Своя сторона (джен)

Анафема резко открыла глаза, выныривая из кошмара, и рывком села на постели. Застыла, часто дыша и пытаясь избавиться от ощущения ужаса и обречённости, всё ещё сжимающих её сердце. Непроизвольно прижала к груди одеяло. Сон? Сон… Просто сон…

Её колотила крупная дрожь.

Долго, прерывисто вздохнув, Анафема оглядела комнату. Всё было хорошо. В маленьком коттедже было тихо, только негромко стучали по стеклу ветви сирени, да спокойно сопел рядом Ньют.

Приснившийся кошмар стремительно утекал из памяти. Миг, другой — и вот уже не осталось ничего, кроме чувства бесконечного отчаяния… и обрекающей тяжести нависшей над головой беды.

Рядом, потревоженный её резким движением и частым дыханием, сонно зашевелился Ньют. Потянулся к ней, обнимая. Вновь затих, уткнувшись носом в её бок. Добрый, славный, такой милый Ньют…

Не понимающий, не способный понять её до конца.

Тяжело вздохнув, Анафема помедлила, дожидаясь, когда он снова уснёт крепче. А потом, осторожно высвободившись из его объятий, спустила ноги на пол и, на ходу вдевая зябнущие ноги в тапочки, пошла в гостиную.

Это мог быть просто сон. Даже у потомственных ведьм иногда сны означают лишь нервный день и слишком плотный ужин. Даже у потомственных ведьм кошмары не всегда предвещают беду.

…Правда, потомственные ведьмы не идут на поводу у своих сиюминутных желаний и детского желания делать всё без указки старших. И, самое главное — не уничтожают многовековые реликвии, от которых, быть может, зависит судьба целого мира.

Анафема тяжело закрыла глаза. Сколько же раз за прошедшие с недоапокалипсиса месяцы она проклинала и себя, и Ньютона, поддержавшего её трусость… Ньютона, не остановившего, не понявшего, чем была для неё, для всей её семьи, эта чёртова Агнесса со своей чёртовой книгой…

Хотелось плакать. От чувства вины, от злости на себя, от тоскливого понимания того, что славный наивный Ньют не виноват в том, что бесценная рукопись её прабабки сгорела в огне. Не виноват, никто не виноват, кроме неё, потомка, которому доверили величайшую драгоценность их семьи и который не сумел эту драгоценность уберечь. Плакать хотелось, да вот слёз, как назло, не было. Что-то сломали в ней те последние часы, когда она уже почти поверила в то, что всё безвозвратно кончено, и мир, и она сама, обречены. Страх, потом злость на прабабку, потом острая благодарность и снова страх, и снова благодарность… Она слишком привыкла быть потомком, наследником мудрости гениальной провидицы. Она даже не думала, что жить без спасительных подсказок на все случаи жизни окажется так сложно. Так… так пусто. Никто больше не гнал её за океан, предотвращать апокалипсис. Никто не навязывал ей судьбу, вплоть до первой любви и лишения девственности. Никто не подсказывал ей, что нужно делать, чтобы всё закончилось хорошо.

…Никто больше в принципе не обещал, что всё будет хорошо.

И это было чудовищно тяжело.

Анафема опустилась на диван. Долго сидела, невидяще глядя в потухший камин и ёжась от предутренней прохлады. Потом, тихо застонав, уронила лицо в ладони и, поджав колени, свернулась клубком на диване.

Ей показалось, что она вспомнила обрывок приснившегося ей сна.

И в этом сне плачущий Азирафаэль баюкал на руках тело рыжего гомика с Бентли. И мёртвые змеиные глаза, слепо распахнутые в пустоту, смотрели, кажется, прямо ей в душу.

* * *

- Тоже не отвечает?.. — взволнованно спросил сержант Шедвелл, вновь останавливаясь рядом с упрямо терзающей телефон мадам Трейси. Та только устало вздохнула, с укоризной глядя на него поверх очков. Ответ, и впрямь, был излишен.

«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети», — в очередной раз сообщил бесстрастный женский голос, и Иезавель обречённо опустила трубку на рычажки.

- Ох, боюсь, это бессмысленно… — удручённо пробормотала она, глядя не на сержанта, а на бесполезный телефон. — Я чувствую, с ними случилась беда… С ними обоими. Это ни с чем невозможно спутать. Словно крик в моём разуме… Что же нам делать, мистер Шедвелл, милый мой?

Сержант расстроенно крякнул. Покосился на свою женщину. Потом, сердито махнув рукой, отстранил её от аппарата и сам решительно взялся за диск.

- Куда вы собираетесь звонить? — взволнованно спросила медиум, наблюдая, как бывший сержант армии ведьмоловов набирает номер.

— Рядовому Пульциферу, моя дорогая Иезавель, — мрачно пробурчал он в ответ, не отрывая взгляда от телефона.

- Сейчас?! В четыре часа ночи?

- Солдат всегда должен быть готов заступить на службу, — решительно отрезал Шевелл. И мадам Трейси, взглянув на его нахмуренные брови, со вздохом сложила руки на коленях. Покрытые неброским манюкюром пальцы машинально принялись теребить бахрому на ночной сорочке.

Тем временем длинные гудки в трубке сменились коротким сигналом соединения, и сонный мужской голос что-то невнятно пробормотал. Звучал он удивлённо и самую малость недовольно, но ни тревоги, ни страха в нём не было.

- Подъём, солдат! — рявкнул сержант Шедвелл, не дослушав Ньютона. — Что? На войне выходных нет, запомни это, сынок! Даю тебе полчаса на сборы и прощание с женой, а потом жду твоего звонка. Пришла пора мозгового штурма! Мадам Трейси чувствует беду. Готовься к сражению… булавку не забудь! И соберись, наконец, враг не дремлет!

Ошарашенный Ньют пытался, кажется, что-то возражать, но сержант не стал его слушать. Бросив трубку, он повернулся к бледной Иезавель и с удивительной нежностью, на которую, казалось, вовсе не способны его грубые руки, обнял её.

- Всё будет хорошо, Иезавель. Ньют — отважный мальчик! Да и у меня ещё не отсырел порох в пороховницах, нет-нет! Если миру беда грозит, мы найдём способ его спасти.

Мадам Трейси тяжело вздохнула и устало опустила голову на плечо любимого.

- Если миру — возможно… А если — только этому милому ангелу и его другу?..

- Тогда — тем более, — решительно отрезал сержант Шедвелл.

Медиум тяжело, обречённо вздохнула.

Если чему-то её и научил её странный, слишком долго используемый для развлечения скучающих обывателей, дар, так это тому, что не всех можно спасти.

Не всех — и не всегда.

* * *

Адаму, в отличие от Анафемы, не снились кошмары, и дурные предчувствия не мучили его. Сны его были беспорядочны и суматошны, инопланетяне в них сражались с морскими чудовищами, а фиолетовые семиголовые кошки рассуждали о сложности понимания девчонок и их глупых капризов. Барбос чутко дремал в его ногах, свернувшись клубком поверх одеяла, и время от времени слабо подёргивал лапами, умильно повизгивая. Адские псы не видят снов, а если и видят, то те полны крови и жажды убийства. Барбоса слабо заботило то, насколько он соответствует собственной природе. Ему снились холмы Тадфилда, и сахарные косточки, и злобная соседская кошка, которой он уже почти сумел показать её место. Иногда он взлаивал особенно громко, и тогда мальчик, не просыпаясь, тянулся рукой к его голове, бездумно теребя четвероногого друга за мягкие уши. Адаму всё ещё не разрешалось пускать собаку в комнату. И он по-прежнему каждый вечер обещал себе, что завтра обязательно начнёт слушаться родителей и оставит Барбоса на улице, в сделанной отцом будке. Точно-точно, только сегодня ещё один последний раз поспит вместе со своей собакой…

Адам не задумывался о том, что он лжёт своим родителям, как и о том, чтобы использовать свои сверхъестественные силы, чтобы заставить их забыть об обидном запрете. Он привык держать своё потустороннее могущество в запрете — привык легко, просто приняв, как данность, и эти странные сверхспособности, и опасность их применения. Адам не знал, что мама каждый вечер заходит к нему, чтобы поправить одеяло и потрепать лениво приоткрывающего один глаз Барбоса по голове. Он ещё думать не думал о том, что некоторые запреты придуманы взрослыми лишь для того, чтобы дети их нарушали. Он был обычным почти двенадцатилетним ребёнком, и сны его ничем не отличались от снов миллионов таких же, как он, мальчишек и девчонок, уже начинающих потихоньку интересоваться противоположным полом, но всё ещё гораздо больше озабоченных приключениями Гарри Поттера и Перси Джексона, нежели возможным концом света из-за глобального потепления или ядерной войны.

…Адама миновала мучительная тревога, обрушившаяся на головы других обладателей экстрасенсорных способностей, знакомых с Кроули и Азирафаэлем. Он не был всемогущим — уже не был. И, конечно же, не был всезнающим. А если бы даже и знал, как близко стоит сейчас бесстрастный Всадник с косой к его новым друзьям, то, наверное, только философски пожал бы плечами и перевернулся на другой бок: завтра в школе была контрольная по математике. Он не был равнодушным, о нет. Теперь — даже меньше, чем когда-либо. Но полгода назад, во время чуть было не устроенного собственноручно и собственноручно же остановленного Апокалипсиса, Адам узнал то, чего одиннадцатилетним мальчикам знать не стоит: Смерть всегда приходит вовремя. Даже когда кажется, что это случилось слишком рано.

И ещё — ещё он теперь знал, знал так же точно, как и то, что ангелы с демонами существуют: за любой выбор надо платить. И чем дольше ты пытаешься оттянуть момент расчёта по кредиту, тем больше набегает процентов на невидимый долг. Адам чувствовал, каким-то глубинным, нерассудочным, пришедшим вместе со всемогуществом и оставшимся, когда то ушло, чутьём: ангел и демон ещё не расплатились за выбор своей собственной стороны. И, когда это случится, никто, кроме них, не сможет погасить накопившийся счёт, как бы сильно не хотел помочь.

Адаму нравился мягкий, добрый и ужасно старомодный Азирафаэль — Азирафаэль, целившийся в него из смешной средневековой базуки, а потом взявший за руку и пообещавший, что всегда будет рядом. Нравился ехидный, остроумный, притягивающий своим неприятием правил Кроули — Кроули, требовавший от ангела убить его, а потом остановивший время, чтобы дать ему время найти путь к спасению Земли. Они нравились ему, оба, и ему не хотелось думать о том, что однажды они тоже могут исчезнуть. Он был обычным ребёнком. Почти обычным. Он боялся конца тех, к кому привязался. И, как любой ребёнок, он порой представлял, как это будет: вот он приходит домой, а мамы больше нет. Никто больше не позовёт на ужин, не пожелает доброй ночи… Вот по телевизору сообщают о крушении самолёта, а он знает, что папа летел этим рейсом… Вот в школе объявляют об аварии в Лондоне, и Пеппер никогда больше не обвинит его в сексизме, потому что была в той машине…

Он был обычным ребёнком, и думать об этом не любил. Старался гнать эти мысли, когда они приходили. Плакал — иногда, когда знал, что никто не увидит. Он был — совсем не обычным, и не раз представлял, как вновь призывает свои силы, чтобы отменить настоящее, вернуть мир, в котором ещё есть те, кого он любит…

Представлял — но понимал отчётливо, намного отчётливее, чем большинство детей его возраста: не любой конец можно переписать, не любую смерть — отменить. Не любое будущее, в котором больше нет близких, можно исправить.

…Он никогда не представлял, что больше нет Кроули и Азирафаэля. Ему это было не нужно.

Он и так знал, помнил, как это будет.

И давно смирился с этим знанием. Как смирился и с осознанием того, что исправить, скорее всего, ничего не сможет. Потому, что не хватит сил, ушедших, как вода сквозь песок, после исчезновения Сатаны на авиабазе Тадфилда. Или потому, что цена будет слишком высокой. Или…

Он не представлял смерть взявшихся опекать его ангела и демона. Не нервничал, когда пообещавшие помощь и защиту сверхъестественные существа исчезали без предупреждения на несколько месяцев и даже не отвечали на звонки.

Он знал, как это случится. Но кто мог бы сказать ему, когда и почему это произойдёт?

Нет, он не представлял конец новых друзей и не боялся его.

Просто ждал, когда его позовут на помощь.

А до тех пор он был обычным одиннадцатилетним мальчишкой, видящим суматошные и бессвязные сны после целого дня, наполненного подготовкой к сложной контрольной и субботней экскурсии во Францию. И адский пёс мирно дремал в его ногах, не думая о том, как страстная мечта золотоволосого ребёнка о собаке лишила его власти и славы, подарив взамен — счастье быть любимым...