Чумной год (джен)

— Пятьдесят, ваше святейшество, — облизывает губы толстая торговка, сворачивая халву в свёрток, и смеётся. — Не меньше. Нынче вы уже не служка, с вас не убудет.

— Тогда купи своим детям что-нибудь, Аньес, — кладёт Лурьен на прилавок двойную сумму, и та ахает и кланяется, опустив глаза.

— Вы так добры, ваше святейшество!

Лурьен отлично её знает: у этой женщины пятеро детей, и она делает самую лучшую халву в торговом квартале столицы, а по воскресным дням ходит в храм молиться и возносить хвалу бледному богу-королю, — Лурьен помнит её ещё с тех пор, как его отдали в храм за горсть серебра, а теперь ему кланяются прихожане.

Конечно, не пристало архидьякону ходить на рынок и фамильярствовать со своим приходом, — уж король-то точно никогда бы так не сделал! — но Лурьену уж очень по душе лепящиеся друг на друга этажи, городские улицы и грязные каналы: когда-то Лурьен играл в прятки на этих улицах, бегая с такими же мальчишками, а потом мать причесала его, замотала в новый платок и за руку отвела к священникам, и Лурьен ревел до утра, а потом — смирился. Если королю угоден этот храм, то разве не достойное дело — проводить в нём мессы, а потом — стать первосвященником?

Город Слёз делится на две части, — и если в одной живут ремесленники и торговцы, то в другой обитает аристократия, а с резного балкона в доме наслаждений слышен женский смех.

Лурьен кривится.

— Ох, отец наш земной, смилуйся над этими грешниками.

Возле дома, как и всегда, шумно и липко; там встречаются, поют, много едят и играют на деньги, и вся улица пахнет сладкими душистыми благовониями и розовой водой, — это, вне всяких сомнений, и есть истинный запах греха.

Лурьен давит желание чихнуть, — право, будь его воля, он бы подмёл всю эту грязь, но без воли божьей он с этим, пожалуй, примирится: в конце концов, люди слабы по природе своей, и грех из них не выжечь ни огнём, ни железом. Даже он, архидьякон, наместник бледного бога, — и тот имеет слабость к халве Аньес, каждый месяц берёт для себя свёрток, ни одному служке не позволяет выбрать — сам покупает.

— Из снов моих с утра бежишь проворно… Спасибо, добрый человек!

Архидьякону не впервой слышать эту варварскую песню, — и Лурьен оборачивается, щурясь сквозь прорезь маски; Марисса — благонравная девица, по праздничным дням не пропускает ни одной мессы и никогда не оставит в беде страждущего, так с чего бы ей петь возле дома, в котором душно пахнет шафраном и розами?

Марисса сидит на ступенях, возложив на колени резную цитру, и перебирает струны в такт пенью; платок на Мариссе девический, как и положено при её возрасте и незамужестве, а ворот рубахи — открытый, все плечи с горлом видны: совершенно непристойно для горожанки! — и плечи-то совсем белые, как у богатой дамы. Раньше Марисса всегда его завязывала.

Интересно, а волосы под платком у неё светлые? С такой белой кожей наверняка либо светлые, либо медные.

— Это улица роз, господин философ, — хмурится Марисса, завершив балладу щипком верхней струны, и Лурьен вздрагивает, поняв, что слушает её прямо под дождём, и одежда на нём совсем промокла. — Разве вам положено быть здесь?

— Не положено, Марисса, — отрезает Лурьен, отводит взгляд и лезет в рукав за деньгами. — И тебе тоже не полагалось бы петь на ступенях дома наслаждений, раз ты честная женщина.

— Честная, да без денег. Никто не берёт меня ни в певицы, ни в жёны, господин философ, — капризно надувает Марисса губы, нежные, как лепестки цветов, — говорят, купи себе платье сначала. А в храмовом хоре я петь не хочу.

— И это, по-твоему, причина идти сюда?

— Лучше читай свои проповеди старухам. Здесь богачей побольше, чем в моём квартале.

Архидьякон опускается на колено и, разжав пригоршню, впервые за несколько месяцев ссыпает в её подол медь с серебром.

— Иди-ка ты домой, Марисса. Застудишься.