Чумной год (джен)

Святая зевает и потягивается, нежась на тюке с увязанными меховыми полостями, и чешет голую лодыжку.

— Мы что, хрусталь продавать везём, Брумм? Почему Алиенора из кобылки превратилась в улитку?

— Это уж спрашивай Аквитанца, — бормочет Брумм, подхлестнув круп вожжами.

— А кто ж у нас управляет Аквитанцем?

— Маэстро Гримм.

— Значит, сходи и разбуди маэстро Гримма, а я останусь в повозке с Алиенорой. Девчонка едет с девчонкой, парни — с парнем, славно же?

Святая не произносит ни «пожалуйста», ни «было б лучше», и молчун Брумм даже не подумывает о том, чтобы ей перечить, — женщине не пристало просить, особенно если она гадает по руке и умеет чинить зачарованные амулеты.

Святая ничуть не по душе Брумму — конечно, она хороша и свежа, пусть и не носит платка, и её груди в тесном корсаже позавидует сама покровительница всех незамужних девиц, и любой, кто знаком с тёмной труппой более трёх дней и трёх ночей, знает, что ни один мужчина, к которому она прикоснулась, не уходил от неё здоровым, и спасибо, если живым, — но Святая так улыбается, что Брумм всякий раз вздыхает, неодобрительно качает головой и приходит к ней на любую помощь: расседлать ли коня, помочь ли набрать хворост на костёр при стоянке, собрать ли жгучее алое пламя.

— Вот и славно. — Святая перехватывает кинутые вожжи — да так натягивает их, что Алиенора храпит, ржёт и болтает длинной гривой, прокрашенной в рыже-розовую хну, — и, сочно причмокнув, окрикает: — Но, родимая! Догоним этого лентяя, да зацепятся колючки в его несчастной аквитанской гриве!

Брумм спрыгивает с повозки Святой, нагоняет переднюю и ловко залезает прямо на ходу, подскочив на приступке.

— Маэстро, уже третьи петухи пропели! Подгоните-ка коня!

— Не-е-е, — тянет хриплый голос из сена, — мне лень. Хочу спать. Пусть Аквитанец сам меня везёт.

— Что ж, значит, придётся мне. Мы этак до Гнезда и зимой не доедем.

Брумм нехотя щёлкает хлыстом, на что конь, такой же крашеный в гриве, как и Алиенора, косится большим карим глазом, но ходу всё-таки прибавляет, и под его копытами хрустят дорожные камешки.

— Вы спите крепче, чем летучая мышь на мельнице, маэстро Гримм.

Гримм шуршит сеном и садится, зевая и потирая глаз; когда мрачная труппа снова разобьёт лагерь и зажжёт факел, Гримм оживится, завяжет волосы потуже под чёрный платок, как и полагается хозяину бродячего цирка, и намажет лицо белой краской, подтемнив две тонкие полосы поперёк век и скул, и будет почти пёстрым в своём малиновом жилете и плаще с кровавым подбоем, а сейчас — сейчас Гримм, неумытый и сонный, как филин, выглядит всё ещё моложе своих настоящих лет, но у его глаз и губ давно уже лежат тонкие светлые морщины.

— Ну, я уже достаточно стар, чтобы много спать.

— Не помните, сколько вам зим? — помедлив, впервые прямо спрашивает Брумм; сколько он себя помнит, Гримм и полтора десятка лет назад выглядел так же, как и сейчас, но ни седины, ни устали в нём не прибавилось, — только пара нитей морщин на иссиня-венозных веках, а ходит Гримм всё так же легко, как и прежде.

— Много, дитятко. Я все Пустоши до самого Узкого моря обошёл ещё в те годы, когда мать твоей матери ходила в девицах.

— Много, — задумчиво повторяет Брумм.

Видать, алый жрец Гримм, сын кошмара и огня, и впрямь могущественнее, чем покойный Бледный Король, да обогреют грёзы его душу? Говорят, король был человек, да не человек вовсе — одна только оболочка земная, но короля уже десять лет как нет, а Гримм — жив, и всё так же изящен и строен. И проклятье Святой на Гримма не действует: Брумм сам видел, как Святая однажды поцеловала его в щеку — без намёка, лишь в благодарность, и тот об телегу не споткнулся, простуду не подхватил и от болезни не слёг. Выходит, даже в земном теле — не смертный.

— Чую, чую запах человечий, чую алое пламя, чую, что будет танец, — хрипит Гримм, веселеет, оживляется и, легко вскочив на козлы, отбирает хлыст у Брумма и, щёлкнув в воздухе, свистит — звонко, не в тон сорванному голосу: — Эй, лентяй! Живей идём, Аквитанец! Нас позвало бледное королевство, и пора бы нам его разжечь!

Брумм, бухнувшись в сено, разгребает в схроне старую гармонь и лениво тянет мехи, распахнув глаза на чистое, умытое ночным дождём небо.