Чумной год (джен)

— Вот и всё, — хрипло сообщает Мила, сбивая с заступа сухую кислую землю, — теперь я одна осталась.

— Мне жаль. Правда.

— Оно всё равно бы случилось, Изель. Брат с весны болел.

— Всё равно…

— Есть чего попить, а?

Мила пьёт минеральное молоко без отрыва, жадно, по-мужски крепко присасываясь к кувшину, и по её подбородку течёт белёсая струя, а Изельда морщится: как вообще можно пить помногу эту воду, будь она хоть миллион раз самая чистая, самая свежая, самая целебная, упрятанная от чёрного суховея.

Впрочем, многое в Миле непонятно, не привыкать. Наверное, все местные шахтёры были таковы, — кто уж сейчас правду скажет, коли в шахты, отравленные и чумные, теперь никто не забирается, и вся родня Милы теперь спит где-то там же, в забоях, вперемешку с костьми и черепами, которыми шаманы когда-то прибирали свои курганы? Спросить не у кого, а Мила не скажет — уж слишком дикая, редко когда в деревне прыгает; только песни поёт, пока дробит киркой руду, и всё-то дурацкие, прилипчивые. Наверное, потому и кашляет так много — попробуй-ка, поработай в шахте с открытым ртом.

— Изель, кто этот малый с гвоздём?

— А?

— Мужчина с мечом, который маленький. Он приходил в шахты, когда я кристаллы дробила. Лазал всё, смотрел, трогал, залезал на подъёмник, а потом ушёл. — Мила хмурит редкие брови и потирает веки, красные от раздражения кристальной крошкой. — Я такого у нас не знаю. Квиррел выше, да и язык у него не присох к горлу. А у Слая меч тяжелее.

— Чужак он. Пришлый.

— И чего ему сдалась наша деревня?

— Ах, чтоб я знала, Мила.

— Изель! — У девушки вспыхивают неяркие, вечно как-то обыденно тусклые глаза. — А под шлемом он каков? Ты видела, Изель?

Изельда громко смеётся, поперхнувшись хохотом — уж очень живо вспоминается недовольное изуродованное лицо Жука, — тут же хмурится, вздыхает и пожимает плечами, привычно почесав под ухом тонкий шрам.

— Обыкновенный. Два глаза, два уха. Правда, языка и зубов у него маловато.

— О-о, — задумчиво делает вывод Мила и снова прикладывается к кувшину.

Мила уходит, забрав кирку и потный запах тела, и Изельде снова становится скучно.

Изельда зевает, считает деньги, моет прилавок, подметает с порога сухие колючки, перебирает товар, сплетничает с соседями, вздыхает, когда в очередной раз до вечера никто не заглядывает в лавку, и снова пытается сердиться на мужа — завёл в такую глухомань; только в итоге сердиться почему-то не получается.

— Я едва унёс от них ноги! — драматически сообщает Корнифер, вываливая на полку свитки с картами, и вздрагивает, роняя плохонькие очки на бечёвке, а вслед за ними — парочку свитков. — От них, Изельда, от божьих воинов. Тощие такие, живут за грибными топями.

— Может, раз так, то я тоже божий воин? — хмыкает Изельда и собирает карты, подобрав у колен тканые юбки.

— Нет-нет, что ты! Видела б ты их копья!

Изельда — охотница, а Корнифер ниже на полголовы, старше на полгода и ужасный трус — хуже ребёнка, и Изельда в сотый раз спрашивает себя, как её вообще угораздило выскочить замуж, и не находит никакого ответа; впрочем, к чему искать ответы, если нужно приготовить для него ужин в котелке и послушать очередные рассказы?

Время идёт, сливая дни воедино; Корнифер уходит, набрав с собой кучу пергамента и колбу чернил, и всегда возвращается к ужину — через день или три, Старейшина вздыхает, крякает и говорит, что деревенское кладбище пора бы уже и прибрать — жаль, у него только одна пара рук, неунывающий Слай бодро свистит редким бродягам, а Жук то исчезает, то возвращается, — и это тоже становится совсем обычным.

— Мне жарко в шахтах, Изель, — жалуется Мила, в очередной раз заходя выпить воды. — Так жарко.

* * *

Жук не поднимается на поверхность где-то неделю или две, может, и больше, — кто ж знает, когда он сам вечно забывает вести счёт времени, — а потом возвращается из подземелий мрачный, с почти выгоревшим фонарём и пятном ожога на отёкшем веке, и от него за милю пахнет горечью, а сапоги и плащ мокры прозрачно-янтарной желтизной.

— Чума уже и до перепутья дошла, да? — вздыхает Изельда, пока Жук умывается над блюдом минерального молока, и вздрагивает, вспомнив кое-что важное. — Жук, ты не видел Милу? Ну, Мила. Наш шахтёр, девушка. Ты ж встречал её прежде.

Жук тяжело оглядывается, щуря пострадавший глаз, а потом прикладывает к ожогу пригоршню с водой, — и драгоценная вода из источника течёт бело-розовой струёй, капает с локтя, впитывается в земляной пол.

Изельда смотрит на это — долго, невероятно долго, будто время, запнувшись, хлещет непреодолимым потоком, — поджимает губы и отворачивается.

— Пусть останется там, в шахтах. Нечего заразу в деревню тащить.

— Мг-ха, э-э-а, — равнодушно бормочет Жук, вытирая мокрое лицо, и, крутясь перед добела начищенным медным зеркалом, осторожно трогает пальцем ещё совсем свежий ожог.

— Ты всё сделал правильно.