металась насквозь мокрая, уже не перестающая стонать Эмин.

— Это облегчит твои страдания, — поглаживая девушку по влажным кудрям, сказала она. — Кинжал, принадлежащий отцу младенца, что рождается в сильных муках, разрежет боль пополам. Когда твой сын появится, я перережу им пуповину, чтобы здоровым был и крепким, как булатная сталь, из которой сработан нож.

— Сын?.. — пролепетала Эмин, на мгновение выныривая из полузабытья. Она дышала тяжело и хрипло, будто ей не хватало воздуха. Катрини стояла рядом и непрерывно отирала ее лоб полотенцем, смоченным в принесенной с ледника воде.

— Ну конечно. Девочки не рождаются такими крупными и гораздо меньше мучают своих матерей, — с улыбкой ответила Дис и, кивая на установленные на прикроватной тумбе большие песочные часы, спросила: — Сиртан, скоро?

— Скоро, принцесса. Промежуток между болями очень мал. Погляди сама.

Дис кивнула, положив одну руку на твердый, напряженный живот невестки, а другой скользнула под простыню, прикрывающую ее согнутые в коленях ноги, с величайшей осторожностью исследуя ее... Эмин завопила от дополнительной боли, вызванной этим вторжением, и бессильно упала на подушки. Дис отерла руки чистым полотенцем, на лице ее при этом ясно читалось довольство.

— Еще немного, дочка, — сказала она. — Отдохни минутку, сейчас тебе понадобятся все твои силы. Надо же! Восемнадцать часов... не каждая гномиха выдержит...

* * *

Торин метался по коридору взад-вперед, будто загнанный зверь. В конце концов, Балин не выдержал и, подозвав брата, что-то тихо сказал тому на ухо. Двалин ухмыльнулся и исчез. Спустя короткое время он явился с ведерной флягой медовухи и молча сунул ее под нос королю. Торин уставился на друзей непонимающе, но мельтешить перестал.

— Выпей, — сказал Балин. — У меня от твоей беготни в глазах рябит.

Торин воззрился на флягу новым взглядом и без единого слова припал к горлышку.

— То, что сейчас происходит за дверью — дело женщин, — продолжал Балин. — Однако ты должен слушать ее крики и не забывать, что в ее страданиях виновен только ты. Это заставляет нас, мужчин, беречь и почитать своих жен еще больше.

Торин поперхнулся медовухой — из-за двери снова послышался крик Эмин и неразборчивое взволнованное бормотанье гномих.

Когда настала ночь, народу в коридоре прибавилось. Из Дейла вернулись Фили и Кили, да и другие гномы, заканчивая дневные труды, приходили сюда, желали здоровья и скорейшего разрешения королеве, подбадривали своего короля. Эребор не торопился заснуть — все затаили дыхание в ожидании новостей.

А сам Торин соображал уже из рук вон плохо. Он подозревал, что в слабую сладкую медовуху Двалин бухнул не меньше четверти крепкого гномьего самогона, фляжку с которым носил обыкновенно на поясе. Он уже успел и вслух, и мысленно пообещать всем богам, что больше никогда не позволит жене рожать, что не тронет ее и пальцем, если понадобится... В голове мутилось, настойчивое желание пойти и убить все равно кого навязчиво колотилось в затуманенном мозгу.

Его на минуту отрезвила необычная тишина за дверью покоев, а вслед за нею раздался крик Эмин — совсем новый, непохожий на прежние, яростный и переходящий в почти рычание. А потом еще и еще...

И когда вместо очередного мучительного женского вопля послышался громкий требовательный младенческий плач, Торин не поверил своим ушам.

На востоке за Горой в черном еще небе вспыхивал на горизонте первый рассвет июня...

* * *

Эмин засмеялась, откинувшись на подушки и, несмотря на слабость, потянулась руками к вопящему младенцу. Он смешно негодовал, дергая ручками и разевая рот, и кричал неумолчно. Старая Сиртан смотрела на смеющуюся королеву, нахмурив кустистые брови, и думала о том, что та, верно, не в себе после таких долгих и тяжелых родов.

Ввалился бледный, вмиг отрезвевший Торин, которого теперь не удержала бы снаружи даже целая армия, смотрел на жену с младенцем у груди, как на живое воплощение Йаванны — не меньше. Целовал, голубил, утешал, благодарил и просил прощения... Катрини, поглядев и украдкой смахнув слезу, забрала у Эмин ребенка и унесла в другую комнату. Где-то в коридорах радовались, выкрикивая здравицы, эреборские гномы, так еще и не ложившиеся этой ночью спать, а Фили, успевший крепко приложиться к все той же фляжке Двалина, уже нетвердо стоя на ногах, пытался подхватить на руки свою мать...

Эмин чувствовала, как непонятное чувство жмет сердце. Сын. У нее сын, и кровь, пестревшая на простынях, навсегда связала ее с этим миром. Этот день — день радости для всего Эребора.

Она прикрыла глаза, чувствуя, как по лицу струятся слезы. Пусть все думают, что это слезы боли, или облегчения, или радости... Потому, что она не скажет даже Торину о том, почему они, такие обжигающе горячие, бегут по щекам.

— Я больше не Гермиона, — едва слышно прошептала она, и никто, кроме нее самой, ее не слышал. — Я больше не Гермиона...