Чумной год (джен)

— Ох! Вы видели? Что это за чужеземцы приехали-то? — искренне и громко волнуется Старейшина, в панике поглядывая то на Слая, то на Изельду, то на красно-чёрный шатёр; светильники у шатра не масляные — кровавые, алые, будто тёмное пламя на жертвенниках, Изельда таких прежде никогда не видала — только на картинках, и пахнет от них в воздухе чем-то жжёно-горьким, будто горит цветочное масло.

— Надо будет спросить, — рассудительно говорит Слай, цокнув языком, — откуда они взялись такие. Наверное, с юга. Там огню поклоняются.

— Уж этим ты займёшься без меня: не пойду я к этим… этим! И маски у них гадкие. Бродячим артистам такие не полагаются, я видел!

— Где ж это, интересно? Ты разве в столице на гуляниях бывал?

— Упаси тебя все боги земли, Слай! Здесь артисты всегда раньше ездили, уж я-то в мои годы навидался.

— Так чего ж ты мельтешишь-то? Не они первые, не они последние. Как явились, так и уедут.

— И того! — бурчит Старейшина, плюхнувшись на лавку. — Странные они. Лучше издалека погляжу.

— Вот Жук-то удивится! Вернётся, а у нас тут гостей навалило.

Изельда молча кусает ноготь под болтовню стариков, жадно впиваясь взглядом в чужих, — интересно же; Грязьмут нечасто видит проезжих путников, а иноземцев — и того реже, и Изельда всякий раз мечтает, что будет мимо Грязьмута проезжать кто-то из её краёв, — да никогда таких не попадается. Девица примерно её возраста, подоткнув линялые юбки от грязи: ноги под подолом у неё голые, загорелые, в одних только поношенных башмаках, — распрягает лошадей, а хмурого вида крепкий музыкант, замотанный в меховой ворот и кольбу так, что и не разглядеть толком лица, вбивает в землю колышек, ослабший от натянутой верёвки.

Право, маловато в мрачной труппе артистов, ежели считать и их хозяина.

— Гляди, и у девки ноги не прикрытые.

— А что тебе не нравится?

— Срамно!

— Старик, ты совсем дурачина? — красноречиво смотрит Слай, ткнув через плечо на Изельду; Изельда — мидландка по рождению, свободная женщина, ни разу в жизни не носившая ни бегуина, ни нижней юбки, — фыркает, передёрнув голыми плечами, а девица, оборотясь, очаровательно улыбается, но из-за половинчатой маски улыбка выглядит жуткой, как оскал.

— Изель — это другое. Изель мы уже знаем. А эта, точно говорю, колдунья.

— Колдунья или нет, а красивая.

— Колдунья, уж поверь. Хочешь, погадаю на будущее? — поёт девица, щёлкая шариками бус-чёток на шее. — Что выбираешь: кости, перья, жемчуг речной?

Слай отмахивается, звонко сплюнув сквозь зубы.

— Тц! А чего мне гадать-то? У меня уже всё решено. Молодым парням гадай, если они тут когда появятся.

— Поди, их тут мало? — легко грустнеет девица, но глаза у неё, как и прежде, смеются.

— Меньше, чем пальцев на твоей руке.

— У-у-у. Ни мужчин, ни урожая. И зачем мы в этот медвежий край приехали, Брумм?

— Баба. Пожалей парней-то, — бормочет музыкант в кольбе, потуже затянув узел на колышке, разгребает среди вещей гармонь и, склонив голову к плечу, тянет мехи — жутко-ноюще, как если бы вся зубная боль мира воплотилась в звуки: инструмент настолько расстроен, что даже тугоухая на музыку Изельда морщится. — Гляди, как бы маэстро Гримм тебя не услышал.

— Будет тебе, а? Ты ж тоже с деревенскими поболтать хочешь.

— Пусть с маэстро сначала болтают.

— Вот поэтому тебя и не любят. Скучный ты, Брумм.

Хозяин труппы — рослый и длинноногий, с хищным профилем, в чёрном рогатом уборе поверх платка, — поджигает последний светильник, и тот вспыхивает алым, рассыпавшись снопом искр.

Изельда смотрит на него, а потом, решившись, подходит поближе.

— Вы ведь маэстро Гримм?

— Он самый. Вечер добрый, барышня, — хрипато тянет Гримм, щуря глаза в мелких морщинках и грубо подведённой краске; Гримм не похож ни на кого, у Гримма упругая осанка танцора, а глаза цветом схожи с яшмой. — Заглянете на маленький пир во время чумы, коль человеческая жизнь коротка, а радостей мало?

— А… а вы из южных земель?

— Может, и оттуда. Рассказать, барышня?

Изельда не может понять, пугает её маэстро Гримм или всё-таки нет, но от его глаз и сладковато-терпкого мужского запаха ей почему-то становится жутко, и Изельда на всякий случай бурчит «нет», убегает, подхватив юбки, и прячется за широкой спиной Старейшины, — тот аж подскакивает на скамье, а Слай ржёт, хлопнув себя по колену.

— Экая ты у нас трусиха, Изель! Хорошо, что муж тебя не видит!

— Никакая я не трусиха! Маэстро… чудной он какой-то.

— Что, думаешь, у него два меча в штанах? Пф! Сходи да проверь.

— Сла-а-ай!

Гримм щурится, улыбается и мелодично свистит на губах, вторя мотиву гармони Брумма.