Чумной год (джен)

— Восемьсот двадцать.

— Четыреста.

— Ах, тебе так надо? Значит, восемьсот пятьдесят.

— Старый бес, задери тебя все старые боги! Четыреста пятьдесят, не больше.

— Во-семь-сот пять-де-сят, — размеренно тянет Слай, натягивая свою самую зубастую улыбку.

— Вот ещё! Чтоб я выложил какому-то торгашу столько за чёртов заговоренный амулет? — Толстый здоровяк барон, поморщившись, чуть не сплёвывает под ноги.

— А ты что, надеешься пройти через перепутье и не напороться на короля мстекрылов?

— И без тебя бы обошёлся.

— Чего ж не уходишь?

Барон опять морщится и, всё-таки плюнув и махнув рукой с потускневшим перстнем — дешёвый, простецкий, в Мидланде такие почти все носят: семейное, так уж положено, Слай не раз видел, чего уж греха таить — снимал порой, отрубал вместе с пальцами, коли золотые да с вязью попадались, разве ж стыдно забирать вещи у тобой же побеждённого? — кидает в сторону Слая кошель.

— Считай, ирод. Там восемьсот, больше не дам, даже не проси.

— Ну и сквалыга ты, Филип, — щурится Слай из-за огромных тяжёлых очков, сгребя кошель в полёте, и считает медь и серебро, вывалив всё прямо на стол. — Жалко десяти серебряных?

— Хочешь — и это заберу. В этой дыре же так много путешественников, верно?

— На нашу долю хватает.

— Не больно-то вы здесь гордые, видать.

— Какая гордость? — Слай улыбается уже не зубасто — почти очаровательно. — Погляди, каков я ростом. Разве у меня будет много гордости?

— Малые — самые злые. Разве не знавал здешнего покойного короля? — Барон забирает амулет, дышит на него, бережно вытирает вязаной рукавицей и, пристегнув под фибулу, прячет в дорожном кафтане. — Я в лицо не видал, а и то слышал.

— Никто его не знавал, мальчик.

— Прощай. Да пожрут тебя бесовы псы за твою жадность…

Слай свистит вслед барону, хихикает, когда конь, фыркнув, тычется в хозяина мордой: видать, нюхает амулет, — а потом подметает лавку, чистит на пороге рукоять меча без гарды — длинного, чуть не в себя размером, — и курит там же, скрутив в трубке вонючую табачную труху.

Мастеру меча Слаю без малого шестьдесят лет, у Слая собственная лавка, три ученика, восемнадцать шрамов от разных клинков и две дочери от разных женщин: одна уж взрослая и совсем далеко, в чужих землях, а младшей, которая живёт у матери в нескольких милях от Грязьмута, скоро семь, всё дерётся с мальчишками, бойкая, лучше любого сына, — и Слай абсолютно доволен своей жизнью.

Э, надо было бы спросить барона, не поедет ли он по дороге за перевалом; можно было бы передать Маррон денег и банку живокровных мотылей для дочки, пускай играется. Впрочем, пустое это — нельзя давать свои-то деньги в чужие руки.

Уж лучше Слай сам туда пойдёт, как погода наладится.

— Вот принесёшь вторую долю за фонарь, и пойду. Да, так и сделаю, — говорит сам себе Слай, выбивает пепел об крыльцо и хрустко потягивается. — Именно так.

Жука, чужого мальчишки из-за перевала, нет уже неделю, но Слай не беспокоится — у Жука при себе всегда есть кусок вяленого мяса, острый меч и на две трети обрезанный, никогда не болтающий лишнего язык. Ежели уж Жук помог ему выбраться, когда Слай чуть сам чуму не подхватил: дурень старый, понадобилось, видите ли, на старое жильё пойти, хату поскрести, — то и сам Жук в грязь не вляпается.

— Ты уж гляди, не подохни, — добавляет Слай — то ли до сих пор самому себе, то ли обращаясь к собеседнику, которого нет, — и встав, берётся за метлу: пора смести сухие колючки в паутине, ветром наметённые за крыльцо. Побыстрее бы этот недоросль тащил свою задницу, право. — Обещался у старого Слая фонарь купить, вот и держи слово.

Колючки цепляются за метлу, шуршат, хрустят под сапогами — хр-р, хр-р, будто идёшь по горному щебню.

Ах, право, сокрушённые мечом кости хрустят куда приятнее, думает Слай.

Дорога харкает каменной пылью, и в её дыхании бредёт — почти ползёт, чего уж таить, — Жук; сапоги у него мокрые, плащ порван на плече, а глаза бесконечно уставшие, но малявка Жук прёт целеустремлённо, уверенно и напрямик — аккурат к крыльцу лавки Слая.

— Глядите-ка, явился, бездельник!

Подумав, Слай роняет метлу, чрезмерно громко свистит, фальшиво натягивая равнодушие поверх облегчения, и гремит посудой, наполовину наполняя котелок минеральным молоком, — согреть, умыться, обмыть лицо и ободранные пальцы: редкость, если Жук приходит в деревню без ссадины или царапины.

— Давно не виделись, мальчик. Далеко ходил?

— Мэгх-хэ, — с почти довольным видом тычет Жук в ободранную сумку, из которой выглядывает зубастый горный крюк — гордость божьих воинов, лучшее ихнее изобретение.