Вот ведь привязался (джен)

Псина моя, даром что на машине катались, в дороге умаялась. Сопит, уткнувшись носом в одеяло. И я не знаю, радоваться ли мне этому сопению или уже грустить. Меня разрывают совершенно противоречивые чувства. С одной стороны, просто необходимо идти по соседям. Вот ведь, Веруся всегда говорила, что нужно деньги на похороны собирать. У нее такие были. Мы с Васей хоть из-за этого не ругались тогда. Все сделали как у людей. Похороны, автобус на кладбище, оградка, скамейка, поминки в кафе. Да. А потом я, старый дурак, решил, что хрен я буду Ваське такой подарок делать, буду сейчас жить, для себя. Эту, пиццу себе покупал и сушу. Пару раз. Сушу — ужасная гадость, между прочим. Лучше б я деньги сэкономил. Потому что вот теперь-то и пригодились бы мне мои похоронные.

Вот ведь, никогда чужих людей не просил. Не унижался. А тут…

Я глажу псину по голове, она лишь чуть ворочается во сне. Накидываю пальто, для солидности повязываюсь еще шарфом. Когда-то и я занимал руководящие должности. Так что — знай наших. Тяжело вздохнув, запираю дверь. И иду… по рукам.

Первым делом решаю к Марье зайти. Она женщина реально сумасшедшая, может, и даст немного. Пока звоню ей в дверь, сердце нехорошо сжимается и застревает где-то посредине горла. Во рту становится очень сухо.

— Собака у меня заболела, — говорю я в приоткрывшуюся щелку. — Сосед я ваш снизу. До пенсии только... Потом отдам.

— Ох... — слышу я в ответ, и дверь приоткрывается чуть пошире. В щель становится виден любопытный розовый нос ее изжелта-белой болонки. Слава Богу, мне не видно из-за двери, как она по полу ползает. — Нет денег у меня, голубчик. Никак вот нет. Прости.

Что ж, ничего удивительного. Демократы развалили страну, а в мире бушует экономический кризис. Тем более, человек человеку волк. Надо попробовать следующую дверь.

К верхнему этажу я почти полностью выдыхаюсь. То ли от подъема наверх, то ли от общения с людьми. Но на ближайшую неделю лекарств и витаминов сумма собралась. Даже странно, оказывается, меня много кто знал. Некоторые даже помнили мое имя. А кто-то и Верусю. Это все похоже на сон или какой-то пошлый роман. Странно и как-то интимно, как путешествие по оголённой человеческой душе. Или секс в больничной палате. Я не могу подобрать слов. Некоторые двери горделиво молчали, едва скользнув по мне высокомерным глазком. Некоторые с треском захлопывались прямо у самого носа. Некоторые, в особенности, если открывали женщины, начинали долго мяться, объясняя, что они хотели бы, и обязательно бы, но сейчас черная полоса, больная свекровь и неоплаченный кредит. Один парень с девятого, весь всклокоченный и в майке, пошарив в кармане какой-то дерюги на вешалке, в задумчивости протянул мне смятую бумажку.

— Больше нет, старик. Отдашь, когда сможешь. — сказал он хриплым голосом, и я так и не был уверен до конца, что он говорил именно со мной, а не с призрачным фантомом из своего бурного прошлого.

С лестничной площадки девятого этажа открывался красивый вид. Снег валил с утра, и прилип ко всему, что попалось ему на пути: машинам, деревьям, крышам, пешеходам, к чуть треснувшему стеклу окна. Я, наверное, никогда не видел наш двор с этого ракурса. Как будто душа уже в полете, и только чудом зацепилась за проржавевший бортик на крыше. Разлапистые тоскливые тополя, каждую осень подстригаемые как уголовники, а к осени уже опять носящие ворох непокорных буйных веток-волос. Покосившиеся качели с сохранившейся местами желтой ядреной краской. Слабый дымок из бойлерной и растопленный, странно черный асфальт напротив входа в нее, так нелепо смотрящийся в кромешной белизне снегопада. Вспомнилось опять некстати, как мы с Верусей забрались однажды на гору. В той самой треклятой «Коктыбели». Там, помнится, тоже были такие косенькие бывше-железные перила, и белые камешки летели вниз-вниз в ущелье….

Предатель-сердце хочет выскочить из груди, когда я открываю входную дверь. Странное такое чувство. Давно так с той стороны меня никто не ждал. И я не знаю точно, ждет ли сейчас. В полутемном коридоре бросаю пальто на пол и, не пытаясь даже высвободиться из шарфа, спешу в комнату. Там тихо, только легкая возня под покрывалом, да черные, внимательные глаза дают мне понять, что в квартире я по-прежнему не один. Сажусь на кровать перевести дух и провести полный отчет. Заодно пытаюсь написать на тетрадном листе имена и суммы одолживших. Хорошо, хотя бы номера квартир. А то ведь с моей памятью...

Естественно, я засыпаю, даже не раздевшись. Мучительный день, да еще подъем по лестнице — лифт привычно не работает — доконали меня. Псина сопит под боком. Во сне я все иду и иду по твердым, скалистым тропам, которые крутятся вверх и вверх, и я ищу свою псину, и надеюсь, что за следующим поворотом обязательно найду. А потом понимаю, что без имени я не смогу ее позвать. Она все время где-то близко, рядом, но я не знаю ее имени и, не позвав — не могу забрать ее из тех скал. Я просыпаюсь в ужасе.

Следующие дни проходят как в полусне. К нам в двери все время кто-то стучится или звонит. То пожилой мужчина с третьего этажа, в усах и шляпе, пришел вернуть мне долг, уверяя, что при перерасчете общественных денег выяснилось, что с меня взяли больше. Через день приходит эта тетка, с восьмого. С сыном не той ориентации. И приносит мне суп. Для собаки.

— Куриный бульон очень полезен выздоравливающему организму, — наставительно говорит она и важно поднимает палец к потолку. — Ну, и вы тоже ешьте, я послезавтра еще принесу.

Я тщательно пытаюсь придерживаться необходимого распорядка:

1. «Поддерживать чистоту помещения и ежедневно проветривать его». В открытую форточку залетает метель. Вялые снежинки озадаченно кружат по комнате, до того как растаять.

Марья в обнимку со своей хромоногой болонкой приносит сердца и суп.

2. «Дезинфицировать миски и лежанки собаки». Ну, с этим пунктом хуже намного. Потому что миска у моей псины одна, и из нее она почти ничего не ест, приходится кормить с ложечки. А лежанка стоит нетронутая в углу. Лучший ковер ей отдал, заразе, и все равно она спит со мной вместе на диване.

Тот всклокоченный парень с девятого притащил зачем-то апельсинов.

— Вот, достал, — говорит. — Бери, мужик, они помогают. Видишь же — они как солнце.

Не знаю, чего он выкурил, но апельсины и правда были вкусные. И пани Тамара от них смешно чихала. Правда, есть отказалась. Она и бульону-то выпила всего две ложки.

3. «Очищать тело животного антисептиками и противовоспалительными травяными настоями». Настоев у меня много. От Веруси сохранились, она любила всякие травы. Но беда в том, что тело моего животного покрыто густой и лохматой шерстью, так что я протираю ей только лапы и морду. Изредка еще уши, потому что боюсь намочить ее целиком и простудить еще больше. Постепенно она начинает все больше нежиться от таких прикосновений и разворачиваться ко мне своим грязно-рыже-белым нечесанным пузом... Тогда я и его тоже протираю. Настоем из лекарственных трав. Цвет, в целом, не улучшается, но, по крайней мере, пани Тамара тихонько улыбается. Самыми уголками рта. В тот наш единственный нормальный день, когда я ее мыл — до пуза руки, видимо, так и не дошли.

Больше всех меня донимает эта сумасшедшая соседка из угловой. Милана. Она приносит хлеб. Чуть ли не каждый день. Никогда я его не ел в таких количествах. Хоть сухари теперь суши. И все порывается помыть у нас пол. Но, глядя на ее задумчивый и растерзанный вид, я начинаю всерьез опасаться за пол и мужественно ей отказываю.

4. «Упаковывать в полиэтилен и выбрасывать использованные тряпки, салфетки и прочие расходные материалы». Вот это получается очень хорошо. У меня раньше целый шкаф был набит рубашками и штанами из прошлой жизни. Выбрасывать просто так их было жалко, вроде еще хорошие, а носить — слишком тоскливо. А отдать кому — такое не носят уж лет как пятьдесят.

5. «Устранить все источники раздражения — яркий свет, громкие звуки». Неяркий свет настольной лампы делает все происходящее очень похожим на сон. Снег, падающий за окном, заглушает шумы и крики. И слезы. Мы с псиной больше спим, чем плачем.

А потом вот — р-раз — и оказывается, что прошла почти неделя, и, раз уж мы не умерли, то можем теперь потихоньку выходить на улицу. Буквально у самого крыльца, понюхать ветер. Откуда он прилетел? Африка пахнет бананами и крокодилами. А с Севера несет мокрыми шубами и рыбой.

Устав сидеть на лавочке, которую все же кто-то починил, мы медленно встаем и чинно идем вдоль дома. Буквально пару шагов. Еле передвигая толстыми старыми ногами. Под стать друг другу. И навстречу нам бежит мой Василий.

— Папа, папа! Как ты?… вы тут? Я не знал, прости, что не звонил. Мне Марья Васильевна сказала.

— Знакомься, пани Тамара — это Вася, мой сын... — говорю я и во все глаза гляжу на свое рыжее чудовище. Нижняя челюсть выдается вперед, по бокам от нее торчат два желтоватых клыка. И слюнка капает. Последствие такое. Хорошо, что жива осталась. Шерсть всклокочена на боках, и колтунами свалялась за ушами. Ну, не любит пани Тамара расчесывание, что с ней, со своенравной женщиной, делать? Я смотрю на свою псину долго, долго, не хочу, чтоб Васька заметил мои слезы. Хоть он и приехал вот сейчас, кто знает, что дальше. Не могу я показаться ему слабым. Вот что. Навоображает себе еще черт знает чего.

Собака благосклонно улыбается и степенно обнюхивает его. Он тоже все внимание свое сосредоточил на ней. Не знаешь, что сказать, сын? Стыдно тебе за отца?

А он, помолчав немного, вдруг говорит не к месту:

— Пап, а знаешь, приезжай к нам в гости? Мы летом обычно в деревне домик снимаем, поживете у нас, а?

Ну, что ты думаешь об этом, пани Тамара? Оболтус — он оболтус и есть.

— Поживем — увидим, — степенно говорю я, и мы идем домой. Все втроем.

Я громыхаю на кухне с чайником и водружаю на стол кекс — сумасшедшая соседка Милана притащила, ага. Она кексы теперь печет. Что-то у них там с проектом накрылось, заняться ей пока нечем, вот она и кулинарничает. А этот сутенер ее — фигуру блюдет, спортсмен, говорит, так что она свои кексы нам с Тамарой теперь приносит. Тамара моя любит мягкий бисквит.

Она смешная, эта соседка. Говорит, ей одной дома страшно. У сутенера ее семья, а на шерсть у нее аллергия. Она даже от пани Тамары чихает, смешно морща свой маленький птичий нос. Так что долго у нас тоже не сидит. Уходит к себе и врубает музыку. Так веселее.

И вот, ставлю я на стол чашки для чая. Белые, в тонкой сетке синих сплетений. Веруся очень любила их, они стояли у нас для праздников, в серванте, на самом верху. А теперь у нас с пани Тамарой каждый день праздник, и я осторожно ставлю на тонкие блюдца этот хрупкий, как жизнь, фарфор. Одно неосторожное движение — и нет его.

В кухне открыта форточка, зимний вкусный воздух залетает в нее и смешивается с ароматом чая. Везде стало как-то значительно теплее. Наверно, ядро земли начало заново согреваться. И конец света потихоньку сам собой отменился.

Краем глаза я замечаю возню в коридоре, и вижу, что Вася сидит на полу, как в детстве. На том же самом месте, между прочим. Держит в охапке пани Тамару. Она как-то забралась к нему на колени, и он обнимает ее осторожно и нежно. Натренировался на своих оболтусах.

— Спасибо тебе, солнышко, что вернула мне папу, — нежно шепчет он ей в самое лохматое ухо. Дурачок.