Чумной год (джен)

— Гляди, Изель, гляди, — вздрагивает Бретта и тычет в сторону ведущих на перепутье и храмовую дорогу ворот, освещённых нежно-белым светом масляной лампы.

— Чума? Опять?

— Нет. Ты погляди, кого Жук привёл.

Жук — маленький и суровый, мокрый от крови и грязи — вместе с незнакомой чужой девушкой ведёт под локти кого-то, кто выше дай боже на полтора фута, да и не идёт толком — еле-еле волочится, хромает; незнакомец опирается на тонкий двуручный меч, и поперёк лба и брови у него — шрам, а там, где он ступает, остаются следы крови.

— Боги милостивые, — дрожит всем тучным телом добряк Старейшина, благоговейно шепча под нос молитву на языке амише, и кланяется, не смея поднять носа.

Незнакомец смотрит на него — не старый, но совсем-совсем седой, рослый и сутулый, как коромысло, и бледный, как подземная поганка, — и из его ясных чистых глаз протекает сырость.

— Вессель — молчун. У нас один язык на троих, — говорит девушка, вздёрнув подбородок, и кутается в тканый плащ цвета перезрелой малины.

Жук тычет его дважды в локоть и молча вопрошает о чём-то, а незнакомец со странным именем Вессель чертит в воздухе пальцем, скривив такой же застарело раненый, как у Жука, разрубленный рот.

— Кто это, Бретта? — недоумевает Изельда. — Королевский рыцарь, что ли? Разве они ещё здесь оставались?

— Не знаю, — шепчет Бретта. — Не похож. Разве только…

— Пустой, Пустой, — повторяет уже на общем языке Старейшина, светясь то ли суеверным страхом, то ли восторгом. Вессель пытается схватить того за локоть, и Старейшина вздрагивает, но тут же сам сжимает пальцы и жадно разглядывает его жилистые, совсем не нежные запястья; одна из рук у рыцаря повреждена в сухожилии и висит плетью, кое-как подвязанная перевязкой, и пальцы на ней слабее положенного. — Гляди, Бретта! Иди-ка сюда, девочка, посмотри на него! Он теперь чист!

— Видать, минеральный источник хорошо моет кожу, — пытается улыбнуться Изельда, думая, что абсолютно ничего не понимает — лишь догадывается, а в голове всплывают письмена недавних историй из дневников странника, которые муж откапывал в грязи подземелий. Уж кто-кто, а Корнифер бы вмиг объяснил ей, что к чему, — объяснил бы, кабы не завалился спать после последней вылазки, самой долгой.

— Что за шум? — тут же вываливается к порогу лёгкий на помине Корнифер, зевая и протирая глаза, близоруко моргает, щурясь на рыцаря, девушку, Жука — да так и застывает в одном сапоге и без жилета, разинув рот.

Бретта, шугливо отшатнувшись, прижимается к плечу Изельды, схватив её за руку, и восторженно смотрит, как Старейшина целует Весселю запястье — так почтительно, будто перед ним стоит королевская особа, — пока тот, явственно недоумевая, хлопает мокрыми от слёз глазами.

— Изель, это лучший рыцарь нашего покойного короля. Мы десять лет его не видели, с тех пор, как…

— А что с ним случилось?

— Долгая история, — замявшись, говорит Бретта, отцепляется и, жадно рассматривая, подходит поближе — наконец-то осмеливается.

— Кого это ты опять привёл, а, Жук? — сварливо интересуется выглянувший с порога Слай, поправляя толстые очки. — Бездельник! По-твоему, деревня у нас безразмерная?

Изельда даже и не думает припоминать Слаю все поддёвки касаемо недостатка мужиков в Грязьмуте, потому что Слай в следующую секунду уже круглит глаза за линзами — а это всегда смотрится очень смешно, потому что Слай с такими глазами похож на маленькое диковинное насекомое, но никак не на мастера меча в отставке, — и недоверчиво хмыкает.

— А чума? Где ж она, если ты и вправду рыцарь Вессель, оживлённое Пустотой дитя?

Вессель оглядывается на Жука, дёрнув острым подбородком, и молча смотрит на него — так, чтобы все сделали то же самое, а Жук, маленький и неумытый, сидит на резной скамье, вычищает ножичком мякоть из яблока, сдувая со лба грязные седые пряди, и выглядит так же, как выглядел всегда.

— Значит, чума ушла, а рыцарь больше не заперт в храмовом жертвеннике. Как оно так, а?

— Вот так, — хитро щурится девушка в малиновое плаще, проверяя пальцем остриё своего копья. — Спросите Жука — всё-о-о расскажет. И про храм, и про Пустоту, и про бога.

Жук поднимает взгляд — не такой тяжёлый, как прежде — и, криво закусив яблоко уцелевшими зубами, впервые за много недель улыбается.