Чумной год (джен)

— Изельда! Как поживаешь?

— Как обычно — никак, — пожимает плечами та, стирая в лохани старые пёстрые платья, расшитые стеклянным бисером. — Скучно здесь, в вашей деревне. Медвежий край.

Настоящее имя Старейшины — Грюнбельд, но он давно перестал называть себя этим именем: ему шестьдесят три года, и в Грязьмуте он и впрямь самый старый, потому что все деревенские, родившиеся в его годы, давно уж спят в сырых землях упокоения, и смотрительница дальнего кладбища, угрюмая сефардийка Ревек, — тоже. А соседа, здешнего могильщика, Старейшина похоронил ещё прошлой осенью, и его могильный камень приходится постоянно чистить от паутины.

Старейшине скучно, как и Изельде, и хочется с кем-то поговорить, но недавно приезжая красотка, видимо, столь же красноречива, сколь и он.

— Ох, Изельда, а ведь здесь однажды ехала в храм принцесса ткачей со слугами. Нет, уж право, никогда бы я туда не уехал, поверь! — Старейшина торопливо машет руками. — Здесь намного лучше. Но принцессу я увидал. Совсем маленькая, а уже в вышитой вуали и рожках, как знатная дама.

— Разве они выезжали так далеко? — Изельда, искренне удивляясь, отвлекается и выливает мыльную воду не за порог, а себе на ноги. — Слыхала, ваш король загнал ткачей в подгорье.

— Всё так! Я ещё слыхал: ткачи языки мервецов своих жрут, а остальное на кострах палят.

— И король их привечал?

— Э, в том и дело! Это королевская дочка от ихней женщины. Мир его памяти, у короля и королевы детей живых не было. — Старейшина вздыхает и, крякнув, опускается на резную скамью. — Только от той, другой, из рода ткачей.

— Все мужчины одинаковы.

— А ваш муж?

— Муж, муж, объелся груш, — фыркает Изельда без любви, но и без обиды, вздыхает и выставляет лохань на ребро — сушиться, а потом натягивает верёвку для платьев, и Старейшина думает, что утренний разговор с соседями вполне удался.

Корнифер по душе Старейшине — во всяком случае, тот добрейшей души человек, достаточно умён и даже умеет читать, — но Корнифера вечно нет дома, и Старейшина ни в коем разе не может это одобрить: зачем уходить в чумные земли, если и в этих, чистых, хорошо?

— Хорошо там, где нас нет, — наставительно говорит Слай, ковыряясь щепкой в зубах, и садится рядом любоваться светлячками над сколотым придорожным знаком. — Вот, к примеру, меня нет в Мидланде, и я всё воображаю, что родина у меня-то была неплохая.

— Мне и здесь всегда хорошо было, — не согласен Старейшина; впрочем, Слай тоже по душе Старейшине, и с ним всегда есть о чём поговорить.

— Врёшь! Всегда-всегда?

— Да. Здесь тихо.

— Ну, всегда есть исключения. Этот заезжий малец, седой, опять куда-то укатился. Ставлю мой меч и мои походные ножны, скоро вернётся. — Слай зевает, глядя на недавно вернувшуюся из божьих земель Бретту: толстая девушка, вскарабкавшись на крышу, чинит прохудившийся скат, по-мужски ловко стуча обухом и крылом топора. — Жалко мне твою деревню. Одни бабы и старики остались, а молодёжь всё гуляет.

На этот раз Старейшина соглашается.

— Знаешь, старик, а мне он нравится. Похож на меня лет сорок назад.

— Хорошо быть молодым, верно?

— Верно, — важно кивает Слай. — Колени на дождь не болят, девушки любят больше. Куда ни глянь — удобно.

— Как думаешь, сколько этому безъязыкому жуку лет?

— Тридцать.

— Не много?

— Мало. Глаза у него совсем старые.

Старейшина никогда не думал о старости. Пустое дело, а забот всегда — по горло, разве стоит о таких пустяках думать? Всё есть земля, всё туда возвращается, а потом — вырастает заново и расцветает ещё краше, и если уж вотчине Бледного Короля было суждено истечь золотой заразой, — значит, так тому и должно быть.

— Хочешь, покажу, что он недавно притащил для меня?

— Покажи-ка, — щурится Слай за толстыми стрекозьими очками.

Старейшина, абсолютно и полностью счастливый, бережно выносит из дома глиняный горшок в сколотом резном орнаменте, и в горшке шевелится нежно-бледный редкостный цветок.